В последний раз она начала писать, когда я и думала. Начало такое: “Оказывается, с живым человеком можно кончить...” Я думаю: всё понятно. Игрушки - это одно, а расслабиться с партнёром может не каждая и не сразу. У молодых девушек, писал сексолог Полеев, часто встречается синдром тусклых гениталий. Чувствительность не всем дана от природы, но её можно и нужно развивать. Особенно тяжко приходится красоткам, вроде Лиды. Думают, как выглядят, как двигаются, как звучат. Это не просто отвлекает, это убивает на корню саму возможность оргазма. Женский оргазм, по-сути, воронка. Падение в себя. А как упасть, если внимание твоё - снаружи? Вангую: секрет в том, что поначалу сестрёнка сочла Венца разовой акцией и, соответственно, смогла сосредоточиться на себе. Читаю: так и есть. Коротко о главном: женщине кончить без стимуляции клитора - то же, что мужчине, не трогая член, можно, но сложно. Объясняла же ей, лучше не ждать с моря погоды, а изучить вопрос. Дело в форме, ритм тоже важен, и размеренность, или вообще делай всё сама, так даже лучше, иногда нужно замедлиться, почти остановиться, но не совсем. Главное не в головке, в голове, причём в твоей. Прислушалась, когда не надо. Я, значит, иду методом проб и ошибок, даю готовую шпору, туда не ходи, сюда ходи, и в результате оказываюсь на вертеле, что ей, сама, лично, вручила в руки. Смешно, аж обхохочешься. Да чего уж теперь. До чего уж теперь. Майка в очередной раз рассталась со своим абьюзером, позвала проветриться, вот она и проветрилась, Лида, ветром ей Венца надуло. Пишет: “Со мной такого раньше не было, ты первый, с кем я кончила”, - сказала я ему. “Рад за тебя”, - он ответил. У него, пишет, отрезана тяга к самолюбованию или, что вероятнее, ему просто всё равно. “Будь я Боженой, - на полях, вертикально, - В. остался бы со мной навсегда. Но я - не она, от меня он - уйдёт, уйдёт, что я ни делай”. Моргаю, перечитываю. Не показалось.

События развивались так. Утром Лида спросила его, откуда он меня знает. Он сказал, общались насчёт татуировки. Даже не соврал. Потом ушёл, а она задумалась. Её в тот день фотографировали на Волковском кладбище (она любит камеру, иногда за деньги) до вечера записей нет. Вечером, пришед, уселась в креслице, помялась, потёрлась, покусала ручку, вспомнила о железе, которое куют горячим, и… позвонила сама. Предложила свободные отношения. Смысл: мозги не еби, еби так же. Ну, то есть я сказала бы так, а Лида развила это на добрых полстраницы. “Что такое свободные отношения? - спрашивала бумагу. - Возможность избежать слияния, что губит всякую пару. Чем больше слияние, тем меньше интерес. Интересны чужаки, непонятные, тебе не принадлежащие”. Звучит так, будто она, сама себе не веря, пыталась себя в этом убедить. Венц оценил: “Занятное предложение”, - и сославшись на занятость, сказал, что перезвонит. Два слова, сказанные при мне. Вон, значит, кому. Пока Лида сидела дома, вся в мыслях, мы с ним напились в баре, меня прижали к стенке и чудом ни изнасиловали. Я заговорила о равенстве. Удалилась, гордая своим самоконтролем. Венц перезвонил Лиде и сказал: “Давай”. Она, на седьмом небе от счастья, занялась переводом, а я, задёрганная до хруста, укатила в Гатчину, к знакомым, курить свежепривезённую афганку. Чем занимался Венц, одному Венцу известно. Вот и почитаем, что он такое. Раз уж начала, надо выяснить. Цель какая? Спрятаться от птицы: безумия. Перелистываю страницу.

Глава IV. Или с тобой, или ни с кем

And who’s that stranger walking in my dreams

And whose that stranger cast a shadow 'cross my heart

And who’s that stranger, I dare speak his name

Richard Thompson - Dad’s gonna kill me

Манфред, говорит Лида, Каин, говорит Лида, и через слово поминает Байрона. Модно нынче влюбляться в байронических мальчиков. Не одна Ананасова их воспела. Я думаю: маркиз, это не про вас, де Сад, не про нас, маркиз, солнышко. Мы таких Жюстин, обоих полов, пачками имели, хоть бы одну кто защитил.

Лида, ослеплённая, пишет: вечные моменты - это когда бог, сделав паузу в творении, отошёл покурить. Осталось понять, висит ли наш мир в галерее, или заброшен, непризнанный, где-нибудь на чердаке.

Бог, говорит маркиз, зол, нет над нами бога. Как нет и не было отца.

Он говорит: не парься. Он говорит, ей говорит: только не воспринимай всё это слишком серьёзно. Она поддакивает и растекается воображением по древу. Он говорит, мне говорит: поехали со мной, заебала. Я закатываю глаза: несмешная шутка, шути другую. Её подошвы упираются в стенки лифта, на весу, юбка-клёш, удобно. Мои ботинки чешутся его яйцами, под улыбочкой, про себя.

Её юбка задирается на заброшке, колени на железной сетке, она едет по полу за волосы, сидит на окне с рукой на горле, туда, назад, над окном, прогнувшись. Упасть ей мешает, кроме своих раздвинутых ног, только его рука. Высота - ну, по меркам хрущевок, этаж десятый, не меньше, руины завода. Я, под конец рабочего дня, курю косяк с Лёхой, под вытяжкой, с закрытой дверью, обсуждается акварельная техника и сад Моне. Нос как будто обрублен, нос шире, рот тоньше, рот в покое. Длинноволосый, растрёпанный, чёрный человек у порога Кащенко. Чёрные Лёхины глаза видят больше, чем светлые глаза Венца. Он смотрит в собеседника, не слушая его ложь.

Её юбка задирается в кустах, над сточной канавой, возле торгового центра на Кировском, через часок после высоты. Я, в вагоне метро, малюю кувшинки на колене.

Её юбка одёрнута. Венц покупает ей кофе, в забегаловке неподалёку. Она говорит: это было слишком, давай повторять не будем. Он говорит: ладно. Пожимает плечами, что значит: с тобой не повторю. Я, на кухне, с мамой, варю кофе под сигаретку. Мы делимся впечатлениями дня, со смешочками. Дома проблемы кажутся пустяковыми.

Лида едет в автобусе, вся покоцанная, одна, и думает о БДСМ, добровольном, заранее оговоренном, со стоп-словом и табу. Думает об игре в живую куклу. Венц пишет мне сообщение: “Разрушать прекрасные вещи приятнее, чем их рисовать. Эмили Нотомб. Немного китайская сказка. Почитай”. Игнорирую. Мы с мамой обсуждаем поездку в Карелию на будущих выходных, я еду с этюдником, ловить свет и воздух.

Лида вваливается в квартиру, всколоченная, верхняя губа разбита, глаз заплыл. Мама ахает и выдавливает: “Сама?” Лида вздыхает: “Сама”. “Обработай, - говорит мама. - Помочь?” Лида отказывается от помощи и удаляется в душ. Я готова рвать на себе волосы. Так откровенно мои предпочтения ещё никто не демонстрировал: на грани срыва, на грани смерти. “Она живёт мою жизнь”, - озвучиваю я, внутренне - ору. “Что, - спрашивает мама, - того же хочешь?” Её рука, с чашкой, дрожит. Её рука уж точно не остановит падающего.

Лида - моя сестра. Он разрушает мою сестру. Прекрасные вещи. Она не вещь. Я могу ей быть, отделяя себя-вещь от себя-сознания. Лида так не умеет. В ней нет трещины. “Скорее, не того же, - цежу сквозь зубы, - скорее, с ним то же сделать”. Пишу ему: рядом со мной нож, вези сюда своё горло, их встреча будет очень влажной. А он того и добивается. Отправляет смайлик.

В ванной шумит вода. Небо течёт к горизонту, густое, как кисель. Абажуры ламп - разноцветные, сидим, будто в цветнике. Мама кладёт руку на моё плечо. Я думаю, как можно, не краской даже, пигментом, передать нежный пушок с её щеки. Залом морщинки около рта. Округлый блик на носу. Лисий прищур, длинные ресницы, густые брови, левая изогнута, правая выглядит сломанной. “Она с ним не задержится, - говорит, - ты же сама это знаешь. Не её формат”. Да, знаю. И оттого ещё тяжче.

Чтобы воспарить, мне раньше было довольно чистого листа бумаги. Момент во всём объёме - это и есть импрессионизм, рай, сад Моне. Раньше я могла бы, несмотря на близость с маркизом, смело оставить подпись под заявлением: “Вечные моменты - это когда бог, сделав паузу в творении, отошёл покурить”. Пришёл Венц и всё испортил. Сломал эскалатор. Направил вниз. Кто его просил?

Нет у нас ни бога, ни отца, пока мы, по той или иной причине, замкнуты в личность. Нет у нас ни души, ни матери, теперь, когда в личности своей, как в газовой камере, задохнулись. Во имя вирта, даркнета и криптовалюты, аминь.

Действия не происходит. Никакого: мы будто бы просто не знаем, что друг с другом делать. Ощущение чего-то необыкновенного, впереди, толкает на активность, но вся междусобойная активность превращается в еблю, а внешняя остаётся одиночной, не нами, а мной и тобой, параллельно друг другу. Вопрос встаёт так: зачем ты мне, зачем я тебе, зачем? Продуктивность наша по-отдельности куда выше, чем совместно. Логический вывод - лучше просто молча разойтись. Что-то не даёт, тянет. Значит, есть оно, что-то. И очень важное. Божена говорит: да ты прикалываешься, он андрогин, как и я, он цельность не через пол обретает, а в одиночестве, причём в период аскезы. Уж я-то знаю. В миру гермафродит, безо всех - опа, андрогин, весь из себя такой богоподобный. Говорит и усмехается. Не верю. Ей - не верю. Она - заинтересованное лицо. Мама говорит...

От птицы не спрячешься. Хватаюсь за голову. Звонит Лида. Автоматически закрываю блокнот, отвечаю. “Жень, - говорит она, своим нежным голосочком говорит, - тут, это… отец приехал. Наш отец. Остановился в гостинице. Я сейчас к нему поеду. Давай со мной? Пожалуйста. - Я молчу. Нет у меня отца. Есть донор спермы. Сестра вздыхает. - Пожалуйста, Жень. Ты мне очень нужна”. Я тоже вздыхаю. Донор спермы был важен для мамы. “Хорошо, - говорю, - диктуй адрес”. Терять-то всё равно нечего. “Спасибо”, - почти шепчет Лида. Где она, неизвестно, да и важно ли. Перед выходом я всё-таки курю. Закашливаюсь, дышу. Курю повторно. Пространство расширяется. Можно жить.

***

Паркуюсь, глядя в зеркало заднего вида, без программы на дисплее, по-старинке. Телефон горит. Говорю я с Венцем. “Ты ночью что делаешь?” - спрашиваю его. Работает. “На работе есть помещения без камер?” Есть. “Не удивляйся, если я заеду”. Хорошо, буду ждать. “Не жди, я сказала, может быть”. Тебе самой хочется. “Чтобы справиться с напряжением, нужно одно из двух: покурить или потрахаться. Лучше не выбирать”. Стою у отеля, заглушив мотор. Трубка говорит: “Ты выгорела. В момент выгорания я обычно меняю город. Поэтому у меня - не выгорание, а выгородание”. Лида, по всей видимости, уже здесь. Трубка картавит, картавинка - до мурашек. “Ну и куда ты на сей раз пригородишься?” Трубка отвечает не сразу: “Не знаю. Туда, где ещё не был. А ты?” Туда, где нет тебя, маркиз, солнышко. Вслух я этого не говорю. “К себе. Когда в себе хорошо, хорошо в любом месте”. Короткий смешок: “В тебе очень хорошо. Мне - очень”. Ёкает, стекает вниз. Завожусь с полоборота. Стеклянные двери, приодетые люди: центр. На мне тяжёлые бутсы, джинсы, тёмно-зелёная парка. “Ты можешь разбить мне лицо?” - спрашиваю, вспоминая, на что тогда, единожды, была похожа Лида. “Могу, - говорит Венц. И добавляет. - Могу, но не хочу”. Почему? “Опять странные вопросы. Не тянет. Тебя, если и бить, то, чтобы тебе это нравилось”. Что, маньяк, холодное сердце, чувствушка проснулась? “Думай что угодно, так-то похуй”. Мне надо, Венц. Мне надо. Уничтожения надо, иначе свихнусь. “Уничтожения, в смысле, сломав нос, сломать личность?” Примерно. “Наивная, - говорит, - албанская девочка. Твоя личность моей фору даст. Куда уж мне, смертному, её ломать”. Я же не прошу запирать меня в подвале и подвергать пыткам, пока родину ни продам. Венц молчит. Я говорю: алло. Венц вздыхает и выдаёт: “Ты как ребёнок. Маленькая девочка, маленький мальчик. Мечта педофила. Я, втайне, педофил, значит ты - моя тайная мечта. Захочу - разобью. Пока что нет такого желания”. Я в лёгком ахуе. Вру. Не в лёгком. Говорю: ладно, на месте разберёмся. “Ага, - снова смешок, - знай своё место, сучка”. На твоём лице, говорю, сучка. Ждёшь-то из нас двоих только ты. Ждёшь хозяина. “Девочку по вызову”. Ну, началось. С кнутом, говорю, без пряника. “Не пизди, - говорит, - а приезжай. Начальства нет. Анархия”. Нет, не началось. Ему теперь слова не интересны. Говорю: “Посмотрим”, - и кладу трубку.