Майк кивает.

— На тебе же есть трусы, здоровяк?

Майк краснеет, но снова кивает. Он помнит, как надел их перед тем, как выйти из дома, чтобы пойти… пойти…

— Так. Это хорошо. Все в порядке.

Майк тяжело дышит, снова уходит в себя.

— Эй.

Он смотрит на Шона, и отводит глаза, как только встречается с ним взглядом. Для него это слишком.

— Эй, — повторяет Шон, и Майк не может удержаться от того, чтобы снова на него не взглянуть. — Ты со мной?

Он не уверен. Но отвечает:

— Ага, — хрипло, будто долго не говорил.

Или кричал.

Шон некоторое время возится с пуговицами, и потом Майк чувствует его пальцы на животе. Всего лишь едва заметное прикосновение, но оно его успокаивает. Звук расстегиваемой молнии кажется громким в тишине. Это могло бы быть чем-то сексуальным, чем-то большим. Но это не так. Майк не хочет физического контакта. Только близость, простая и легкая, и ни с кем другим у Майка такого нет. Он не хочет этого ни с кем другим. Майк знает, что ему придется объясниться, знает, как ужасно все прозвучит. Но не хочет терять то, что между ними. Эти маленькие моменты, когда есть только Майк и Шон, и все остальное не имеет значения.

Он поднимает одну ногу за другой, Шон стягивает джинсы и отбрасывает их в сторону. Затем снова встает, и Майк не чувствовал себя таким уязвимым с тех пор, как… ну… Он не помнит, когда в последний раз чувствовал себя таким уязвимым, и это только усугубляет ситуацию. Потому что он не может вспомнить, не может вспомнить ничего, что было до Амории, теперь он это знает. Майк не знает, откуда пришел. Какая у него была жизнь. Кем были его друзья. Он помнит свой первый день в Амории, но ничего, что было до этого. Есть отчетливое ощущение, что он пришел откуда-то, но когда он пытается на нем сосредоточиться, в голову приходит только Издалека. Он пришел в Аморию Издалека и нашел любимого человека.

(Тоненький голосок внутри спрашивает: «А как насчет того, что было раньше? Что, если тогда ты кого-то любил? И тебя кто-то любил?» Но он оставляет эти мысли, потому что это опасно, и он не думает, что хочет в этом участвовать).

Шон осторожно подводит его к кровати, откидывает мятое одеяло, и Майк впервые на нее опускается. Она мягкая и теплая, пахнет Шоном и домом. Он напуган, напуган больше, чем когда-либо, но сейчас ему лучше. Майк лежит на боку, лицом к другой половине кровати. Краем глаза он видит, как Шон обходит вокруг кровати. Майк изо всех сил старается удержаться от того, чтобы свернуться калачиком и натянуть одеяло на голову, потому что не хочет волновать Шона еще больше. Может, он и не знает, как сюда попал, но знает почему. Жаль только, что именно таким способом.

Шон забирается в постель рядом и откидывается на подушку. Он делает глубокий вдох и медленно выдыхает, а затем поворачивается на бок, лицом к Майку. Они близко друг к другу, их колени соприкасаются. Майк накрывает их одеялом, чтобы почувствовать себя в безопасности.

Они так близко, что Майк чувствует дыхание Шона на лице. У Шона на переносице есть маленькая веснушка, которая всегда очаровывала Майка. Он не знает, почему. В ней нет ничего необычного. Кроме того, что она часть Шона, а все, что связано с Шоном, его очаровывает. Майк восхищался им даже когда думал, что Шону будет лучше без него, с кем-то его возраста. Он сам не знает, почему его это так цепляет.

Шон протягивает руку и легчайшим прикосновением проводит пальцем по бровям Майка. Майк ему позволяет, он позволит Шону делать все, что угодно. Такой уж он есть. С того самого первого дня Майку не принадлежало его сердце. Даже если тогда не понимал, теперь он знает.

— Лучше? — шепчет Шон. Никто не подслушивает (хотя Майк в этом не уверен), но кажется уместным говорить как можно тише.

Майк пожимает плечами. Затем отвечает:

— Немного, — потому что Шон заслуживает правды.

Пальцы с бровей перемещаются на лоб. Потом касаются кончика носа. Щек, нижней губы.

— Хорошо.

И он замолкает.

Майк ждет.

Шон больше ничего не говорит, просто продолжает водить пальцем по лицу Майка.

Майк думает, что на этом все и закончится. Что они не будут ничего обсуждать, и Шону не нужно знать, что привело его посреди ночи. Они лягут спать, а утром будут краснеть и стесняться, и это будет мучительно сладко. Майк притворится, что не сумасшедший, а Шон продолжит быть лучшим, что с ним когда-либо случалось.

(Ты в этом уверен? Откуда тебе знать? Ты знаешь только о трех годах. И ничего больше. Насколько тебе известно, это рай. Или ад. Или тебя похитили пришельцы, как в фильме. И теперь ты на их корабле, плаваешь в резервуаре с жидкостью, пока они проводят над тобой эксперименты. И все это не более, чем сон. Или ты просто шизофреник. И все это бред. Очередная галлюцинация. Ведь будет просто супер, если даже Шон окажется ненастоящим?)

Он больше не может выносить молчание. Не так. Не сейчас. Не с такими мыслями в голове.

Майк спрашивает:

— Ты настоящий?

Это вопрос. Хоть и не должен был им быть. Даже если он едва слышен, все равно это чертов вопрос.

Шон отвечает:

— Я настоящий.

Без колебаний.

Какое облегчение.

— Ага?

Шон морщит нос.

— Ага.

И ждет.

Он не собирается давить. И отталкивать.

Майка это немного злит, хоть у него нет на это никакого права. Но злость проходит так же быстро, как появляется. Он уверен, что на его лице сейчас отражается целая гамма эмоций, но отвлекается, когда Шон проводит пальцем по его уху.

Майк говорит:

— Кажется, меня преследуют призраки.

Не совсем то, что он хотел сказать, но близко. Сойдет. Пока что.

— Призраки, — повторяет Шон.

— Ага.

— Ладно.

— Ладно?

Шон пожимает плечами.

— Ладно.

— Но…

— Майк. Послушай.

Майк слушает.

— Я тебе верю.

— Но ты даже не знаешь, что я…

Прижатый к губам палец заставляет его замолчать.

— Я верю в это, потому что ты веришь.

Майк сомневается, что это так работает. Он не знает, что сделал, чтобы заслужить такое слепое доверие. Когда палец исчезает, он ничего не говорит.

Шон смотрит ему в глаза, и Майку приходится бороться с собой, чтобы не отвести взгляд.

— Значит. Призраки.

Майк кивает.

— По-настоящему или в твоей голове?

Неоднозначный вопрос… Он отвечает:

— И так, и так.

— Понятно. Когда началось?

Майк ему рассказывает.

Рассказывает о голосах, которые начал слышать. О мужчине у изголовья кровати. Рассказывает о птицах и огромной туче, которую они образуют. Об африканской королеве Надин и мужчине, которого она любила. Тут он немного теряется, потому что ее не знает, и едва может вспомнить его (Оскар, Оскар, Оскар, это точно, Майки, позволь мне тебе сказать). Он рассказывает ему об утре, с которого все началось. О том утре, когда он не пришел в закусочную. О том утре, когда он не мог вспомнить, как оказался там, где оказался. Он говорит о том, что чувствует себя разбитым и опустошенным, и не знает, что с этим делать.

На протяжении всего разговора Шон не отводит взгляд. Не отшатывается от Майка в отвращении или страхе. Не говорит ему уйти. Не говорит, что он спятил.

Майк сознается:

— Док сказал, что это могут быть галлюцинации. Паранойя. Параноидальная шизофрения. Что это все в моей голове, что, возможно, я все это выдумываю.

Шон хмыкает.

— Билет в один конец в дурдом?

— Похоже, билет туда и обратно был слишком дорогим, — ворчит Майк.

Они смотрят друг на друга. Шон первым разражается сдавленным смешком, которое превращается в хихиканье. Оно просто вырывается из него, и Майк не может ничего поделать, кроме как тоже засмеяться. И вскоре они хватаются друг за друга, и гогочут, прижимаясь лбами. Тиски вокруг сердца Майка медленно ослабевают, ведь у него есть Шон.

В конце концов, смех затихает. Шон протягивает руку и вытирает слезы с лица Майка. Он и не осознавал, что плачет.

— Значит, ты разгромил закусочную, — говорит Шон.

— Ага.

— Сорвал все фотографии со стен.

— Большую часть.

— Но ты остановился, когда снова появились призрачные инопланетяне.

— Ага.

— Потому что ты был привязан и не мог пошевелиться.

— Вроде того.

— И ты помнишь о том, как кто-то другой ударил женщину после того, как она напала на него с большим ножом.

— И вытолкнула его через окно.

— Точно. Через окно. — Шон хмурится. — А на запястье у тебя исчезающая татуировка с датами из 1915 и 1882 года.

— Ага.

— И мы на острове. Прямо как в той книге, которую ты читаешь.

— Или в аквариуме.

Шон снова хмурится.

— Как это?

— Любой может нас увидеть, мы в ловушке плаваем кругами.

— Ладно. Не могу не спросить.

Начинается. Сейчас Шон скажет ему катиться к черту. И он обнаружит, что действительно одинок.

— Что? — хрипит Майк.

Шон спрашивает, глядя прямо ему в глаза:

— Ты все это придумал, чтобы не ходить со мной на Праздник урожая?

Майк таращится на него с удивлением.

Шон вскидывает бровь.

— Нет, — еле слышно отвечает Майк.

— Хорошо. Это мы выяснили.

— Какого черта?

— Тише, здоровяк. Я думаю.

Майк замолкает и дает ему подумать.

— Покажи мне, — наконец говорит он. — Завтра.

— Что?

— Дорогу к горам. Начнем оттуда. Пойдем. Я увижу то, что видел ты. Мы во всем разберемся, хорошо?

Не один. Он мне верит, и я не один.

— Хорошо, — медленно отвечает он. — Да. Хорошо.

— Почему сейчас? Почему ты вспомнил все это сейчас? Почему не раньше? Это какой-то эксперимент коммунистов? Типа, они оцепили город и проводят тесты?

— Не знаю.

— Или инопланетные призраки.

— Не смешно, — бормочет Майк.

— В некотором роде смешно. Если подумать.

— Возможно, я все это придумываю, — говорит Майк. — И оно существует только в моем воображении. Это может быть безумие. Все это. Призраки. Голоса. Происшествие с ножом. Люди. Ты. — Он снова задыхается. — Шон, возможно, тебя не…

Тогда Шон его целует. Напористо и настойчиво, с зубами. Майк чувствует тепло прижимающегося к нему тела. Они подходят друг другу. Майк не должен удивляться, но ничего не может с собой поделать. Поначалу все целомудренно, но это меняется, когда Шон двигает бедрами, прижимаясь к Майку. Он хватает ртом воздух, и Шон проскальзывает языком внутрь. Майк цепляется в Шона, отчаянно пытаясь придвинуться еще ближе. Язык Шона у него во рту, и подобного с ним еще не случалось, насколько он может вспомнить. Шон тяжело дышит, и это все, чего хочет Майк. Все, чего он когда-либо хотел.