Шино ворчала рядом со мной, поправляя струны на своем широком кото.

Я вспомнила грубое приветствие, которое передала соседке Маи.

— Маи-сэнпай передавала привет.

Задев струну, прижимая ее костяшкой к деке, Шино приподняла бровь, глядя на меня.

— Передавала привет.

Я покраснела и посмотрела на свои струны.

— Эм. Она сказала передать, что ты — раздражающая и уродливая.

Я слышала, как Сачи кашлянула во флейту.

Шино громко задела три струны, и теперь они звучали слажено. Я взглянула на нее, она щурилась, щеки покраснели, но она и улыбалась.

Я не понимала этих двоих.

Аимару прибежал с двумя наборами наперстков.

— Нашел те, что уронил у кладовой, пока возвращался.

— Ладно, — Шино закатила глаза и протянула руку. — Дай мне те, что не в грязи.

Аимару передал их привычно бодро, и Сачи-сан заставила нас сыграть пару легких песен для разминки.

Солнце скрылось за горами, но небо только начало показывать огонь заката. Аимару взял немного хвороста, оставшегося от погребальных костров, и сделал пару костров, чтобы озарять место в темноте.

Мы доиграли, и монах поднялся. Он был в белом.

— Как мило вы выглядите, — сказал он с улыбкой.

Я опустила голову и старалась улыбаться в ответ, хотя отметила, что фраза была странной. Шино закатила глаза, но Сачи улыбнулась, склонив голову, пока чистила флейту.

— Как все на севере в Устье?

Монах сжал губы.

— На севере?

— О, я сама из Морского берега. Я знаю акцент Устья, когда его слышу.

— Ах! — его улыбка расслабилась. — Я из Посредника, а не Устья, но да, я из провинции Арсенал! У вас хороший слух, милая.

— Что ж, — Сачи подмигнула, — я — музыкант! — она улыбнулась и захихикала, будто пролился летний дождь. Он тоже рассмеялся и кивнул нам. — Девы.

— Уважаемый, — ответили мы, а он пошел прочь.

Улыбка Сачи осталась, но я видела, что она размышляла, глядя, как он шагал к укутанным телам. Когда я стала задавать вопрос, она тряхнула головой и сказала:

— Давайте еще раз пройдем «Вишневые цветы». Шино, держи ритм, Рисуко, следуй за ней, а не мной, — пальцы ее свободной руки затрепетали, она произнесла певучим голосом. — Я — бабочка. Шино — ветка. Ты — цветок. Держись на ветке, иначе упадешь на землю.

— Да, Сачи-сэнсей.

Она подмигнула и отсчитала начало.

Мы играли, я старалась держать ритм, но следила, как монах говорил с мертвыми. Его, казалось, больше беспокоил лейтенант Торимаса.

Но часть меня думала о соломенном амулете, который мы спрятали в одежде стража Сато. О ребенке, который дал амулет отцу, который никогда не вернется.

* * *

Госпожа Чийомэ и два лорда хмуро вышли в поле, пока Сачи играла «Пустое небо», мы с Шино приглушенно добавляли ритм за печальной мелодией.

Каждая группа солдат прошла к той стороне гряды, где стоял их лагерь — Матсудаира на западе, Такеда — на востоке. Госпожа Чийомэ и девушки из Полной Луны, наряженные не в кимоно, а в бело-красную одежду мико, разделяли две армии с одной стороны, пока монах и мы, музыканты, разделяли их с другой стороны.

Аимару и Братишки зажгли костры вокруг нас, и ночь показалась еще темнее.

Мы играли песню в третий раз, лорды и госпожа Чийомэ опустились на колени. Сачи кивнула нам, показывая, что пришло время. Мы остановились в конце припева.

Тишина сгустилась.

Монах встал и что-то пробормотал — звучало как часть проповеди — и подошел к костру лейтенанта Торимасы. Он осторожно сдвинул саван, стало видно лицо офицера Такеды, все еще выглядящее удивленно, хотя его глаза были теперь закрыты. Кистью и мисочкой воды, которую опустили на хворост, монах покрыл водой губы мертвеца — последний глоток воды перед тем, как душа покинет тело. Шепча, он отнес воду и кисть к другому костру, оставив потрясенное лицо Торимасы на виду. Он раскрыл лицо стража Сато, повторил ритуал.

Лицо Сато не было удивленным — он знал, что его смерть грядет. На его лице была печаль и, что не удивительно, боль.

Со своего места я видела, что его голова была отделена от тела. Хоть монах и его помощники пытались очистить тело, кровь покрыла дерево, на котором он лежал.

Люди любили говорить, что мертвые выглядели так, будто спали, словно отдыхали после страданий в жизни. Это выглядело мило.

Я не считала это правдой. Мертвое тело не выглядело как спящее. В спящем теле всегда была искра души, настороженная, как мышка, нюхающая, шевелящая ушами, чтобы уловить боль или радость. Она была едва заметной. Крепко спящее тело нельзя было назвать беспокойным.

Я видела смерть раз, я знала. Это была полная неподвижность. Это было молчание.

Куда бы мы ни уходили, умирая, это забирало все важное в человеке с собой и оставляло оболочку.

Монах читал проповедь собравшимся лордам, госпоже, солдатам, женщинам и девушкам.

— Я, — монотонно говорил он, — не мое тело, мое тело — не я. Я — то, что переродится, а тело вернется в землю, откуда поднялось. Тело — просто еда. Дух вечен.

Он посмотрел на лордов и госпожу Чийомэ.

— Мудрые и набожные лорды и дамы. Мудрость, которой учит нас Будда и его слуги, ведет к таким поступкам, пока злые намерения порождают злые результаты. Как желудь, который может вырасти только дубом, а семя пуэрарии может стать только лозой кудзу, так наши мысли рождают наши действия. Злые мысли легко накапливаются даже в благородных людях, — он указал на двух мертвых перед собой. — Все мы склонны к злым мыслям. Отпустите их! Они ведут только к злому концу. Думайте хорошо. Творите добро. Ваша карма, ваши действия будут следовать за вами в следующую жизнь. Глупый верит, что все события — результаты действий в настоящем. Но карма — невидимый вес, она давит или поднимает ваш дух в каждой жизни.

Проповедь тянулась, его слова были знакомыми, и я глядела на толпу. Лорд Матсудаира и его офицеры, включая лейтенанта Сакаи, сидели серьезно, как и их солдаты вокруг них, даже Джолало и португальский священник. С другой стороны лорд Такеда и его капитаны были серьезными.

Но лица многих солдат Такеда были искажены другим настроением — беспокойные и неуютные. Лейтенант Итагаки, командир мертвого солдата Сато, хмуро смотрел в сторону офицеров Матсудаира.

За ним в тенях появилось лицо — оно выглядело знакомо, но я не могла его определить. Я знала, что Миэко была бы недовольно, ведь она учила нас все запоминать. Бледное лицо, вытянутое, с редкой бородой…

Я попыталась приглядеться, и лицо пропало в сгущающихся тенях.

Проповедь тянулась к заключению, Сачи подняла палец, сообщая нам с Шино, что мы заиграем, едва он умолкнет. Я взяла инструмент, и Шино надела наперстки — она возилась с ними всю речь монаха.

Он поклонился сначала телам, потом собравшимся, и мы медленно и печально заиграли «Вишневые цветы».

Такеда-сама встал и прошел к двум укутанным телам. Он опустил свернутую бумагу — ши-дэ — на ветку, соединявшую два погребальных костра. Баба-сан и Хара-сан, серьезные, как совы, повторили ритуал. Как только они отошли, другие офицеры и солдаты с той стороны стали проходить вперед.

Но, пока другие солдаты Такеда шли, чтобы выразить уважение, Матсудаира-сама встал, прямой, как ясень, и прошел к погребальным кострам. Он поклонился и опустил свой зигзаг рисовой бумаги на ветку. Его капитаны тоже повторили этот жест уважения.

Они отошли, госпожа Чийомэ пригласила лордов и старших офицеров освежиться в Главном зале — видимо, имелось в виду рисовое вино.

Мы играли втроем песни, которые уже были, а солдаты стали подходить и выражать уважение, некоторые молились, многие оставляли бумажные подношения.

Толпа редела, и Миэко с другими приблизилась, чтобы сделать подношения, когда лейтенант Матсудаиры, Сакаи-сан, подошел добавить подношение. Справа от нас оставшийся Такеда зарычал. Лейтенант Итагаки крикнул:

— Нет! Не ты!

Сакаи поднял голову, глаза расширились.

— Что? Я не…

— Не смей! — прорычал Итагаки, подходя, руки тянулись к мечу.

Я привыкла, что солдаты ходили без оружия в Полной Луне. Было шоком, что мы сидели между двумя тяжело вооруженными и недовольными группами мужчин.

Монах, который сидел на коленях с другой стороны от Сачи-сэнсей, вскочил, но Сачи поднялась с привычной грацией.

— Господа! — сказала она, ее голос был высоким и певучим. — Думаю, день был тяжёлым для всех вас, — она коснулась локтя Сакаи-сана. — Может, моя подруга Хоши и я, — она указала на высокую куноичи, которая шагала ближе с другими женщинами, — сможем провести вас и других наших гостей из провинции Три Реки в их лагерь и развлечь их.

Миэко встала перед Итагаки, ее веер трепетал (и он узнал в нем опасное оружие).

— Мицукэ, Рин, — две куноичи появились у ее плеча, — прошу, отведите наших гостей из провинции Достоинства в их лагерь и помогите им забыть о печалях дня.

— Да, Миэко-сан, — две женщины поклонились. Мицукэ выглядела неприметно, но она отлично танцевала, как и Рин. Хотя Рин еще и показывала нам, как учитель, как задушить кого-то шнурком. Хотя и это было похоже на танец.

Солдаты пошли в их лагеря, Миэко повернулась к монаху.

— Вам требуется помощь, или я могу забрать этих юных дев в их спальню?

Широкое лицо монаха покрывал пот — я его не винила. Но он выдавил улыбку.

— Конечно. Я останусь и буду молиться всю ночь за безопасный переход мертвых.

— Конечно, — Миэко поклонилась. — Девочки? — мы собрали инструменты — Шино жаловалась, что придется нести длинный кото — Миэко спросила монаха, нужно ли прислать ему стража. Он заверил нас, что это не требовалось, и мы вернулись в Полную Луну с музыкальными инструментами в руках, разумы были тяжелыми от событий дня.

20 — Ночная молния

Мы вернули инструменты в Чайный домик, и я помогла Тоуми и Эми завершить уборку в купальне.

Тоуми пожаловалась, что я снова уходила на приятную работу, и я спросила, хотела бы она играть при всех солдатах. Она ответила на это предложение с радостью котенка, которого опускали в кадку с водой.