— Может, прошлая любовь?

У Майка был только Шон. В этом он уверен.

— Нет.

— Ясно-ясно. А ты их чувствуешь?

Зуд на коже запястья. Осколки стекла, врезающиеся в спину.

— Да.

— Как они ощущаются?

Боль. Раздражение.

— Настоящими.

— Что ж, это, конечно, интересно, — говорит Док. Закрывает ручку колпачком и кладет ее на стол. Смотрит не на записи, а прямо на Майка. В его глазах появляется странное выражение, которого Майк никогда раньше не видел. Суровое. Расчетливое. Это сбивает с толку. Но оно исчезает еще до того, как он успевает поверить, что оно там вообще было. — Разумеется, нам придется провести несколько тестов.

— Конечно.

— Галлюцинации могут быть вызваны самыми странными причинами.

— Точно, — и Майк с трудом переводит дыхание.

— Тебе следует больше спать.

— Разумеется.

— Возможно, это опухоль, растущая прямо сейчас в мозгу.

Майк выдавливает из себя:

— Ага, — потому что не знает, что еще сказать.

— Или это какой-нибудь пустяк, — говорит Док неприлично жизнерадостным голосом. — Это удивительная особенность человеческого тела. Насколько оно может быть жизнеспособным. Сколько в нем сокрыто загадок. И каким оно может быть необычным. Да и сам по себе мозг одна из самых сложных вещей во всем мироздании. Есть расхожая фраза, что мы используем только десять процентов нашего мозга, но это всего лишь миф. Если это и правда так, то повреждение большей части мозга не должно нарушать его функции. Практически нет такой части мозга, которая можно повредить без потери способностей. Так установил нейробиолог Барри Байерштейн.

— Как?

— Как?

— Как он это установил?

Док усмехается. Улыбка не самая приятная.

— Ну, думаю, методом проб и ошибок. Мы используем все части нашего мозга, но в каком объеме неизвестно. Многие тайны еще не раскрыты. Скажи, у тебя бывают головные боли?

— Да нет. Не сказал бы. — Майк настолько потрясен, что ему сложно следить за ходом разговора. — Не чаще, чем у других.

— Онемение или покалывание в руках или ногах?

— Нет. Запястье зудит, но…

— Крем творит чудеса. У тебя бывают судороги?

— Нет.

— Проблемы с равновесием?

— Нет.

— Тошнота или рвота?

— Нет. Почему ты…

— Твой характер не изменился?

— Насколько мне известно, нет.

— Хорошие новости, — говорит Док. — Не думаю, что это опухоль.

Облегчение настолько велико, что у Майка дрожат руки.

— Тогда…

— Что ты знаешь о шизофрении?

***

В этот день Майк вообще не открывает книжный.

Вместо этого он сидит дома на диване и смотрит в стену. Мартин мурлычет рядом.

Майк не слышит голосов.

Не видит призраков.

Не чувствует необходимости идти в горы.

Это точно.

***

Шон уже ждет его у закусочной, оглядывает улицу и посматривает на часы на запястье. Майк не опаздывает. На самом деле, он даже немного раньше, чем нужно. Но не появился в обед после приема у врача и не взял трубку, когда телефон дважды звонил. Майк даже не уверен, что слышал звонок.

В конце концов, когда вдоль стен начали тянуться тени, он взял себя в руки, не желая, чтобы Шон шел домой в одиночку.

И оно того стоило. Правда. Выражение его лица, когда он видит идущего по тротуару Майка, спокойного, невозмутимого и собранного. Облегчение, и счастье, и беспокойство, выраженное в нервной улыбке. И еще до того, как Майк успевает добраться до закусочной, Шон на всех парах несется на встречу, едва успевая остановиться перед Майком. Глаза Шона блестят, он раскраснелся. Майк думает, что никогда не видел кого-то настолько красивого, как Шон в этот момент.

— Ну что? — требует Шон.

Майка это забавляет. Он приподнимает бровь и говорит:

— И тебе привет.

Шон хмурится и легонько бьет его по груди.

— Майк, — предупреждающе говорит он.

— Шон.

— Теперь послушай…

— О, я внимательно тебя слушаю…

— Будем пререкаться? Этим мы сейчас занимаемся…

— Ты сегодня хорошо выглядишь.

Шон изумленно на него смотрит.

— Что?

Майк пожимает плечами, внезапно смутившись.

— Просто… Не знаю. Я хотел, чтобы ты знал, что сегодня ты хорошо выглядишь.

И это правда. На нем клетчатая рубашка, застегнутая на все пуговицы поверх белой майки. Рукава закатаны, а на правой щеке небольшое пятно от чего-то, похоже, испачкался, когда вытирал лоб. От него пахнет кофе, сигаретами и Шоном, и Майку это нравится; если быть честным, нравится почти так же сильно, как и мужчина, стоящий перед ним.

— Я на ногах уже двенадцать часов, — возражает Шон. — Если уж на то пошло, я выгляжу ужасно.

— Все равно ты лучшее, что я видел за целый день.

— Тогда тебе надо проверить зрение.

— Уже проверил, — отвечает Майк. — Забыл? Я же сегодня был у врача.

Шон возмущается:

— Это… Почему ты… Я должен просто… Майк!

— Шон.

Он знает, что испытывает терпение Шона, но чем дольше он это делает, тем больше времени пройдет, прежде чем ему придется лгать Шону в лицо. Он этого не выдержит.

Шон произносит:

— Майк Фрейзер, — и на этом все заканчивается.

— Я в порядке, — говорит Майк, и ему даже удается изобразить на лице слабую улыбку. — Просто проблемы со сном. Док выписал мне снотворное, я буду в полном порядке. Вот увидишь.

Но, наверное, нет. Видишь ли, старина Док говорит, что есть критерии. В Психиатрической ассоциации. У него есть книги и все такое. Говорит, что есть шаги, которые нужно пройти. Критерии, которые подтверждают диагноз. Что у человека должны быть обманчивые ощущения. У меня они есть. Должны быть галлюцинации. Тоже есть. Кататоническое поведение. Провалы в памяти считаются, так ведь?

Шон за ним наблюдает.

— Правда?

— Правда. Но пришлось сделать анализ крови, — говорит Майк. — Просто чтобы удостовериться.

Он показывает Шону пластырь с ватой на сгибе руки.

Симптомы должны проявляться в течение какого-то периода времени, прежде чем можно будет поставить диагноз. Док был очень взволнован, будто не мог представить, что ему когда-либо доведется увидеть подобное. Сказал, что наваждения и галлюцинации должны проявляться как минимум в течение месяца. Непрерывно. Вероятно, речь станет бессвязной. И начнется крайне дезорганизованное поведение, что бы это ни значило.

Шон, едва касаясь, проводит пальцами по пластырю. В этот теплый вечер руки Майка покрываются мурашками.

— Но он думает, что ты в порядке.

— Ага, — говорит Майк. — Он считает, что со мной все будет в порядке.

Док так этим увлекся. Больше ни о чем не мог думать. Сказал, что я должен внимательно следить за симптомами. Что мы живем в такое время, когда прогресс не стоит на месте. Что есть такие вещи, как инсулиновая шоковая терапия или какой-то новомодный препарат под названием «Хлорпромазин», который сейчас пользуется большой популярностью. Сказал, что, возможно, сможет помочь мне их достать, если понадобится. Только подумай. Мы оба будем принимать таблетки. Ты, чтобы привести голову в порядок. Я, чтобы сохранить рассудок. Разве не здорово?

— Где ты был весь день?

— Просто взял выходной, чтобы отдохнуть, — говорит Майк, и они не двигаются, стоят так близко друг к другу. Рука Шона все еще касается Майка, и он чувствует исходящее от Шона тепло. Он живой. Он здесь. Если Майк в чем-то и уверен, так это в том, что Шон здесь, Шон реален, и то, что между ними здесь и реально. В этом у него нет никаких сомнений. Все остальное может быть галлюцинациями, или призраками, или вообще ничем. Но Шон?

Шон настоящий.

Майк знает это всем своим существом.

— И все, — произносит Шон. — Выходной, чтобы отдохнуть.

— Ага.

— Ага, — повторяет Шон, и, возможно, на этот раз немного грубовато и с легкой усмешкой. — Целый чертов день я за тебя переживал. А ты в порядке. — Он отводит взгляд, сжав зубы. Но не отступает от Майка, и тот понимает, что это уже что-то.

— Эй, — говорит Майк.

Шон качает головой.

— Эй. — Он за подбородок поворачивает лицо Шона к себе, пока тот не поднимает на него взгляд. — Я в порядке. Правда.

Майк почти произносит «обещаю», но успевает себя остановить. Он уже и так врет. И не хочет говорить ничего такого, что может усугубить последствия.

Выражение лица Шона смягчается. У него до сих пор морщинки в уголках глаз от беспокойства, но их становится меньше. Майк проводит большим пальцем по нижней губе Шона, и тот слегка краснеет.

— Лучше бы так и было, — говорит Шон. — Не уверен, знаешь ли ты об этом, но мне вроде как нужно, чтобы ты был рядом.

Я вижу что-то. Что-то, чего на самом деле нет. Я не знаю, что происходит. Я попытался уйти, и, сделав круг, вернулся обратно. Словно там больше ничего нет. Будто мы застряли на острове. Я помню какие-то отдельные фрагменты. Там был мужчина, это точно, и королева по имени Надин. Сигары и смс, и нож, проходящий через стекло. Я слышу их приглушенные голоса. Ты знал? Мурмурация – это стая скворцов, которая движется как единое целое, а еще шепот птиц. Ты знал? Чертовы птицы. Я люблю тебя так сильно, что едва могу это вынести. Ты – лучшая часть меня, и мне невыносима мысль о том, что я могу тебя потерять. Потерять нас.

— Правда? — спрашивает Майк, приподняв бровь. — Рад это слышать.

Ему бы в кино сниматься, актерская игра на высшем уровне.

Шон закатывает глаза и тяжело вздыхает.

— Никогда так больше не делай. — Он говорит серьезно. Майк понимает. Шон напуган.

Майк ничего не отвечает. Вместо этого он притягивает Шона и крепко его обнимает. Шон обхватывает его за талию, и Майк думает, что никто и никогда не подходил ему так, как Шон. Будто они были созданы друг для друга, будто они были двумя частичками одного целого, которые соединились в тот момент, когда Майк впервые вошел в закусочную. Майк много о чем сожалеет. Правда. Ему тридцать шесть. У него не может не быть сожалений. Да, возможно, прямо сейчас он не может вспомнить ни одного, но знает, что они есть.

Шон к ним не относится. И никогда не станет одним из них.

Так что Майк обнимает его так крепко, как только может. Так долго, как сможет.

Вот так, хорошо? Док говорит, что мне не стоит беспокоиться. Говорит, что сейчас нужно занять выжидательную позицию. Что, возможно, у меня ничего серьезного. Что все это может быть просто плодом моего усталого разума. Но дело в том, что я вижу то, во что Док и не верит. Он как ребенок, попавший в кондитерскую. У него прямо слюнки текли от предвкушения, что со мной может быть что-то не так. Он врач, конечно, он хочет, чтобы я болел. Конечно, хочет, потому что это означает, что он может обследовать меня сколько душе угодно. И если задуматься, серьезно задуматься, разве нам бывает плохо? Разве мы болеем? У тебя бывают мигрени, но можешь ли ты вспомнить кого-нибудь еще, кто может сказать то же самое? Или, может, я просто этого не вижу. Может, я просто не замечаю. Может, это все нереально. Кроме тебя. Я знаю, что ты реален.