- А говоришь, буддистка, - усмехается Венц (я вспоминаю, кто он такой, не стоит доверять ему, прикусываю язык, но уже поздно). - Дай угадаю: ты попадаешь в тот мир, параллельный, умирая в этом, так? - киваю: ну, почти. - Плоть отяжеляет Божену, ты отделяешь Божену от плоти, Божена отяжеляет тебя, ты отделяешься от Божены, вместе с её плотью. Знаешь, кого я в твоих словах слышу? - он почти смеётся. - Христианских мистиков. - Я хочу перебить, перебиваю было. - Дай сказать. Не попов, а мистиков. Попы проповедуют покорность, им дерзнуть сравняться с боженькой и во сне не снилось, “бесовское наваждение”, - пародирует. - Буддисты не лучше, они, в большинстве, не вырываются, а, вырвавшись, нихуя не меняют, ходят, лыбятся, травку жуют. Творчество - это Дионис. Экстаз, взрыв, энергетический прирост, прямая связь с источником жизни. Творчество в рот ебало законы физики. Ты говоришь: я творец, я умираю, чтобы ходить на тот свет и приносить сюда свежую силу. Ну, или не так говоришь, похоже, но не суть. Так в каком месте ты буддистка? Ты менада, - улыбается, - ты вакханка. Скажи, вакханка, - очнувшись, добавляет, - какое отношение это имеет к тому, что я сказал, про отношения?

- Самое прямое, - с облегчением, - вдвоём туда не ходят. Чтобы посметь вырваться, нужно устранить половую полярность, совместить в себе противоположности, в себе одном, без кого-то ещё. Все творцы одиночки. Иначе они не творцы.

- Нет уж, - возражает, - мистики одиночки. Творец нуждается во вдохновении вокруг себя, в мире, в людях. А мистику всё это пофигу. Мистик ищет Бога. Безбожным мистиком был Ницше, заменил Бога божественным отсутствием. И, чёрт возьми, был прав. - Брови подняты, рот рогатый. - Творчество - это усыновление богом. Или богоубийство. - Не ожидала с ним такого разговора. Невозможно так говорить о творчестве, самому не будучи творцом.

- Музыка? - спрашиваю, догадавшись, откуда он всё это знает.

- Хуже, - усмехается. - Литература. Ты права, - признаёт, - насчёт одиночества. Я так, проверял. Мало ли... - “Венц, - зовёт его официантка, - я забила сок, возьму сама, можно?” Он кивает. Официантка заходит за бар. За бар заходить мало кому можно. Волосы у неё белые, брови тонкие, сама, манерами, похожа на белку в форме. Рассеянно скольжу по ней взглядом, она поджимает губы. Литература? С чего бы у них тогда с Лидой не быть общему? Венц заходит мне за спину, обнимает, говорит тихо. - Божена, - в висок, - я тебя хочу. Тебе ведь нравится это. Когда тебя хотят. Тебя, такую всю независимую, хотят, - смешок, - и ебут, как хотят.

Вниз ушло всё, что во мне было, что было мной. Я представляю: он подхватывает меня на руки и, через весь бар, на глазах у коллег и гостей, тащит в туалет, закрывает там дверь и, самым грязным образом, трахает. В дверь стучат, кричат: “Венц, налей хотя бы пива”. Бар функционирует без бармена. Бармен захвачен моей вульвой. Он дышит, я дышу, расстояния нет. Официантка старается на меня не смотреть. По ней видно: ещё чуть-чуть и заплачет. Знакомая ситуация. Я, на одной из студий, переебала всех, кто понравился. Чуть до драки ни дошло. Не дома, правда, не в Питере. Дома я так не косячу. А ему-то что, у него дом за смертью. И у меня. И у… всех. На земле мы все в гостях.

“Если я кого-то и вижу, спутником, - думаю, - то тебя. Ужасней тебя людей, кроме себя, я не знаю”. Вслух такое - увольте. В зале происходит движение. Я вижу того, вернее, ту, кого тут быть не должно. Я вижу Лиду. Лида видит меня, вплотную к Венцу, в обжимочку. Отскакиваю от него вперёд. Бессмысленно: поздно.

- Ты, - говорит Лида, глаза по пять рублей. - Кто угодно, что угодно, но ты…

С возвращением, крик мой, давно не виделись. Кто угодно. Что угодно. Только не ты. Кровь бросается мне в лицо. Отталкиваю её. Она всё равно бросается.

- Привет, - говорит Венц, нимало не смущаясь.

- Сука! - кричит сестра, бросаясь ко мне. Я шагаю вперёд. Он, между нами, останавливает, взяв за горло: обеих. "Спокойно, - говорит, с вытянутыми руками, - выйдем, поговорим". Лида обмякает под его рукой. Я прижимаю к себе его руку и, болевым приёмом, освобождаюсь. "Ещё раз так сделаешь, - предупреждаю его, - останешься без руки". Шлюхи нет, есть злой гном. Разворачиваюсь и выхожу первая. Лида, подтаявшая, за мной. Её колотит. За нами - Венц, трёт руку, морщится. За Венцем - взгляд блондинки.

Меня обломали. Жёстко обломали. “Я знала, - бормочет сестра, - я знала, что рано или поздно это случится”. Ничего не случилось, из-за тебя, между прочим. Выходим на улицу. “Ну а знала, так чего психуешь?” - одёргивает её наш общий знакомый. Я, между ними, третий лишний. Причина ссоры. Устраниться бы. Блики рембрандтовские, небо синее, архитектура сказочная. Губы Лиды, вызывающие губы, дрожат на детском лице. На меня она больше не смотрит. Судорожно глотает. “Я люблю тебя, - бросает в Венца. Тот непонимающе щурится, рот кривится вправо. - У меня ничего нет, чтобы дать тебе, есть только я, а это тебе не интересно. У тебя таких много, вон, даже сестра моя туда же, с ними, - истерический смешок, - ну вот, я всё равно это сказала, дура, потому что это правда. А ты, сука, - мне, - ты хуже. Ты знала. Нет, - всплёскивает руками, - что вы, я забыла, ты такого не понимаешь. Тебе лишь бы плоть свою потешить и на бунт подбить, тварь ты, не человек, вы оба - не люди! Люди должны иметь хоть какую-то ответственность за тех, с кем имеют связь! Захотел, пришёл, - ему, - захотел, ушёл, захотел, выебал, захотел, плюнул в морду и свалил, не вытирая, вот вы какие! Ну и куда вы, - обоим, - со своим “хочу”, направляетесь? Да вы же перережете друг друга, когда ебаться надоест! Нет высшего мерила, нет бога, так должен быть хотя бы закон, мерило необходимости, а у вас и его нет! Всё дозволено! Насилуй, воруй, режь, убивай, разделяй и властвуй! Я не понимаю, - спускается на шёпот, - я не понимаю, зачем, если у вас святого ничего нет, вам вообще жить. Тебе я всё простила, - Венцу, - не простила даже, а приняла. Хоть ребёнка рядом со мной расчлени, оправдаю, и будешь опять в моих глазах чист, как ангел, в моих, заметь, глазах, не в своих, не сам в себе! Ради того, - её конкретно несёт, - чтобы видеть тебя, каким я тебя вижу, стоит жить. У тебя индульгенция на всё, потому что образ твой во мне - святыня. Ты уйдёшь - он во мне останется. А в тебе? - улыбается дико. - Что останется в тебе, Венц? Ты вообще понимаешь, о чём я говорю? Нет. Ни черта ты не понимаешь”. - Дрожащими руками вынимает пачку сигарет, тонких, и закуривает. Я следую её примеру. Венц тоже. “Лида, - говорю я, - не перед тем расточаешься…” Она выдыхает, очень нервно, дым и слова: “Не я это выбрала. И уж явно не ты. Я хотя бы честно говорю, а не исчезаю хуй пойми куда, не сказав ни слова. В наркопритоне, в борделе, в тюряге… Всё вспомнила?” Венц, наконец, отмирает: “Не усложняй. Я изначально перед тобой, да вообще не перед кем, не собирался отчитываться. И об этом, так-то, тоже вполне честно сказал”.

К нему не подкопаешься. Никаких отношений. Голое блядство. Использование своего тела в своих интересах, отдельно от него. Так ведь везде и у всех, где любви нет. А любовь – что? Когда середина в тебе все полюса примеряет. Когда – так, как Лида говорит: «Ребёнка расчлени, и то будет свято». Он – как я. Он как я, только я хуже, я врала о чувствах, если секс понравился, чтобы его не терять. Пару раз, но врала. Эти люди до сих пор считают, что у нас были отношения. Которых не было. Отношения как минимум значат, что тебе на второго их участника не наплевать. Вывод: у меня отношения с Лидой. О чём ей соврать? Соврать, сказав правду? В горле ком, в груди булыжник, мамы нет вторые сутки, и я со страшной скоростью теряю всё, что было мне дорого, начиная с сестры. Она тоже теряет. Начиная не с меня. “Лида, - пробую ещё раз, - Лида, я люблю тебя. Не ебу, а люблю. Пойми это, пожалуйста”. Она фыркает: “Не верю. Твои поступки говорят обратное”. Я вдыхаю дым, дыма не чувствуя: “Тем не менее, это так”. Венц смеётся. Я спрашиваю: что смешного. Он говорит: “Треугольник замкнутый, - показывает по кругу, от неё к нему, от него ко мне, от меня к ней, по часовой стрелке, - вот так циркулирует. Смешно же, ну. Смешно, потому что банально”. У Лиды увеличиваются глаза. На меня, на него, на него, на меня. “Нет, - заявляет, решительно выбрасывая сигарету на дорогу, - это не смешно”.

Из двери в бар высовывается челкастая голова: анальный хлюпик. “Венц, - призывает он, не скрывая недовольства, - коктейли пошли, без тебя уже никак”. Бармен нужен в баре, но нужен и за его пределами. “Щас”, - отщёлкивает он, с бычком вместе, в сторону. До меня доходит, чему он смеялся. Он, можно сказать, подписал Андрюхину гипотезу, что здесь он, до сих пор здесь - из-за меня. “Давайте вы присядете, - говорит нам обеим, - могу что-нибудь придумать, от заведения, выпьем, расслабимся. Тут без стакана не разберешься”. Я залипаю в его татуированные руки. Я представляю: студия, света почти нет, зеркало в центральном зале, кушетка возле зеркала, на стекле - моя нога. Зачем мне представления, когда нет к ним воли? Лида колеблется. Она говорит: “Мы… пока мы тут, иди, как дальше, посмотрим”. Он повторяет: “Не уходите никуда”, - и исчезает в дверной пасти.

- Так значит вот, откуда твои синяки, - усмехается сестра, закуривая (неслыханное дело) вторую подряд, - мне следовало догадаться. Ты пропала, он не отвечает...

- Я была выше звёзд, Лида, - без надежды быть понятой отвечаю ей, - выше звёзд.

Сестра коротко втягивает дым, вместе с щеками, выдыхает так же коротко.

- И что ты предлагаешь? Отпустить вас с миром? Вы и без меня, сами, отпуститесь. Где, в его манере, ты нашла звёзды, мне непонятно, но сияние… да, сияние есть. Холодное, северное. - Коротко вдох, коротко выдох. Губы пышные, сигарета тонкая. - Такое бывает, когда человека выше себя ставишь.