Беру бонг, который сейчас в обороте (именно, фаллический), беру бутылку воды, наливаю в колбу. Канабис - друг мой, канабис рос, лелеемый, потом зацвёл, его обстригли, сняли листики, высушили, порезали, отдали Андрюхе, а он - мне. Я могла бы и сама взять, но через Андрюху быстрее: выращивает его коллега. Индику выращивает. Индика для жизни внутрь, сатива для жизни наружу. Разные сорта для разных целей. У меня везде выходы. Гашиш папа, марихуана мама. Забиваю колпак. Получается не сразу. Руки трясутся. Пододвигаю компьютерный стул, сажусь, поджигаю. Курю, запершись, одна. Убираюсь двумя тяжками. Лист, как лежал, так и лежит. Убираю дреды в хвост, жарко. Листу не жарко, не холодно. Открываю окно в осень. Прикуриваю сигарету. Медитировать не выйдет, сажусь обратно, думаю о медитации. Лист. Вот он был семечком, семечко дало побег, из побега выросло дерево, дерево долго росло и быстро упало. Кто работал на лесопилке? Сколько сделали бумаги? Где остальные листы, и зачем мне знать их судьбу? Я знаю, зачем знать: стремление к общности со всем вокруг - то же, что стремление к бессмертию. Ничего не исчезает. Ничего меняет форму. Исходя из этой логики, моя скорбь эгоистична, и происходит от собственничества. Виною ей притяжательное местоимение, "моя" перед существительным "мать".

Тянет прохладой. Не завтра я, сегодня думаю, завтра не существует. Нет завтра, нет вчера. Анна снилась королю, Божена продолжает сниться, и Лида, и Венц с его ягодицами, будь он неладен, все мы снимся - кому? Тушу окурок мимо пепельницы, в лист. Теперь его только выбросить. Моя голова ищет петлю; находит подушку. “Не уходи, - слышу, сквозь туман, всхливывания Лиды, - не уходи, не..”. Она плачет.

***

Просыпаюсь утром. Холодно, подоконник залит дождём. Спала, как бомж, в лосинах, носках и шерстяной тунике, под пледом. Страшно хочется пить. Память настигает меня не сразу (я не раз отрубалась в одежде), сначала - вопрос: “Интересно, мама уже встала? Покурим, поговорим, пока ей не на рабо…” И вот тут - обрушивается.

маньяк привязал меня к жизни и кромсает секатором мои живые внутренности

А пить хочется по-прежнему. Выпутываюсь из складок велюра, закрываю окно, быстро переодеваюсь в домашнее, штаны с майкой, иду на кухню, параллельно пытаясь, как бы лучше выразиться, замкнуть жизнь с ней на самой себе, выйти из жизни с ней, как змея из кожи. Не выходит. Вспоминаю квантовую теорию: нет частицы, зато есть волна, отсутствующая Анна - это всё, чем Анна была когда-либо. Не помогает. Даже дурь не помогла, хотя дурь-то хорошая. Открываю кран, набираю в хайбол ледяной воды, пью. На стекле, снаружи - капельки. Напор был слишком сильным.

Что я могу сказать о маме? Она не была моим светом. Она была моим лучшим другом. Мне с самого детства было можно то, что сестре строжайше запрещалось: шататься, где и с кем хочу, приходить из художки с расквашенной губой, записыватся в кружки, бросать кружки, позже - курить, задерживаться у друзей, ещё позже - курить ганжу, делать друзьям татуировки. Сначала иглой, потом самодельной машинкой, теперь хоть шайеном, хоть владбладом. В этом она не смыслила. Ей и не нужно было. Благодаря ей, её поддержке, я уже в пятнадцать лет, зная, чем хочу заниматься, занималась именно этим. Все ноги партаками исчеркала, зато научилась. До сих пор учусь, умея, учусь, чтобы уметь лучше. Чтобы мои работы выставлялись в музее, пришлось бы спускать шкуры или бальзамировать трупы. Как Гюнтер фон Хагенс, только с кожей. Искусство должно убивать, но убивать своего наблюдателя, а не носителя. Поэтому выставляются только фото. Лида тоже выставляет фото, свои, в инстаграм. Свои и музеев. По музеям мы ходим, обе, но… Как однажды пошутил мой друг-сексолог: “Мы с женой кончаем, оба. В разное время. В разных местах. С разными людьми”. Дружим со школы. В школе сестра ходила в коротких юбках и смотрела на мальчиков. Мама хранила её секреты. Я ходила как попало и поднимала юбки, обсуждая их с пресловутыми мальчками. Мама делилась своими секретами со мной. Лида говорила, позже: она относится к тебе, как к сыну. Лида говорила: тебе всё можно потому, что ты напоминаешь ей отца. Я возражала: мы с тобой разные, и подход к нам у неё разный. Подозреваю, что Лида, при всей её предвзятости, была не так уж и неправа. Мама почти не упоминала о Глебе, однако же в свой последний час не меня, а его она видела у своего изголовья. Знала ли я её?

Что я могу сказать о маме? Она была серьёзной женщиной, руководителем отдела учёта в крупной торговой компании и удивительно приятным в общении человеком. Когда началась вся эта история с Венцем, мне, на психах, достаточно было поговорить с ней пять минут, чтобы собраться из кусков обратно в Божену. О чём угодно - поговорить. Лежать бы теперь, в тишине, и поскуливать, держа куски руками. Я старшая, я старше на смерть, хоть и младше на час, я займусь организацией похорон, больше некому. Там будут мамины друзья, знакомые, коллеги. Будут недолго. Время - деньги. Деньги, как и время, нужны только живым. Вчера было слишком поздно звонить её начальству. О нём я как-то и не думала. Телефон в спальне. Включенный телефон выключенного человека. Иду за ним чуть ли ни на цыпочках. Ключ, дверь, тумбочка, лекарства, телефон. Беру его и уношу к себе. Ввожу пароль, благо, знала, выдыхаю и звоню. Анна не придёт. Никогда не придёт. Это не шутка, это её дочь. Некому приходить. Кратко объясняю, как именно они лишились такого ценного сотрудника. Кладу трубку. Кладу телефон. Курю дурь. И ещё курю. Иду наполнить бутылку, возвращаюсь и ещё раз курю. Без фаллика совсем паршиво.

Начало сентября, Питер. Работа в разгаре. У меня запись на три недели вперёд. Сеансы в ближайшее время, естественно, придётся отменить. Звоню в студию, отменяю. Лида, та вообще привязана к календарю, она у нас лингвист, преподаёт языки в частной школе. Дома занимается переводами. Английский, французский, испанский. На каком языке говорить с ней, чтобы она слышала, я не знаю. Спит, похоже. Дверь закрыта. Хотя, кто её знает. Может быть, до сих пор ревёт.

Я думаю верхней головой. Чтобы получить свидетельство о смерти, после экспертизы, я должна отнести в морг два паспорта, её и мой, её полис и её медицинскую карту. После медицинского свидетельства нужно получить гербовое, в ЗАГСе. И только после этого можно проводить погребение, решать вопрос о наследстве и т. д. В ЗАГСе очередь. Занятие на весь день. Место на кладбище заказывают заранее. Занятие на следующий день. Не считая прочего: гроб, обелиск, оградка, венки, возможно, кафе для поминок. Я думаю головой. Я звоню в ритуальную службу.

***

Слушаю и считаю, слушаю и охуеваю. Листок исписан. Глаза мои круглы, как нули в прайсе. “В девяносто девять не изогнуты и ладно”. Хорошо, что мы жили в плюс, а не в минус, как многие. Имей я на руках, вместо сбережений, кредиты, скорее всего, вздёрнулась бы. Как хорошо, что я покурила. От нервов никакого прока. Я спокойна, как удав. Мало мне сегодня очереди. Меня решили, до кучи, ограбить. Я спокойна, как удавка. Разговор ещё длится, когда

вдруг из Лидиной из спальни,

жаль, пока что не хромой,

выползает Венц нахально,

не добравшийся домой.

- Ты когда до дома доберёшься? - спрашиваю, как только кладу трубку. Нули продолжают прыгать. Деньги, кроме кошелька, лежат в тумбочке и на банковской карте. На маминой карте тоже были деньги. У меня ещё, на Лесной, есть однушка с квартирантами. Проблем возникнуть не должно. Проблемы уже возникли. Деньгами их не решить.

- Кофе выпью, умоюсь, да пойду, - пожимает плечами, улыбается, прекрасно зная о том, какая у него улыбка. Ей можно было бы проводить хирургические операции, но он предпочитает вспарывать без наркоза. Глаза холодные, внимательные. - Я тебе тут совсем поперёк горла?

- Да, - резковато начинаю. - Хочешь кофе, вари сам. Можешь и мне сварить. Вдоль горла от этого ты, конечно, не станешь, но рвотных позывов от тебя будет меньше. - Взяла и словесно отсосала. Молодец, говорю себе, красавчик, продолжай в том же духе. Он реагирует тут же:

- А что нужно сварить, чтобы вдоль? - Венц не был бы Венцем, если бы не подъебал. Берёт из шкафа турку, по-хозяйски, достаёт пакет с кофе, совмещает, заливает водой, ставит на огонь, так, будто он у нас уже сто лет как прописан.

- Себя, - на сей раз я лаконична. - Сваришь, я съем, и ты пойдёшь вдоль. - Диалог наш целиком построен на двусмысленностях.

Футболка у него просто чёрная, джинсы у него просто чёрные, башка у него просто чёрная, и душонка такая же, чёрная, только вот совсем не простая. Не может быть простым человек, имеющий ярко выраженную биполярочку. С гендером у него беда, как у меня: двуполый. Перекос то туда, то туда. Сейчас вон “мужская” стадия, завис с Лидой, хотя изначально подкатывал не к ней, а ко мне. Они вовсю трахаются; ко мне он до сих пор подкатывает. По инерции что ли. Партнёров не дифференцирует, из любопытства трахался за бабки, в обе стороны. Едва ли не с бабками, с него станется. Со мной постоянно норовит поговорить о серьёзных вещах, и, вроде, общего у нас выше парижских крыш, но получается не разговор, а херня какая-то. Иногда, правда, выстреливают полезные для обоих переписки. Он интересен мне куда больше, чем я этот интерес признаю. В одной комнате, без сестры, с ним находиться сложно. Отрицательное давление. Вакуум вместо воздуха. Будь реакция той же, только кто-то из нас потупее, еблись бы сутками. А так - ни туда, ни сюда, одна глухая, скрытая за издевкой ярость. Ярость беса перед зеркалом.

- ...И с обратной стороны выебу твою жопку, - окончательно наглеет Венц, сам спиной ко мне, пока мешает кофе. Не вывожу. Раньше вывозила. Раньше жёстко было, но не настолько. Нашёл время прощупывать мои границы.