Майк… не понимает.

— И что в этом такого?

— Скорее всего, ничего особенного. Ты же сам спросил. Это единственное, что бросалось в глаза. После того, как ты стал жить здесь, он этого больше не делал. Вот и все. А еще изменилось то, каким он стал счастливым. Больше ничего.

— Ты давно с ним знаком?

— Конечно. Кажется, целую вечность.

— Каким он был? В детстве.

Хэппи косится на него.

— Это ты о чем?

— Когда он был маленьким. Он…

— Слушай, Майк. Ты уверен, что у тебя все хорошо?

— Ага. Клянусь.

— Ну, тогда ладно. Я тебе верю. Но разве ты не у своего парня должен об этом спрашивать? Лучше узнать от него напрямую, как думаешь?

Майк не знает, что и думать. Или, может, он просто слишком много думает. Может, было бы проще просто оставить эти мысли. У него болит голова, в ней крутится вопрос Дока: «Что ты знаешь о шизофрении?»

— В любом случае, приятель, мне пора. Сегодня играем в покер у меня?

— Да. Конечно, Хэппи.

— Бобы с сосисками уже ждут в кастрюльке.

— Отлично.

Хэппи салютует ему и уходит, насвистывая веселый мотивчик. Очень похожий на любимую песню Дональда о хижине любви.

Майк смотрит ему вслед, и только через минуту или две понимает, что чешет запястье.

Нахмурившись, останавливается. Он только делает хуже. Он счастлив здесь. Доволен тем, что имеет. Ему правда следует перестать об этом думать.

***

Проблема в том, что он не может.

Потому что когда он приходит в магазин и идет в подсобку, он видит сложенную в картонных коробках партию новых книг. Но он не помнит, как их заказывал и не помнит, чтобы их доставляли. Он знает, что у него есть заполненные накладные, и что внизу стоит его подпись, но, по правде говоря, он не помнит, как все это делал.

Майк смеется. Звучит неправдоподобно.

— Еще один эпизод, — говорит он сам себе.

***

И теперь, когда он задумывается об эпизодах, то начинает понимать, как их было много. А он довольно часто о них думает. Некоторые проходят. Другие словно теряются в тумане.

Кто доставляет еду в Аморию? В универмаг? Мяснику? В закусочную?

Куда девается мусор, когда его собирают с улиц по вторникам?

Почему нет де##&*#? (Маленьких людей.Рождающихся у больших людей)

(Раньше он мог произнести это слово. Он это знает).

Почему нет бо&*&##? (Медицинского учреждения. Где рождаются де##$*#).

Почему никто не водит #&*&&? (Четыре колеса. Окна и двери).

Почему никто не посещает Аморию?

Почему никто не покидает Аморию?

Почему кто-то вообще может захотеть покинуть Аморию?

Независимо от состояния его разума, он знает, что это место маленький кусочек рая, этот город самое лучшее место на земле. Зачем ему вообще уезжать?

Но что, если кто-то захотел?

Он хочет задать эти вопросы каждому, кого видит, но останавливает себя, понимая, что только сделает хуже. Похоже, ни у кого больше не возникает таких вопросов, и он прямо слышит, как Док говорит:

— Существуют разновидности шизофрении. Ты знал? Она не всегда проявляется одинаково. Есть разные виды, Майк. Существует параноидальная шизофрения, которая заставляет тебя сомневаться в том, в чем ты раньше не сомневался. Например, тебе кажется, что тебя прослушивают коммунисты. Что люди, которых ты любишь, на самом деле за тобой шпионят. Эти мысли нерациональны. Понятное дело. Но они могут вызвать ненормальное поведение, потому что шизофреник будет считать, что они настоящие.

Так что, он не собирается задавать эти вопросы.

(«Почему?», — спрашивает тоненький голосок, едва слышимый за всеми этими вопросами. — «Почему бы тебе не спросить? Это разумные вопросы. Разве ты не хочешь узнать? Не хочешь узнать, что происходит?»)

(Он хочет).

(Не хочет).

***

Ему не нравится скрывать все это от Шона, но приходится. Что бы он не сказал Шону, это прозвучит безумно, и он не может причинить ему такую боль. Он этого не сделает. Майк думает о том, чтобы отдалиться от Шона, но не знает, сможет ли. Даже если весь остальной мир медленно рушится вокруг него, Шон рядом с ним. Майк должен держать себя в руках, чтобы не навлечь на них обоих ничего плохого.

***

Он в закусочной. Шон принимает заказы за стойкой. Должно быть, замечает, что Майк на него смотрит, потому что бросает взгляд в его сторону и подмигивает. Быстро и дерзко. И многие это видят и присвистывают, хлопая по столам.

Майк краснеет, как всегда, когда кто-то обращает на них внимание.

С виду все хорошо. Он улыбается. Смеется. Майк выглядит отдохнувшим, (точно-о, папочка), потому что заставляет себя ложиться спать раньше, прилагает усилия, чтобы не вызвать лишних вопросов.

Прошлой ночью, перед тем как заснуть, он услышал голоса, доносившиеся из кабинета. Мартин, жирный котяра, даже не отреагировал.

В этот раз два голоса. Он слышал обрывки разговора, просачивающиеся оттуда.

— Эти мешки с костями… ничего особенного… делаю это для них… чертовски пугает….

— Странно… как… здесь, понимаешь? Мне не нравится быть в… долгое время…

— Они… глаза. Знаешь? Это все… в глазах. Что они… делают?

— Над… уровнем земли. Не спрашивай, не говори… получишь пулю.

Разговор продолжался еще некоторое время, но это было все, что Майк смог разобрать. Он подумал о том, чтобы встать и посмотреть, но ему не хотелось подтверждения того, что там ничего нет. Что ему послышалось. Он решил, что это очередной эпизод. Только знать об этом наверняка желания не было.

Но сейчас все в порядке, потому что он не слышит голосов. Его окружают люди, которых он знает. Да, возможно, он начинает им немного не доверять, возможно, удивляется, почему никто не задает вопросов, которые задает он сам. Но, по крайней мере, Майк их знает. Он знает их много лет, и это не может быть фарсом. Все это у него в голове, по крайней мере, так думает (надеется?) Док. И Майк отслеживает все, как его просили. Он делает то, что просил Док, и это нормально.

(Он не собирается рассказывать Доку о вопросах, которые у него возникают, вроде Что по ту сторону гор? и Почему мы не можем уехать, это остров? и Мы на острове?).

Но сейчас это не важно. Сейчас (как и любым другим утром и вечером), время только для них двоих, и больше ни для чего другого. Он не хочет, чтобы то, что происходит в его голове, повлияло на Шона, только не так. Не из-за него. Он хочет защитить Шона. Даже от самого себя.

(И он злится из-за этого. Он злее, чем когда-либо с тех пор, как себя помнит. От мысли, что он может сделать что-то, что навредит Шону, у него сводит желудок и ломит голову. Но он злится все сильнее. На себя. На ситуацию. На тот факт, что он был в порядке, в порядке, пока не началось все это дерьмо. Он предпочел бы оставаться в темноте, чем существовать в ложном свете).

Вот он сидит здесь, крутой парень, все вокруг него счастливы, и они думают, что он тоже счастлив. И он счастлив, правда счастлив, в некотором роде. Потому что Шон смеется и подмигивает Майку, а большего он и желать не может.

Вот только.

Вот только что-то не дает ему покоя. Где-то глубоко. Зудит, но по сравнению со всем остальным это ничто.

Но все становится еще хуже, когда он видит, как Шон озвучивает заказы из блокнота, эти забавные фразы, понятные только работникам закусочной (Мне «Сердечный приступ», «Адам и Ева» и «Вишня с маслом» (если понятным языком, то булочки с подливкой, яйца-пашот с сосиской и тосты с джемом и маслом)). Уолтер только кивает в ответ, они с Шоном работают вместе несколько лет.

Только это не совсем верно, так?

Ты не всегда был таким. Раньше ты стоял рядом с кем-то другим и смотрел, как он это делает. Он тебя учил. Закатывал глаза и говорил, что молодежь ни черта не смыслит в искусстве гриля.

Уолтер поднимает глаза и видит, что Майк на него пялится. И машет ему рукой.

Майк машет в ответ.

Он молод, не так ли? Слишком молод для того, чтобы заниматься этим, и делать это хорошо. Майк подумывает зайти на кухню и спросить: «Как ты научился управляться с грилем так хорошо? Кто тебя научил?».

На это, скорее всего, Уолтер просто пожмет плечами. Может, застенчиво улыбнется: «Наверное, это у меня в крови».

Возможно, так и есть. Или это все принадлежало кому-то другому.

Сумасшествие. Я схожу с ума, схожу с ума, схожу с ума.

(Он видит Шона краем глаза и на мгновение задумывается, не знает ли Шон, что что-то не так, не подсказывает ли ему животный инстинкт: «Минуту, погоди-ка минуту. Все не так, как было раньше». Конечно, животный инстинкт Майка говорит: «Что если он знает, что если он знает, что если он знает, что если он знает, как и все остальные?» Но Майк не параноик. Нет. Что-то не так, и, возможно, Док прав, но у него нет паранойи насчет Шона, у него не может быть паранойи насчет Шона).

У Майка на лице улыбка. Широкая. Такая, которой все верят.

Он и сам почти ей верит.

Сейчас с его разумом творится что-то странное. Связи, которые он выстраивает. Майк думает о ноже от какой-то известной фирмы, и знает, что он дорогой. Что наводит на мысли о женщине. Гнев искажает ее черты, когда она кричит: «Я только и делаю, что тебе говорю, но никогда не разговариваю с тобой. Тебя здесь больше нет. Ты самоустранился. Тебе на меня насрать. Тебе, наверно, и на нее было плевать». И это приводит к мыслям о разбивающемся стекле. А потом к мыслям о разбившихся фоторамках, упавших со стены. Об ударе локтем в нос и раскаленной до бела ярости от того, что кто-то мог причинить ему такую боль, что кто-то даже…

Но вот фотографии.

Что-то не так с фотографиями.

Разве нет?

Майк смотрит налево. Там висит его самая любимая фотография. Та, на которой он сидит вместе с Шоном на краю причала. Где Шон смеется…

(Это ничего не значит.

Это всегда что-то значит.

Не с ним. С тобой, да).

и даже сейчас, даже с учетом всего, что происходит в его голове, этого достаточно, чтобы он почувствовал себя легче. Безмятежнее. И ему приходится остановить себя, чтобы не дотянуться до фотографии и не провести пальцами по ним двоим, застывшим на стене закусочной в Амории. Он знает, что это реально. Это реально. Не голоса в темноте. Не то, как дорога из Амории ведет к дороге в Аморию. Не мурмурация, хотя она и казалась ему реальной в какой-то момент.