Вхожу в квартиру, не желая входить. Ни одного зеркала. Дико хочется курнуть. Держусь ради интереса: вывезу, не вывезу. Дверь в комнату Лиды - приоткрыта. Обычно она её закрывает. Торчит кусок стены мятного цвета. Над кроватью - коллаж из маленьких, в рамочках, фотографий. Сестра обожает на себя смотреть. Я толкаю дверь. Справа - зеркальный шкаф. Завешенный. К шкафьему боку пристроен стол. Прямо по курсу - лоджия. Мебель в пастельных тонах, под стены. И тумбочка, и рамочки, и накидка на кровать подбирались с образцом в руках. Белые узоры, по мятному, во всю стену, геометрическая импровизация. Я расписывала. Кровать занята альбомами. Кровать занята блокнотами. Кровать занята тетрадками. Занята, аж сесть некуда. Курить хочется, а курить нельзя. Если куришь на лоджии, нужно обязательно закрывать дверь, иначе учует, разорётся. Некурящая зона перед курилкой. Зато - вид из окна. Местная Триумфальная арка. Из маминой комнаты тоже можно выйти на лоджию. Туда я не пойду.

Фотоальбом открыт. Пышноволосая брюнетка, тонкокостная, с широкой улыбкой и очень разными девочками, на фоне моря, в горах. Она обнимает их. Фотографирует её ухажёр. Красивая девочка - справа, платье в горошек уносит ветер. Слева, в джинсовом комбинезоне с шортами, я. Брюнетка чем-то расстроена, несмотря на улыбку. Глаза у неё - голубые-голубые, будто нет глаз, а есть дырки, и сквозь них видно небо. Ещё один кадр: брюнетка, по пояс в воде, смеётся, откинув голову, зажмурившись от брызг. Брюнетка в театре, опять же, с нами. На ней красное платье. Брюнетка… Жмурюсь, закрываю альбом.

Беру сиреневый блокнот, лежащий с края. Чужие записи читать некрасиво, но мне сейчас на красоту наплевать. Открываю последнюю страницу. Почерк кривой:

У меня как будто выбили из-под ног всё, на чём я стояла. Не может быть. Её нет. Я думала, она встретится с тем генералом, поедет гулять, а, не поедет, так придёт домой, мы с В. тут как раз закончим, выпьем с ней чаю, а тут... Ни разу не слышала, чтобы Б. кричала. Она закричала, и стало ясно: всё, конец.

Не знала, что Лида ведёт дневник. С отступом, чуть ниже:

Я отрезана от мира, от всего, что в нём, над ним, под ним, сбоку от него. Я ужасно одинока. Б. ударилась в т. н. дела. В. она уже не просто сторонится. Она открыто от него бежит. Кажется, она бежит и от меня. Она в принципе бежит, как кот от боли. Кошки уходят, думая: в другом месте полегчает. Люди так же. Только боль не физическая. Мне бы тоже побежать. Я не могу. Крик до сих пор стоит в ушах. Ясно, что конец, но внутренне я в это не верю. Я отрезана от мира, от всего, что в нём, над ним, под ним, сбоку от него. Я ужасно одинока. Листаю инст, там всё неестественное. Как будто ни у кого никогда никто не умирал. Или это я неестественная. Нет, неестественно ни то и ни это. Сама смерть. Её не должно быть, но она есть. Мама должна быть. Но её нет.

В моей сестре погиб писатель. Или не погиб. Литератор - точно нет. Там же, на листочке, выдержка из Цветаевой. Стихотворение “Мама”:

Мы, как ты, приветствуем закаты, упиваясь близостью конца.

Всё, чем в лучший вечер мы богаты, нам тобою вложено в сердца.

Подбирала эпитафию? Без меня? Поздно, обелиск уже заказан. Может, перезаказать? Странный человек: подобрать и ни полслова. Закрываю дневник, открываю в начале. Бумага успела истереться, видимо, начала она давно:

Раз, два, три, четыре, пять, вышла Женя погулять. Принесла с собой рассказы про ментовскую заразу. Как лежит страна во лжи, в пропаганде возлежит. Отдаётся хитрой власти, без оплаты большей частью. Виноват, конечно, запад, что расширили мы зад свой. Скрепы рухнули давно, жертвуй церкви всё равно. Тут и кризис выбегает, он в бюджетников стреляет. Учат, лечат нас бомжи, им до пенсий не дожить. Раз, два, три, четыре, шесть, из бюджета нехуй есть. И учёных нам не надо, умный не боится ада. Кто налог не платит? Дети? Счёт отправим, мать ответит. Кто головушкой силён, выйди из России вон.

Смех я слышу как бы со стороны, свой смех. Сквозь слёзы. Мой часовой монолог она умудрилась сжать в одну считалку. Дальше Лида, нехотя, опускается до прозы:

Б. часто поминает чёрта. Чаще - только народные названия половых органов и совершённых с ними манипуляций. Не при маме, правда. Она говорит: «Россия напоминает огромную заброшку. Бомжи, алкаши, нарики, психи, никто никого не слышит, никто ничего не знает, все облюбовывают себе уголки, и рядом типчики с металлоискателями, кто что-то нашел, тот вышел из заброшки и продал, и не живет он, может, на ней вовсе, а так, тащит, что плохо лежит. Рядом блюстители порядка колотят подростков за вымышленные нарушения. Нарушения чего - непонятно. Правила безбожно попираются (потому что никто их не знает, слишком много поправок, даже, узнай, не успел бы за нововведениями). И это, прикрываясь римским правом. Многие ждут спасителя, христианского ли, просто ли человека с мозгами. Но спаситель не придет. Такие здания не восстанавливают. Некому этим заниматься. Никто не впряжется. Проще снести». Б. рассуждает о заброшках. Б. расписывала заброшки. Баллончиками, мимо ментов, ночью, с риском на руинах переломать ноги. Спокойно, одна посреди ангара. По-всякому расписывала. Б. сидит на кухне, подтянув под себя ногу, полураздетая, с ней мама, они говорят о мире. Б. сегодня вернулась из скитаний по друзьям и съёмным хатам, моталась в разные города с чемоданчиком, работала. Из последней съёмной, в Москве, ее выставили с вещами на рассвете. Вернулась хозяйка. Увидела мальчиков. Даже разбираться, что за мальчики, не стала. "Снимала без договора? Устный не в счёт, ступай отсюда". И попробуй, объясни, что разврат, скорее, был бы, приведи она девочек. Мама говорит, про заброшку: «Боженька, ну а чего ты хотела? Великая русская тоска не вчера родилась и умрёт не завтра. Сама знаешь. Она сейчас та же, что и была... Ручаюсь, при царе Горохе было то же самое. Только в словах её некому выразить. Цифра вытеснила букву. Мировые корпорации хранят данные о каждом, могут прогнозировать поведение людей и, чего уж там, управлять им. Вот что страшно. А в России ничего не меняется, перемен только сердца требуют, по факту их нет, хоть разбейся. В прошлом веке мы дружно устремились к коллективному разуму, душу свою, разодранную, мечтали залатать. И, провалившись, преуспели (с коллективным разумом): не социализм, но социальные сети. Призвали тирана? Призвали. Одного, другого... Человек всегда получает обратно то, от чего он бежит. А куда бежать - этого мы не знали и не знаем до сих пор. К чему-то лучшему, а к чему именно - неизвестно. Нет курса, никогда не было. – «Пьяный корабль», - вспоминаю я, вслух. Мама кивает. - Поздно курс намечать, – продолжает она. Идеи-то все поумирали. Идеям свойственно умирать во времени, не выживают они здесь. Наш итог - одиночество с гаджетом в руках. Не по стране, по планете. Разбрелись, как мыши». Мама греет руки о кружку чая. Ей холодно, вокруг неё - тёплый халат. Б. говорит, в интернете сознание с бессознательным меняются местами, разум спит, в потёмках одиноко блуждает дух. Про метатекст, про автономность информации. Про заплыв с аквалангом и чёрную дыру. Я перестаю что-либо понимать. Я клюю носом.

Перерыв: Лида клюнула конфетку с чаем. Продолжение, с отступом вниз:

Я зашиваюсь перед сессией. Моя сестра, где хочет, ездит, руки без чистой кожи, вся цветная, курит марихуану, копит на квартиру и ещё, как всегда, чем-то недовольна. Не своим недовольна: всеобщим. Мусоров, говорит, нужно стрелять, как собак. Точка кипения, говорит, уже близко. Такое чувство, что у Божены есть какой-то революционный ген, который, без разрядки, причиняет ей муки. А мама её чуть ли ни поощряет. "Лида, - говорит мне, - тебе переживать нечего, всё моё - твоё. Ты же знаешь, какая у тебя сестра. Места себе не находит. Ей нужна поддержка, а видимся мы с ней куда реже". Пахнет притчей про блудного сына. Запашок специфический. Только в нашем случае сын не блудный, а блудливый, и он, вдобавок ко всему - дочь. Я хотела начать со своих мыслей, в смысле, начать дневник. Начала с неё: явление Боженьки народу! Иванов такого не писал. Он бы в гробу перевернулся, увидев свою репродукцию в моей голове. Неудивительно, что она предстаёт мне такой. Что пишу я её, ей, о ней. Сколько себя помню, я всегда была в её тени.

Сглотнув ком, вспоминаю. Давно, не то слово, года четыре назад. Не быстро же она заполняет свой дневник для девочек. Радикальных высказываний у меня с тех пор поубавилось. Хорошо помню тот вечер. Мама куталась в тёплый халат. Её голос, очень колоритный, голос артистки, способный к диалогу, разрезал воздух. Она сказала: “Посмотри на всех этих мальчиков-зайчиков, - кивнула на телефон, - лысеющих, прыгающих, жующих свой галстук. Они нами - управляют? Нет. Они разыгрывают перед нами, - развела руки, - пьесу. Трагедию великой пустоты. Где происходит действие? В интернете, в новостных каналах, короче, виртуально. Действие во времени? Нет. Действие в пространстве? Нет. А если оно не в пространстве и не во времени, происходит ли оно? Нет. Что происходит на самом деле? Мы не знаем. Что мы видим? Пьесу. Что за ней? Еврейский заговор? Информация с большими глазами? Бумажки без золотого запаса, американская мечта, означенная Мефистофелем? Или циферки на дисплее, уже без бумажек, просто циферки? Чем мы расплачиваемся? Временем. Чем ещё? Вниманием. Чем ещё? Данными о себе. Время нашей жизни, сама наша жизнь - вот, что являет собой современная валюта. Что, исходя из этого, ценно? Время. Приватность. Конфиденциальность. Где всё это есть? Наверху. Где-где? Чего-чего? Пьесу - играют? Да. Интересно? Да. Похлопаем. Где бы то ни было, наверху - точно не здесь. Политика, Боженька, - фокус на меня, - большая политика, поверь мне, всегда в кустах, не на виду. Ницше говорил глобально, призывал превзойти себя, а две мировые войны бахнули с его пинка, немцы в окопы “Заратустру” брали. Рисуешь, как буддистский монах, полыхающий с улыбкой, рисуешь, вот и рисуй. Политика - худшее занятие для творца, поверь мне. Талант о время только так убивается”. Я взвыла про Украину. Вспомнила, как в Донецке люди, под бомбёжкой, прыгали в вагоны поезда, бросая в разные стороны сумки и куски тела. Возвращались в обчищенные квартиры. Или не возвращались. Знакомые у меня отовсюду. Про Сирию взвыла. Внешнюю политику в ущерб внутренней. Про разруху, де юре бесплатные коммунальные услуги, де факто сдираемые в три шкуры (не в ЖКХ счёт их, в банке, куда текут средства - вопрос на засыпку), о ментах-насильниках, арестах за пост во вконтакте и т. д. Как, взвыла я, я могу игнорировать мир, где живу?