***

Выходим из дома, одинаково одетые, в красных офисных костюмах. Мы даже мелкими одинаково не одевались, а тут вот те на те. У Лиды - высоко поднятая грудь, через штаны просвечивают стринги. Я на себе белья вообще не чувствую. Машина припаркована у парадной. На водительском - мама, в костюме, как у нас, с красными губами. "Вы опаздываете, - говорит она, - сколько можно ждать?" Садимся, обе, назад, едем. Где - неизвестно, хотя выезжали из собственного двора. Въезжаем в тоннель. По бокам - жёлтые лампы. Они моргают. "Куда мы?" - спрашиваю я. Сижу за водителем. Мне не отвечают. Я тянусь посмотреть на маму и обнаруживаю пустой красный костюм. Её там нет. Несёмся без управления. "Нужно немедленно сесть за руль", - думаю я и пытаюсь пролезть на место, где была мама. Её костюм оказывается твёрдым, как гипс. "Нет! - кричит Лида, хватая меня за пиджак, - нет, не смей! Это её место!" Я отбиваюсь, кричу в ответ: "Мы так разобьёмся нахрен, дура! Пусти, я поведу!" "Ты не влезешь в её одежду! - визжит сестра, - она тебе не идёт". Разворачиваюсь и отвожу её лицо вбок, под нос. Тоннель становится шире. Пользуясь замешательством, прыгаю вперёд. Падаю прямо на костюм. На газу - ботинок, втопленный в пол. Бью по тормозам, не помогает. Пинаю ботинок в сторону. Не поддаётся. Ноге больно. Прилип намертво. Выезжаем из тоннеля на трассу. Всё, что я могу - держать руль, маневрировать в потоке неизвестно откуда взявшихся автомобилей. Лида норовит вцепиться мне в волосы, расцарапать лицо. "Ты не она!" - пищит, нападая. Приходится терпеть. На кону наши жизни. "Мы врежемся!" - пищит, откидывается назад, закрывает лицо. На полной скорости мы вылетаем на мост. Внизу река. Соображаю я быстро. Опускаю стёкла. Ветер сечёт. "Пристегнись, - говорю сестре, - будем прыгать". Пристёгиваюсь сама. Не отвечает. "Пристегнись, Лида! - срываюсь на крик, - я знаю, что делаю!" Щелчок. Пристегнулась. Сворачиваю вбок, тараню ограду. Летим. Подбрасывает вверх, потом вниз, потом - неразбериха. Вода гасит удар. "Давай наружу", - успеваю скомандовать. Слышу: отстегнулась, лезет в окно. Отталкивается ногой от двери. Получилось. Пока неглубоко, выплывет. Проводив красное пятно, тянусь отстегнуться сама. Запястье хватает чья-то рука. Смотрю, а сижу я не на костюме. Сзади - мертвец. И не маму мёртвой вижу я. Мёртвого Венца, со всех сторон меня обнявшего. "Все, кого ты любишь, умрут, - говорит он, холодный, восковой (как она, как Анна, с острым лицом), - какой смысл выбираться?" "Пусти меня, - прошу, но не так уверенно, как Лиду, - я хочу наверх, наверх". В лёгких - вода. Воздуха нет. Мы на глубине, небо бирюзовое, в нём - солнечная тарелка, жарит свет. Векам больно, вижу, закрывая веки, как Лида выныривает. "Умница", - с облегчением провожаю её взглядом и мыслью. Давление воды всё сильнее. Рвусь. Не пускает. "Останься со мной, Божена", - говорит мертвец. Его руки - спасательный круг. Его руки - камень на шее. Колёса касаются дна. Наша остановка. Мы больше не в машине. Мы в чёрном пространстве, где нет солнца, но у предметов - белые контуры. Раскраска наоборот. Я стою на коленях и, как член, обсасываю кость. Кость похожа на позвоночник. Надо мной стоит скелет. "Я так люблю тебя, Божена", - говорит он голосом Венца и оглушает меня пощёчиной. Белый взрыв.

Я просыпаюсь от будильника. Сажусь, дышу. Рядом спит человек, который ни под каким видом не должен спать рядом. Я у него дома. Лида, насколько я помню, у него дома не была. Сначала он жил не один, то комнату, потом студию они снимали с товарищем. Товарищ уехал, привычка ходить к нам осталась. В день, когда мама умерла, её не должно было быть дома. Собиралась на свидание. Не пошла. И не пойдёт. Они появились, оба два. Могли не появляться. Дышу, думая про сон. Смотрю на Венца. Он - на меня. Глаза открыты. Вздрагиваю от неожиданности.

"Привет", - говорит он. Я киваю: "Привет". Одежды ни на ком нет. Вся на полу. Неуютно. Встаю, поднимаю с пола платье, накидываю, спиной к нему. В одевании, я считаю, есть что-то неестественное. Раздеться при ком-то в миллион раз проще, чем при нём же одеться. Вступаю в трусы. "Куда ты?" - спрашивает он. Я застёгиваю лифчик, не снимая платья. "По делам, - говорю, - когда хоронишь человека, дел обычно много". Хата у него аскетичная, коричневый, белый, бежевый, ничего лишнего. Большой шкаф. Венц закидывает руки за голову. Подмышки, гляди-ка, чистые. "Тебе же, - говорит, - ни краситься не надо, ничего. Полежи со мной". Брови поднимает. Улыбка, скорей, не на губах, а где-то там, за лицом. Я отрицательно качаю головой. Одно дело - трахаться, и совсем другое - лежать в обнимку. Интимности с ним я не хочу. Чревато привязкой. Привязка к такому, как он (даже надежда на неё) угрожает психическим расстройством. Я беру телефон. Я звоню Паше. "Как раз собирался тебе набрать, - с одного гудка здоровается. - Звонил Андрюхе, он говорит, ты уехала. Откуда тебя забрать?" Не уточняя, ни когда, ни куда, ни с кем уехала. Называю район. Говорю, подойду к остановке. "Лида поедет?" - спрашивает он. - Она там по-любому нужна". "Да, - говорю, - с ней я договорилась. Она тоже не дома, у Майки". Майя - молодой врач, окулист, хрупкая девочка в пышных ресницах. С сестрой они познакомились в студенческие годы и как-то сразу сошлись характерами. Одно время даже жили вместе. Потом Майя завела парня. Лучше бы добермана завела. Парень не из приятных. Выхожу, говоря, на балкон, застёгиваю платье, щёлкаю зажигалкой. "Скажешь тогда, как проехать, - говорит Паша. - Смотри, у меня завтра ранним утром слушанье в Павловске, перенести никак, но там должно быть быстро. Потом я к тебе". Спина шипит. Ткань шипит. Во мне выжигают дырку. На улице свежо. "Насчёт завтра, - затягиваюсь, выдыхаю, - давай при встрече". Паша соглашается и даёт мне полчаса. Его полчаса - это минимум минут сорок. Нужно сообщить Лиде, что пора собираться. Кляла её на чём свет стоит, проебала, мол, всё святое, а теперь - сама туда же. Венца я буквально чувствую затылком. Он выходит на балкон. В джинсах. Верх прикрыть не соизволил. Закуривает. Садится, с пепельницей, прямо на пол. Я не знаю, куда деться. Я сажусь рядом с ним. Задница горит. Он смотрит так, будто хочет что-то сказать. "Лучше молчи", - прошу я беззвучно. Молчит. Венц, каким был, таким и остался. Только ещё хуже. Я больше не представляю, что на нём можно улететь. Я опытным путём это доказала. Искрит, но к искрам я привыкла. "Сейчас, - увещеваю себя, - главное выбрать правильную дистанцию". Выкинуть его из средней комнаты. Пусть ходит с верхней на нижнюю и обратно, без лифта. Ходить полезно. Жопа качается. О средней комнате не говорят. Телефон в руках. Набираю Лиде. Прижимаю к губам указательный палец: тише. "Ты встала? - спрашиваю её, без вступления. - Через час подъедем. Адрес скинь". "Ни как спалось, ни с добрым утром, - хриплый со сна голос сестры, - впрочем, ничего нового. Буду собираться. Скину. Всё? Конечно, всё. Пока", - бросает трубку. "Сука, - говорю вслед. - Нежности ей, видете ли хочется, - заявляю вслух, - тепла и ласки. А шевелиться кто будет, Пушкин?" Венц оставляет это без комментариев. Молчит он уже как-то подозрительно долго. Даже не подъёбывает. Вспоминаю себя в тонущей машине. Вспоминаю его мёртвым. Содрогаюсь. Лучше себя.

Он на того мальчишку похож. Кожа тёплая, глаза холодные, кости явные, мотивы скрытые. Первого мальчишку, из эскорта. Похож, только тот - прообраз, заготовка под этого. Этот - оригинал. "Я люблю тебя, Божена", - сказал он во сне. Нет, не пойдёт. Он же сказал другую фразу, куда более верную. "Все, кого ты любишь, умрут".

Смотрю на свои ноги. Правое бедро - попытка изобразить Анубиса. В профиль, с посохом, объёмного. Трансферила от себя, била дотворком, лет в пятнадцать. Сверху - Димино перекрытие в биомехе. Партака не видно. Левое бедро - подвязка и кольт, то и то - буквами. Отрывки из Достоевского. Перекрывать не дала, только доделать сзади. Ниже - целый холодильник из магнитиков, вкривь и вкось. Паучки, розы, черепа, надписи, профиль пресловутого Пушкина даже есть, так, по приколу, с выдержкой из поэмы "Цыганы". Единственное, икры забиты грамотно, японский вырвиглаз, работа Миши, моего приятеля и коллеги. Эскиз делали совместно, припивая ром, на яхте у его знакомого. До икр я сама не дотянулась.

Венц дотрагивается до Анубиса, легонько, пробует текстуру. Точки - шрамы, я, китайцем, насажала. Китаец - дрянная машинка. Дотрагивается и говорит: "Ты мне так ничего и не забила". Разговор этот был когда? Сколько судорог продрогано, океанов соли сплакано, как в кунсткамере, уродливых слов проглочено несказанных? "Извини, - откликаюсь ядовито, - мне было бы неудобно тебя катать. Нужна неподвижность. Лида была бы против". "Опять ты за своё, - усмехается. - Лида то, Лида сё. Почему бы тебе с ней просто ни помириться. С твоей фантазией, да такую сестрёнку... Я бы на твоём месте её давно выебал". А я и забыть успела, с кем разговариваю. Нечисть. "Ты и на своём месте её давно ебёшь неплохо так, - стараюсь держать ровный тон. - Хорошо устроился, а? Всю семейку, кроме матери..." Сжимает губы, кривит рот, смотрит в сторону, с поднятыми, в домик, бровями: "Ну..." Во мне закипает. Брови ползут вверх. Тушу сигарету и вскакиваю. "Ты? - вопрошаю. - Нет. Не может быть. Не верю". Расслабляет лицо. "Да не было у меня ничего с твоей матерью. Успокойся. Пошутил я так, Божена. Пошутил". Я выдыхаю. "За такие шутки, - ледяным тоном, - применяют биту". Молчание. Понимает ли он, что хватил через край? Есть ли у него хоть какие-то моральные рамки? Вряд ли. Очень вряд ли. "Давай жить дружно, - примирительно заявляет. - Вчера у тебя это вполне себе здорово получалось". Я не примиряюсь. "Вчера, - говорю, - это вчера. А сегодня я иду в душ и ухожу. Ничего не изменилось, - говорю больше себе, чем ему. - Как были никем, так никем и остались". Направляюсь в комнату. Он встаёт. "Божена”, - вслед. Я оборачиваюсь. Венц, опершись на дверь, спрашивает: “А кем бы ты хотела быть?" Действительно, хороший вопрос. Я сама по себе. Я хочу быть одна. Теперь, без мамы, других вариантов у меня нет. Забавная, однако, штука: я дрочила на возможность подобной ночи. Думала, а если. Если бы мы, познакомившись, поехали к нему или ко мне, а не глазели друг на друга в метро, разъезжаясь, посреди станции. Если бы Лиды не было на той вечеринке. Если бы... мама была жива, я бы Венца, с доставкой на ночь, не получила. Мечты сбываются, когда перестаёшь мечтать. Что дальше? А ничего. Ничего не изменится. Отвечаю: "Я бы хотела не знать тебя". Пытливый взгляд, внимательный. "Ну а всё-таки, кем?" Зуб змеи, тигриный коготь, порет глаз, как керамбит, каждый раз, и с ничего, там, где не описать, болит, память - тень, прозрачный, зыбкий, но спустя ещё один год ли, век, одной улыбкой разряжает карабин. Отвечаю: "Я бы хотела никогда не знать тебя". Говорю и ухожу, куда сказала. В душ.