XVI

Время позднее, стемнело. Сегодня новолуние, так что путь освещают только звезды и фонари. Майк проходит в темноте мимо домов, где мирно спят жители Амории, видя сны. Он понимает, что ведет себя глупо, что должен быть в постели, как и все. Но он думает об африканской королеве Надин, как она смотрела на фотографа также, как Майк смотрит на Шона. И если в ее взгляде правда было что-то большее, то Майк не может все вот так бросить. Не может позволить ей остаться забытой.

Перед тем, как проводить Шона домой, Майк посмотрел на стену закусочной. И, конечно, там висела фотография, на которой Кельвин, Дональд, Шон и Хэппи глупо улыбались на камеру, как закадычные друзья. Он знал, что она там, потому что помнил все фотографии с Шоном. Ему понадобилась вся выдержка, чтобы не сорвать ее со стены и не закричать: «Вы видите? Видите? Видите?»

Возможно, это было бы умнее, чем то, что он делает сейчас. Он живет в Амории, и это абсолютно неиспорченное место. Люди здесь не запирают двери на замок. Если какое-то заведение не работает, то внутрь никто не заходит. Это просто неслыханно. Конечно, кроме чрезвычайных ситуаций. Но какая может возникнуть чрезвычайная ситуация в закусочной посреди ночи? Майк пытается как-то это оправдать, но ничего не получается.

Что ты знаешь о шизофрении?

Он не параноик. Нет. Она там. Она там, и она влюблена. И он ее найдет и удостоверится, что не сходит с ума. Что-то происходит.

После он сможет двинуться дальше, и показать всем более важные вещи. И они ему поверят. У них не останется другого выбора, кроме как ему поверить.

Это не галлюцинации.

Майк выходит на Главную улицу, не встретив ни души, что ожидаемо. Заведения Амории закрыты и погружены в темноту, лишь вывеска кинотеатра возвышается в ночи. Горят уличные фонари, увешанные праздничными гирляндами. Выглядит оригинально, но ночью скорее зловеще. Майк не боится темноты. Он боится того, чего не может понять. Именно поэтому он прислушивается, ожидая услышать шаги, голоса, разозленную женщину с ножом, который стоит больше, чем его месячная зарплата.

(Он не понимает, как он может это знать, даже не зная, что это такое).

Майк около закусочной, где тихо и пусто, единственный свет исходит от таймера на кофеварке. Приглушенное оранжевое пятно видно через окна закусочной.

Майк останавливается у двери, размышляя, действительно ли у него есть силы сделать следующий шаг. Он знает, что, как только войдет внутрь, пути назад уже не будет. Майк уверен, что фотография внутри, и на согнутой ее части спрятана Надин. Он уверен.

Но быть человеком – значит сомневаться, и как бы он ни был уверен, тоненький голосок в голове спрашивает: «А если нет? Что тогда, Майк?»

И в этот момент он делает что-то ужасное.

Начинает колебаться.

Ведь что, если ее там нет?

Разве это не было бы просто великолепно?

Нет ничего лучше, чем иметь в руках доказательство того, что ты псих.

Хотя, он уверен.

По большей части.

— Сделай это, — произносит Майк, и удивляется, как громко звучит его голос во всей этой тишине. — Просто сделай.

И он делает.

Над головой звенит колокольчик. Ночью звук совсем другой. Он отражается от пола и стен. Никого ни за стойкой, ни за грилем. Никто с ним не здоровается: «Привет, Майк», или «Вот и он», или «Ты здесь, чтобы увидеть Шона?» с понимающей ухмылкой на лице.

Фото висит не очень далеко от двери. На самом деле, всего в паре шагов. Все выглядит как обычно, но когда взгляд перемещается влево, Майк уверен, что видит складку прямо возле руки Шона, где проходит сгиб, за которым спрятана африканская королева Надин. Он говорит себе просто покончить со всем. Чтобы можно было пойти домой и лечь спать. А завтра он покажет фото Шону, и они вместе разберутся, они все сделают правильно. Его…

… спина ударяется о стекло, а он крупный парень, всегда таким был: рост под два метра, и гора мускулов. И то, что происходит, когда он соприкасается с раздвижной дверью, неудивительно. Стекло разлетается вдребезги, металлическая рама скрипит и изгибается. Это ударопрочное стекло, поэтому оно разбивается крупными фрагментами, но он все равно чувствует маленькие уколы на спине, словно укусы пчел.

Он приземляется спиной на пол балкона, вокруг них валяются осколки. До них доносятся звуки проезжающих внизу машин. Она наваливается на него сверху, выглядя ошарашенной, хватка на ноже ослабевает. Он тянется, чтобы выбить его у нее из рук, когда она отшатывается, направив лезвие к его горлу.

Вот черт, что ты творишь, что ты творишь, что ты творишь?

Он делает единственно возможную вещь.

Бьет ее по лицу.

Под костяшками хрустит кость. Брызги крови. Она падает. Нож, что оставил порез порез на его горле, откатывается. Она стонет, закрыв лицо руками, потом садится спиной к перилам балкона, кровь струится между ее пальцами. У нее ошалевший взгляд, но глаза прищурены, будто она все еще еле сдерживает гнев, даже после удара кулаком по лицу.

Он рычит:

— Да что с тобой?

Он тяжело дышит, чувствуя острую боль, когда осколки впиваются в спину.

Она стонет:

— Ты сломал мне нос. Кажется, ты сломал мне нос. Ты меня ударил. Ты меня ударил.

Его тошнит от самого себя, потому что он и правда только что ее ударил. Ударил свою жену. Конечно, она набросилась на него с ножом и толкнула его через раздвижную стеклянную дверь. И она, похоже, хотела его зарезать (правда? на самом деле?), но он ее ударил. Ударил ее кулаком. Из-за него она истекает кровью, довольно сильно. Он не такой, как отец, не такой, его мама шепчет: «Конечно, ты не такой, дружок. Но ты уж точно унаследовал такой дерьмовый характер не от меня».

О Боже, он так чертовски зол.

На нее. На себя. На ситуацию. На то, что все зашло так далеко. Что они позволили себе стать такими. Его кулак врезался ей в лицо, но к этому все шло уже давно. Она это заслужила. Получила то, что должна была. Она первая на него напала, а он просто защищался. Это могло случиться раньше, но он хороший парень и не допустил этого. Он этого не хотел. Никогда не хотел ничего подобного. Это ее вина. Все ее вина. Это не…

— Боже мой, — в ужасе шепчет он. Он мысленно себя оправдывал, словно это пустяк. Будто так и надо. Будто это нормально. Словно это в принципе нормально. Он гадает, делал ли его отец то же самое каждый раз, когда поднимал руку на мать. И теперь Дженни повторяет: «Ты меня ударил, ты меня ударил», снова и снова. Ее глаза блестят от слез, и она истекает кровью.

Он спрашивает:

— Почему ты это сделала?

Она отвечает:

— Это все ты. Это твоя вина. Такой же, как отец. Ты такой же, как твой отец, да? Бьешь женщин. Как твой папаша. Прямо как твой папаша. Прямо как…

И он отвлекается на то, что она говорит, отвлекается на то, насколько правдиво это звучит в ушах. Поэтому он не готов к ее резкому и быстрому движению. Он все еще лежит на спине, ошеломленный тем, что произошло за последние… боже, неужели прошла всего минута?

Поэтому он не готов к нападению. Она отталкивается от перил и хватается за нож. Обхватывает рукоятку еще до того, как он успевает заметить, как она двигается, а балкон не такой уж большой. Балкон им не понравился, они даже чуть не отказались от квартиры. Но риелтор сказал, что в этой части Вашингтона трудно найти квартиру с балконом, а квартиры побольше не по карману. Так что они согласились: «Конечно, балкон маловат, но давай купим». В тот момент она была на четвертом месяце беременности, и он… ну, по сути, он не ощущал себя счастливым, но был на пути. Он знал, что станет счастливым, и все будет хорошо.

Балкон довольно небольшой. Вот почему уже через пару секунд она оказывается перед ним и заносит нож над головой.

Он реагирует. Бей или беги. Он делает единственное, что может в данной ситуации.

Выбрасывает ногу вперед. Бьет ее прямо в грудь своим дорогим итальянским лофером. Кажется, что-то ломается, ее зрачки расширяются. Ее просто отбрасывает назад, гораздо дальше, чем он ожидал. Она ударяется спиной о перила, и снова раздается скрежет металла, болты вырываются из креплений. Нож падает на пол балкона, и на краткий миг их глаза встречаются. Ее – широко раскрытые, его – в панике. А затем перила обрушиваются на девять этажей вниз, на улицы Вашингтона. Только что она была здесь, а в следующее мгновение исчезла.

Он делает вдох, еще один, и еще, пока не…

хватает ртом воздух в закусочной в Амории. Пахнет беконом, кофе, сигаретами и домом, потому что он знает это место. Он не знает людей, участвовавших в произошедшем, не знает, как они могли так разозлиться, позволить подобной ярости их охватить. Вот только он не все понимает, не так ли? Потому что его захлестывает остаточная ярость, он почти чувствует ее вкус в горле, горький и острый.

Как она могла, о боже, она же моя жена, как она могла так со мной поступить, и я ее ударил, я ее ударил, я ее удар…

Его рвет, но ничего не выходит, кроме тонкой струйки желчи.

У него кружится голова, и он пытается взять себя в руки, но давление за глазами такое сильное, как никогда раньше. Кажется, что если давление усилится, его глаза просто выскочат из глазниц. Вывалятся с влажным булькающим звуком и упадут на пол закусочной.

Но что хуже, намного хуже – это чувство, что он снова куда-то ускользает, будто из него вытягивают воспоминания; он помнит вещи, которые ему не принадлежат. Чувство уже не такое сильное, как раньше, и Майк держится за свои воспоминания, стараясь сохранить их в голове как можно более яркими. Он знает, каково это, когда она (Дженни, Дженни, Дженни, Дженни) наваливается на него, прижимая к горлу нож. Он знает, какой ужас его охватил, когда мужчина ударил ее по лицу. Неверие, которое он испытал, когда она исчезла за краем балкона. Он не знает, кто эти люди, но уверен, что они ко всему причастны.

(Или это просто очередной эпизод, еще одна зарубка на ножке кровати шизофреника. Боже, Док просто обоссытся от радости из-за этого. «Забавный маленький мозг», — скажет он. — «Забавный маленький сумасшедший мозг»).