- Ты же со мной насильничать хотел, - пытаюсь пошутить сама.

- Не убивать же. - Стоит, курит, молчит, смотрит. Рот Джоконды: его улыбка не видна, но она есть. - В очередь на изнасилование ты у меня первая.

На, под дых. Змея шипит, вырываясь.

- Нет, - говорю автоматически, сразу. - Нельзя.

- Почему? - любопытствует Венц. - Ты втирала мне про равенство, но так и не объяснила внятно, почему нет. Я же тебе не брак предлагаю, где люди друг другом стираются. Почему? Из-за Лиды? Вряд ли. Сама знаешь, она, как и я, воспринимает это, скорее, как развлечение. - "Как же ты ошибаешься, блядинка моя!" - думаю я с горечью. "Сама такая", - отвечает я мне. - Пока что хорошо, последний день херово, но интересы-то у нас с ней в разные стороны, вряд ли потом продолжим общаться. Скромницей тебя не назовёшь, сама говорила, шлюхи нравятся, значит, и сама такая, в глубине. В чём дело? Может, объяснишь?

- Ладно. Хорошо. Попробую объяснить. - Настраиваясь, дышу. Лишь бы не перебил. Связывать слова сложнее, чем слепому - плести фенечку без иголки, в перчатках. - Дело в разделении. Я разделена, то есть я разделяю. Короче, есть две разные комнаты. В первую входят друзья, так сказать, братья по оружию. Друг от друга мы, понятно, не зависим, но вместе нам интересно. Это как соприкосновение двух миров на нейтральной территории: через разговор. Пока есть зона общности, вы поддерживаете связь: встречаетесь в этой самой комнате. Другая комната - тайная или красная, как угодно. Там - сексуальность. Извращённая, агрессивная. Там детское порно, зоофилия, пытки и тому подобная жесть. Человек, которого заставляют трахаться, стыдят тем, что он получает удовольствие, короче, шлюха - он в комнате, но он - не я. У него масса форм и лиц. Им могут быть мои партнёры, любого пола. Им могут быть мои фантазии. Я либо открыто издеваюсь над человеком, которого ебу, либо вообще никак с ним не контактирую. Кроме физики, никак: ни эмоционально, ни вербально. Член может быть чей угодно, в голове - гэнг-бэнг. Два, три, десять человек, негры, рабочие со стройки, хачики, бомжи, собака с науськивания хозяев, девчонку, привязанную к стулу... Чем отвратительнее, тем лучше. И ебут они не меня, а кого-то другую, я всё это только представляю. Потому что это - животное, низкое. Отличное от моего круга, равных статусом и умом. А ты, сука, умудрился вызвать тягу и у разума, и у тела, разом. Я охуела. Просто охуела. У меня не было, чтобы то и это - один человек. Либо презрение с оттенком брезгливости, до отвращения доходило, либо уважение и восхищение. Среднего не дано. Среднее, - показываю на него с нервным смешком, - вот стоит, среднее.

И осталась, как голая, только хуже, сказав, в тишине. Он, выходец из низов, бродяга, без образования, умеет думать, да так, что в меня новые мысли загоняет. На сухую. Стоит, молчит, пялится. Зрачки расширены. Пялится и, серьёзно так, тихо, выдаёт:

- Поехали ко мне. - Я теряю дар речи. - Молчу. Пялимся друг на друга, как в зеркало, неподвижно. - Я тебе уже сто раз предлагал: поехали. Не усложняй. У тебя нет рамок в голове, но откуда такое табу на тело, на действие? Что тебе мешает делать то, о чём ты фантазируешь?

- Здравый смысл. И анатомия человека. И уголовный кодекс. Я не хочу лечить сифилис или уехать в больничку с надрывами слизистой. Тройное проникновение с закрытым ртом, знаешь ли, чревато. Или бита в жопе. - Я до него такого никому не рассказывала, даже Андрею. А тот, между прочим, сексолог и мой близкий друг.

- Поехали, - повторяет Венц. - У меня есть бита. Можно позвать ещё кого-нибудь. От надрывов есть смазка.

- Нет, - повторяю я.

- Почему? - спрашивает он.

Мы ходим кругами. Лихорадочно думаю: действительно, почему? Все аргументы исчерпаны. Терять-то всё равно нечего.

- Потому что тебе на работу, - вспоминаю очень кстати. Этот аргумент - последний. Из рукава.

- Похуй, - говорит Венц. Разбил одним ударом. - Позвоню, скажу, чп. Всё равно я скоро дёрну куда-нибудь. Ты, с твоей работой, тоже можешь дёрнуть, дальше, чем к отцу. Татухи бьют везде. Так что?

А я уж думала, чувство стыда у меня атрофировано. Уши горят. Сутки назад он трахался с моей сестрой. Сутки назад умерла моя мать. Аморальнее не придумаешь. Напряжение достигает предела.

- Поехали, - говорю я. - Вызывай таксу.

- Да ладно, - брови поднимаются. Не ожидал. Поглядывая на меня, не пошутила ли, не передумаю, берёт телефон, намирает ноберок. У него очень подвижный рот, текучий. Под курткой - руки. Под кожей - вены. Худой, сложен, как античная статуя. Про задницу уже говорила. Я представляю, что останусь с ним наедине. Я понимаю, зачем мы едем. Я отдаю себе отчёт и рву его, не читая. С треском рвутся последние нервы. Детский сад.

"Стыдно", - говорили в детском саду. "Прекрати!" - словив меня за дрочкой на тихом часу, вскричала воспитательница. Лида тогда, помню, болела. Словила и поставила в центр группы. Подняла всех. Рассказала детям, что я делала и почему так нельзя: "Шалавы из таких вырастают". Предложила всем меня потрогать. Мера пресечения, чтобы я запомнила, как нельзя, дала обратный эффект. Было, как в страшном сне, но возбуждение продолжало печь. Образовалась связь, у ребёнка такие связи образуются легко, между унижением и возбуждением. Никто не сдвинулся с места. Кроме пары мальчиков. С ними я тогда водила дружбу. Они встали передо мной, закрыв от остальных. Один из них сказал: "Только попробуйте. Бить буду больно". "Смотри-ка, - улыбнулась мне воспитательница, - на сей раз тебя спасли. А если не спасут? Плохих девочек не спасают. У них это в порядке вещей". Я закрыла лицо руками, чтобы никто больше его не видел. Никогда. Так хочется сделать и сейчас: не смотри, Венц, не смотри, сними свои страшные глаза и положи их в мою сумку. Я сделаю кулон.

- Только без биты, третьих, четвёртых и прочего, ладно? Я не хочу. - Сон, это сон. Мне с раннего детства, лет с пяти, снились сны эротического содержания. Голые люди в движении, часто - на публике. Бывало, что просыпалась, либо кончив, либо чуть-чуть не успев. Приходилось завершать рукой. Тогда было страшно, потому что непонятно, что, к чему и зачем. Сейчас почти так же.

- Ясное дело, - отзывается мой кошмар, - сегодня ты моя.

Змея превращается в водопроводную трубу и, переполненная, взрывается. Меня накрывает с головой. Вспоминаются слова Андрея: "Как думаешь, кто его тут держит?" Он ведь и не делал ничего. Он подождал. Я думаю: "Выебет и свалит". Я сужу по себе: "Интерес пропадёт на следующий день". Я подвожу итог: "Это пиздец". Я разворачиваюсь и возвращаюсь в зал. Сердце колотится.

- Андрюх, - зову в пустоту. Андрей тактично читает книгу на кухне. Или делает вид, что читает, устремив на бумагу прямоугольники стёкол. Серьёзный, голова бритая, в ухе - серьга. Ботан-цыганёнок, сидит, с мышцей под мышкой. В белой футболке и широких штанах. Он, в отличие от нас, дома. Чай нетронут. Выпиваю свою кружку залпом, как шот (действительно, сушит), заодно вторую, тоже залпом. Андрей с интересом наблюдает за моим чаепитием. - Мы поехали.

- Все мы немного поехавшие, - отвечает без удивления. - Надо что-нибудь? - Участливо спрашивает. У него всё есть. В комнате, где часто кричат. Щёки горят. У меня - и горят. Теперь удивление есть.

- Надо, чтобы Лида не узнала. Фу, блин, - отворачиваюсь, - самой стрёмно. - Мама не осудила бы. У нее кого только не было, и женатые, и гулящие, и с жёнами она дружила, и любовниц премировала. Мамины моральные устои умещались во фразе "Всё можно, если осторожно". Ни ей, ни Лиде, я ничего, про свои детсадовские экзерсисы, не рассказывала. Говорить со мной на половую тему в том возрасте маме и в голову не могло прийти: слишком рано. Теперь - слишком поздно.

- Не вздумай себя винить, - заявляет Андрей. - Твоя сестра сама знала, с кем связывается. - Договорить он не успевает. Венц выходит с балкона, позвонив всюду, куда собирался. Мама бы, мама бы... Маму бы. У меня потеют ладони. Пульс шкалит.

- Мне надо еще покурить, - оборачиваюсь на балкон. Там водник.

- Нет, - говорит Венц, моментально поняв, о чём я, - курить тебе не надо. - Андрей переводит взгляд с меня на него и обратно. - Сейчас нас заберут. Пошли. - Подчиняться голосу? На меня это не похоже. Это не я. Ребят, вы потеряли своего идеолога.

- Не теряйся, Жек, - подбадривает верный товарищ, - на связи. - Меня он обнимает. К нему от низов - молчание. С Венцем прощается за руку. К Венцу от низов - рык. Там уже не змея. Там что-то крупное и хищное. Я сажусь на танкетку, шнуровать кроссы, и слышу, или мне кажется, что я слышу, два слова. От моего друга - моему недугу. Он говорит: "Целой верни". Без просьбы. Ему до лампочки, с кем и как я уезжаю, лишь бы обратно, здоровая, приехала. Он давно меня знает. С детства. А моё детство, помимо того, что отмечено гиперсексуальностью, заложило во мне склонность к промискуитету. Я хотела всех. Трогать, раздевать, причинять боль. Хотела, чтобы меня трогали, раздевали, причиняли мне боль. Я, что хотела, делала. Со мной, что хотела - нет. Хотела я всех, без разбора, мать, сестра, отчимы (одного из них, сухощавого брюнета, я случайно застукала в душе, с немаленьким таким пенисом), знакомые мальчики, девочки, мамины друзья обоих полов. Люди в целом. Я представляла себе, как заставляю маленьких человечков совокупляться, заставляю, ломая их волю. Как именно это делается, мне объяснили картинки из найденного во дворе, под кустом, порножурнала. Что внутри, то и снаружи. Мыслишь - видишь, видишь - мыслишь. Так и нашла. Плачу и дрочу, как пел Стрыкало, только тогда было не смешно. Связь секса с деторождением, кстати, образовалась позднее. Кажется, Андрей про сперматозоиды мне и объяснил. В результате - групповухи в голове: "Вас много, а я одна, и даже вас всех, мне одной, будет мало", - табу извне: "Убери оттуда руки, это некрасиво, ты же девочка, какой позор", - и, после всего, вуаля: перед вами мастер рукоблудия. Руки у мастера трясутся.