XXIII

Майка больше нет. Грег в этом уверен.

Он его не чувствует, даже спрятанного под всем… этим.

Но воспоминания на месте. Тени, что закрывают собой все остальное.

Грег помнит свою жизнь. До всего произошедшего. И начинает все больше и больше вспоминать о том, как Дженни с горящим взглядом напала на него с ножом. Помнит, что последовало потом. Как его допрашивали. Арестовали. Судили. Признали виновным. Отправили в тюрьму. Выбили из него все дерьмо.

Часть него хочет увидеть то видео. Видео, которое сделала Дженни, где она притворяется испуганной, где она говорит, что всегда боялась Грега. Не нужно быть гением, чтобы понять, что к чему. Она записала видео с намерением его убить, а затем использовать, чтобы представить все как самооборону. Сказать, что он на нее напал. Он был зол. Все знали, что у него вспыльчивый характер. Но никто не знал, как далеко он может зайти.

Грег не просит показать видео. Он сомневается, что они могли раздобыть копию, даже если бы он того захотел.

Злится ли он из-за этого?

О, естественно.

Да он просто в ярости.

***

В феврале он впервые смотрится в зеркало.

Он выглядит одновременно и лучше, и хуже, чем думал. Пропала густая борода; ее сбрили после того, как избили до полусмерти. Так за ней легче ухаживать, как сказала одна из медсестер через пару недель после его пробуждения.

— Под бородой не видны язвы или повреждения, — подмигнув, добавила она.

Но сейчас она снова растет, пусть и небольшими клочками. Под глазами темные круги, и синяки сине-фиолетового цвета. Он все еще очень худой, гораздо худее, чем был когда-либо во взрослом возрасте. Но из живота больше не торчит гастростомическая трубка, и он переходит на более твердую пищу.

Однако, остальная часть лица.

Она ужасает.

Волосы, как и борода, отрастают клочками, некоторые каштановые, некоторые – рыжего цвета. Они никак не скрывают шрамы. И он сомневается, что когда-нибудь скроют. Шрамы пересекают голову крест-накрест: дорожная карта, описывающая жестокость того, что произошло в тот день в тюремной душевой; суровое напоминание о событии, которое он хотел бы забыть. Где была трещина на черепе, теперь красовался большой шрам, белый и рельефный, а края бугристые и сморщенные. Остальные шрамы неровные, будто кожу исполосовали маленьким лезвием. На щеке один длиной в пару сантиметров, огибающий нос. И такая же отметка на шее с левой стороны. Правая почти не повреждена, словно он лежал на боку, свернувшись калачиком, в попытке хоть как-то защититься, когда на него обрушивались удары.

Одно яичко пришлось удалить. Ему сказали об этом, когда извлекали катетер. Оно было раздавлено без возможности на восстановление. Грег хромает, учитывая повреждения ног и коленей. И, вероятно, всегда будет хромать, даже если к нему вернется хотя бы половина прежней мощи. Что, как оказалось, вполне возможно. Замораживание, по-видимому, замедлило ухудшение состояния организма, не позволив мышцам атрофироваться.

Я жив.

Он вглядывается в отражение. И видит внутри трещины, совсем на поверхности.

Глаза тусклые и безжизненные. Он кажется затравленным.

Я жив.

В Амории я мог бы…

Он останавливает себя на этой мысли.

***

Доктор Кинг говорит:

— Вы хорошо выглядите. Даже лучше. Будто выздоравливаете.

Он ей улыбается и думает: «Что Вы знаете о шизофрении?»

***

Ему снится, что он Майк. Что он живет в Амории. Он не уверен, воспоминания это или мечты, но он идет по Главной улице, и здоровается со всеми, кого встречает. Все рады его видеть. Он заходит в закусочную (ту самую закусочную), и, когда над головой звенит колокольчик, люди его приветствуют. Они машут, и он улыбается в ответ. За обеденной стойкой сидят трое парней. Один насильник, другой варит в грязной ванне метамфетамин, который взрывается и убивает детей. А пальцы на ногах третьего сгрызла собака, когда он лежал на полу в своей квартире с обмякшим лицом, по которому стекали слюни, штаны наполнены мочой и дерьмом, а в сейфе детское порно. Мужчина за грилем машет ему рукой, переворачивая яичницу с беконом, будто никогда не грабил магазин, и не попадал под «машину кармы».

Есть еще один. Еще один человек, который улыбается ему улыбкой-только-для-

Майка

-Грега, теплой и манящей. И это все, чего он может пожелать. Сердце трепещет, и он даже не задумывается о следах уколов, которые должны разбегаться по сгибу локтя Шона, или между пальцами. Не задумывается о том, как этот парень стоит на коленях в грязных джинсах, отсасывая за десять баксов в Детройте у какого-то приезжего бизнесмена. Не задумывается о том, что если он обслужит еще троих за четыре часа, то ему хватит на следующую дозу. Не думает о том, как он сидит в припаркованной под эстакадой машине с иглой в руке, захлебывающийся собственной рвотой, смесью желчи и гамбургера, который он вчера купил за пятьдесят центов в какой-то забегаловке.

Шон произносит:

— Привет, здоровяк.

Грег/Майк отвечает:

— Привет.

Это единственное слово звучит так ласково, что ему почти за себя стыдно.

Губы Шона подергиваются в улыбке, словно знает, о чем думает Грег/Майк.

— Ты в порядке?

— Ага, — отвечает он.

— Ага, — повторяет Шон, словно это понятная только им шутка, секрет только между ними.

***

— Люди в Амории когда-нибудь болеют? — спрашивает Грег доктора Хестер.

— Нет, — отвечает тот. Похоже, он тщательно подбирает слова. — Не совсем. Ничего серьезного. Ничего, что нельзя вылечить. Или контролировать. Вроде мигреней.

— Хм, — произносит Грег, но не может сосредоточиться, потому что прошлой ночью во сне Шон поцеловал его в щеку. Он почти может почувствовать исходящее от него тепло, так близко тот стоял.

— Почему Вы спрашиваете?

Грег отвечает:

— Просто размышляю вслух.

Доктор Хестер кивает.

— Хорошее дело, я тоже так делаю. Пока еще могу. Это помогает.

— С чем?

— Со всем.

Грег спрашивает:

— Вы когда-нибудь позволите мне уйти?

— И куда Вы пойдете? — спрашивает доктор Хестер, совсем как в первый раз, когда они препирались по этому поводу.

— Я мог бы стать кем-то. У меня есть… опыт.

— У Вас есть тело, которое только начинает функционировать самостоятельно, — говорит доктор Хестер, — и разум, в котором все еще есть трещины, в которые вы попадаете. Вы не готовы. Не знаю, будете ли когда-нибудь. Мистер Хьюз, в глазах всех, кто что-то значит за пределами этих стен, Вы убили свою жену.

— Я этого не делал.

— Вы помните?

— Да. Нет. Не все. Но я этого не делал. Не мог. Я не такой.

— Мы не знаем, какие мы на самом деле, мистер Хьюз, пока нас не вынудят показать истинное лицо. К Вашему сведению, возможно, Вы помните что-то определенным образом, потому что хотите помнить это именно так.

— Я ее не убивал, — настаивает Грег. Он это знает. Знает. — Не так, как Вы думаете.

Доктор Хестер ничего не отвечает.

***

— Что ты знаешь о шизофрении? — спрашивает Грег/Майк Шона, когда они наблюдают за проплывающими над головой облаками. Они лежат бок о бок, соприкасаясь руками и переплетя пальцы.

— Не так уж много, — удивленно отвечает Шон. — В конце-концов, я же просто официант.

— Ты больше, чем просто официант, — возражает Грег/Майк, сжимая его руку. — Всегда был кем-то большим. Для меня.

— Ага? — спрашивает Шон.

— Ага, — говорит он, просто чтобы его рассмешить.

И Шон смеется. Это предсказуемо, но ему все равно. Его смех так приятно слышать.

— Думаю, — произносит Шон, наклоняя голову так, что их лбы почти соприкасаются, — это похоже на то, как если у тебя в голове стая птиц. Но контролируемая стая. Двигающаяся с определенной целью. Хаос, но в нем есть порядок. Бессмысленно для других, но имеет смысл для человека, с которым это происходит.

— Мурмурация? — спрашивает Грег/Майк.

— Точно, — соглашается Шон, и наклоняется к нему, будто они собираются поцеловаться, будто собираются…

***

— Ты можешь это сделать? — тихим голосом спрашивает Грег. — Можешь снова провести меня туда?

Садовник хмурится.

— В Сад? Зачем тебе…

— Мне нужно увидеть.

— Однажды я уже отвел тебя туда, мистер Фрейзер. Один раз я показал, откуда ты пришел. Не думаю, что могу сделать это снова.

— Мне нужно увидеть.

— Почему?

— Потому что я…

Теряю контроль.

Теряю рассудок.

Теряю синхронизацию.

— Что ты знаешь о шизофрении?

Садовник резко усмехается.

— Больше, чем ты можешь себе представить.

***

Он стоит перед криогенной капсулой, принадлежащей Нэйтану Пауэллу.

Садовник где-то вдалеке, как всегда, с чем-то возится.

Грег не знает, зачем сюда пришел. В груди пылает тоска от одного только взгляда на этого мужчину, прожженного наркомана, который с таким же успехом мог обречь себя на смерть. До того, как все полетело к чертям, до ребенка, Дженни и всего того дерьма, которое на него обрушилось, он никогда не обращал особого внимания на подобных людей. Потому что знал, что это был их выбор. Так же, как он каждый день выбирал сдерживать приступы ярости, бурлящей в его венах из-за самых незначительных вещей. Он думал, что эти люди сами сделали такой выбор: воткнуть иглу себе в руку. Они выбрали это, точно так же, как он предпочел не выплескивать гнев, а держать при себе сжатые в кулаки руки. Он не такой, как отец. Он выбрал быть лучше. Люди вроде Нэйтана Пауэлла могли выбрать то же самое.

После ребенка. После Дженни. После обрушившегося на него потока неприятностей. Ну. После этого уже ничего не имело значения.

Во всяком случае, ему следовало вернуться к тому, каким он был раньше. Испытывать отвращение с долей жалости к таким людям, как Нэйтан Пауэлл.

Но он не может.

Не совсем.

Все, что он чувствует – печаль. И больше ничего.

Я мог бы тебя получить. Если бы действительно захотел. Если бы хорошенько пожелал. Я мог бы отправиться в Аморию. И сделать тебя своим. Однажды я уже это сделал. Точнее, это тело сделало. Я мог бы сделать это снова. Ты мог бы любить меня так же, как любил его.