Натягиваю носки на Танькины ноги, выравниваю резинки, чтобы не было складок или скруток и прячу под них обрывки колгот. Капрон, обильно политый лаком для волос, прилегает плотно, так что не вылезет. Снова беру в руки ботинки коньков.

- Ныряй, - подставляю ей правый ботинок, в который она послушно всовывает ногу.

- И сюда, - левый…

Повторяю все в обратном порядке. Затягиваю, шнурую… Нахожу в боковом кармане рюкзака скотч и приматываю концы шнурков, чтобы не болтались.

- Готово, - говорю я, аккуратно ставя ее ноги на пол и поднимаясь.

- Спасибо…

- Идем умоешься…

- Я сама.

Она нагибается над своим рюкзаком, достает косметичку и, не глядя на меня, идет к выходу.

- Танюша…

Я осторожно дотрагиваюсь до ее плеча. Танька вздрагивает, вся сжимается, как пружина, но замирает на месте.

- Она запретила тебе делать тройной аксель, да? - спрашиваю я.

Таня медленно поворачивается и смотрит на меня исподлобья. Потом один раз кивает.

- Она сказала, что мне и так хватит с запасом, - глухо произносит она, - что Аня не вытянет…

Это уже слишком. Ну ладно я… Ну ладно, может быть я где-то готов согласиться, включив весь свой цинизм, что Валю можно было принести в жертву, раз уж она попалась на допинге… Но зачем было срезать Таньку? Таньку, которая тебе доверяла безраздельно, которая на тебя только что не молилась… Которая была лучшей…

Меня снова начинает захлестывать злость, и я с яростью сжимаю кулаки.

- Знаешь что, - говорю я, - если не хочешь – не ходи на награждение. Пускай она сама твою медаль и получает. Раз ей это было так важно…

- Я пойду…

Таня качает головой, а потом вдруг улыбается, немного горькой, но той самой, своей, улыбкой.

- Иди ко мне…

Она поднимает руку, обнимает меня за шею и, притянув к себе, слегка касается губами моих губ.

- Не знаю, простишь ли ты меня, - шепчет она, - но я все равно скажу тебе. Тебе первому…

- Что случилось?

Таня набирает в грудь воздух и решительно смотрит мне в глаза.

- Я ухожу… К Шиповенко… Он меня пригласил. И я согласилась.

Ну вот и закономерный итог. Если ты предаешь тех, кто тебе доверяет, будь готов, что и они отплатят тебе той же монетой…

Таня отпускает меня, делает шаг назад, но я удерживаю ее руку в своей.

- Знаешь, - говорю, - я тоже скажу, тебе, первой, по секрету… Я сам готов был уйти к Шиповенко…

- Да ты что? – ахает Танька.

- Да, - усмехаюсь. – Только он меня не взял…

- Я сказала, нет, и точка!

Нинель яростно хлопает ладонью по столу, едва не переворачивая чашку с чаем.

Спокойно пожимаю плечами.

- Тогда я возвращаюсь домой завтра же. Вместе с Валей и Иваном Викторовичем.

У нее белеют губы от моей наглости.

- Ну подожди, Сережа, - Мураков пытается найти какие-то разумные аргументы чтобы меня переубедить, - во-первых, меня не будет, тебе никто не поможет, во-вторых ты неделю не тренировал программу, ну и вообще, у тебя прекрасный номер, что вдруг случилось?

Я тоже стараюсь быть максимально корректным.

- Я катал эту программу последние девять месяцев, практически каждый день, - говорю я, - вряд ли неделя так много решает, к тому же, у меня есть еще шесть дней, чтобы вспомнить, если я что-то забыл. И, при всем уважении к Артуру Марковичу, - вежливо поворачиваю голову к Клею, - показательный номер я смогу катать хоть весь сезон на каких угодно шоу. А произвольная программа, особенно моя, проживет еще от силы месяц. Я просто выйду из пика формы и уже не потяну ее…

- Да глупости какие! - снова взрывается Нинель. - Ну поезжай через месяц на чемпионат мира и катай там себе свои пять квадов сколько влезет, кто не дает-то?..

- На чемпионат мира я не поеду, - с прежним спокойствием говорю я, - меня к нему не готовили, и в планах у меня совершенно другие старты. Вы же это знаете. Тем более, раз нашелся более достойный кандидат на олимпийское золото, думаю, что он вполне справится и на мире.

Нинель смотрит на меня уничтожающе.

- Ну что за детский сад какой-то, - глухо цедит она.

Они сидят молча, уставившись друг на друга. Прекрасно понимают, что заставить меня силой что-то сделать у них нет шансов. А переубедить не получается. Остается только соглашаться. Соглашаться на то, что вместо «Ведьмака» на гала-концерте я буду катать свою произвольную под «Шоу маст гоу он» с полным контентом из пяти четверных прыжков. На меньшее я не согласен. Мою работу, над которой я корпел столько времени и на которую положил столько сил, грубо обкорнали на соревнованиях. Но я спортсмен. И я выполняю указание тренеров. А показательные выступления – это шоу. И уж тут-то будьте любезны, я буду делать то, что я сам хочу. Как бы противно от этого не было окружающим.

Артур проводит ладонью по своей бороде, усмехается и разводит в стороны руки.

- Нинель Вахтанговна, ну а в самом деле, - произносит он, - если Ланской так хочет, то пускай катает. Я думаю, организаторы возражать не станут. Тем более, его и так, против всех традиций, поставили последним стартовым… А, Вань? Что думаешь?

Дядя Ваня качает головой, с лицом, преисполненным скепсиса. Но его возражения уже иссякли.

- Да если хочет, то пожалуйста, - отмахивается он. – Я только понять не могу, зачем? А главное, нафига?..

Все трое, как по команде, поворачиваются ко мне.

- Ты можешь внятно объяснить, - озвучивает коллективный вопрос Нинель, - почему ты не хочешь катать «Ведьмака», а уперся в эти свои квады?

Да потому что я не хочу, чтобы хоть что-то в моей жизни было теперь так, как хочешь ты! Такой ответ ее устроил бы? Если бы не Артур с Мураковым, я бы не преминул узнать. Но в нашей среде откровенность, порой, чревата. Также, как и любопытство. Так что мое объяснение звучит, как и требуется, внятно и исчерпывающе.

- Потому что это моя единственная олимпиада.

Часть третья. Показательное выступление.

Когда двигатели, взревев, потянули самолет вперед, вжимая нас в кресла и гремя незакрепленными предметами на полках, я ощутил, наконец, что все закончилось. Закончилась олимпиада в Корее, забравшая у меня столько сил и принесшая столько разочарований. Закончилась моя звездная и непобедимая спортивная карьера, которая вела меня по жизни, вдохновляя и обламывая, но неизменно вывозя на все более крутые вершины, к более серьезным достижениям. Закончились отношения со многими людьми, которых я знал, тоже перейдя в иное качество, где-то с положительным знаком, а где-то и не очень… А также, закончилось мое затянувшееся детство, которое я провел в школе фигурного катания в «Зеркальном», под крылом матери-тренера, в окружении преподавателей, друзей и любимых. Передо мной лежал чистый лист, почти такой же, как растянувшиеся под крылом до самого горизонта гладкие молочные облака, на котором мне предстояло вывести первые строки своей новой жизни. О чем будут эти строки я пока не знал, да и вряд ли догадывался. Но совершенно ясным мне представлялось первое слово в этом, как мне хотелось верить, длительном и увлекательном повествовании. И слово это было «Независимость».

Мы прилетаем в Шереметьево глубокой ночью, и, пройдя все нудные формальности, только с первыми утренними лучами вываливаемся наконец всей толпой в зал, к ожидающим нас родственникам и знакомым. Встречают всех. Кроме меня. Потому что меня некому встречать.

Вернее, не совсем так.

Я сам отказался от того, чтобы ради меня приезжали в аэропорт. И было у меня на это ровно две причины. Одну звали Катя. А вторую – Валя.

С Катериной все понятно. Ее готовность ломиться в Шереметьево на ночь глядя больше напоминала провокацию, и желание досадить всем вокруг. И в первую очередь Семену Мирославовичу, которому бы вряд ли зашло лицезреть Катьку, цинично виснущую на мне и всячески обращающую на себя всеобщее внимание. В том числе, и его супруги, приехавшей за ним. А так бы и было, тут к бабке не ходи. Исполнять для Катерины роль подспорья в ее взбалмошных амурных делах я не собирался. Она хорошая девочка, и я ее искренне и нежно люблю, но мы уже прошли с ней все необходимые этапы взаимоотношений, чтобы понять раз и навсегда, что вместе нам не по пути. Так зачем же лишний раз бередить то, что может принести только боль? Поэтому Кате я, с благодарностью, написал, что прекрасно доеду сам и с радостью увижусь с ней в «Зеркальном» через два дня. Ответа я не получил.

Сложнее было с Валей. После того, как они с Мураковым уехали домой, сразу после ее проката, мы разговаривали с ней по телефону почти каждый день. Она звонила мне по вечерам, когда заканчивались тренировки. И, как ни в чем не бывало, щебетала, рассказывая о том, чем занимается, куда ездит с родителями и какие новые шмотки, цацки и гаджеты у нее появились. Мудрые Валькины родители, чтобы не допустить ее срыва в депрессию, занимали все ее свободное время различными делами и развлечениями, так что грустить балеринке шансов не оставалось. А вот болтать со мной – пожалуйста. Мы не касались скользких тем – меня не завораживали ее глаза и обходить острые углы было как-то на много легче. К тому же… Меня мучила совесть. Несовершенная малявка явно планировала влюбиться в меня по уши, наплевав на все возможные приличия и ограничения. И я не мог ее остановить. Или не хотел. Или и то, и другое. И даже Аня, которую я обожал и изо всех сил отказывался воспринимать иначе как свою девушку, невесту, будущую жену или, как минимум, спутницу жизни – даже она как-то таяла в моих мыслях под неистовым напором направленного в меня подросткового обожания.

Еще в Корее, как-то ночью, когда нам не спалось, я, не выдержав, разоткровенничался. И получил совершенно неожиданную отповедь…

- Обещание нужно держать, Серенький, - флегматично пожав плечами и улыбнувшись произносит Анечка, в ответ на мое чистосердечное признание ей в опрометчиво данном Вальке слове.

- Но я всего лишь хотел ее подбодрить перед прокатом, кто ж знал-то…