Тогда Ванарион выронил меч, который я сунул ему в руки, когда в академию ворвался Мартин со своими людьми. Этот ритуальный золотой клинок друидов

я принёс его в этот день специально, чтобы показать Ванариону, Ванарион всегда интересовался ритуальным оружием друидов. Так вот, Ванарион выронил оружие и, закрыв руками побледневшее лицо, зарыдал. Я никогда не забуду того отчаяния, той мольбы, которые светились в его глазах, слышались в рыданиях. И я знал также, что он не поднимет меч, даже для собственной защиты, а его созидающая магия бессильна против чёрной мощи Мартина.

Тогда я в отчаянии бросился на Мартина, сбил того с ног и вцепился ему в горло, но тот легко сбросил меня. Я чудом удержался на крутой лестнице и, вскочив, заслонил собой беспомощного друга.

– Не стой на моём пути! Тебе со мной не справиться. Все пятнадцать лет мы соперничали друг с другом. теперь я победил! Уйди с дороги!

Я не шелохнулся, лишь медленно поднял руку и ударил волной чистой силы, которая попросту отлетела от Мартина и обрушилась на меня с ужасающей силой, замерцав миллионами красок и оттенков.

– Сила действия равна силе противодействия, разве ты этого не знаешь, боевой маг? – спросил Мартин спокойным ровным голосом, перестав хохотать и глядя на меня своими смарагдовыми глазами, казавшимися чёрными. если бы я захотел, то мог бы поглотить твоё заклятие, истощить твои силы, дождаться, пока ты обессилишь и, захлебнувшись в собственном отчаянии, станешь молить меня… нет, ни о быстрой смерти, а о боли, чтобы чувствовать хоть что‑нибудь, кроме пустоты и мрака, но это слишком, слишком долго, ведь ты слишком силён, недаром ты был лучшим на нашем факультете боевых магов. Да к тому же я больше люблю вид крови и крики, ведь они так будоражат нервы, эй, Ванарион, ты же знаешь это, не правда ли?

Ванарион вздрогнул, поднял голову, и, убрав от лица руки, посмотрел в глаза своего бывшего приятеля пристальным немигающим взглядом, тем взглядом, каким обычно смотрел в морскую даль, но теперь этот взгляд не был замутнён белёсой пеленой прошедшего, теперь он был прозрачен, твёрд и холоден, как клинок. И когда острие меча коснулось его груди, он громко и чётко произнёс:

– Феникс возрождается из пепла юным и чистым, так и души наши возродятся к новой жизни, непобеждённые, но обновлённые и через что бы мне ни пришлось пройти, я буду помнить свет солнца, что озарит когда‑нибудь и твою душу!»!

Уже падая, он прошептал: «Прости меня, Доррен! Я хотел помочь тебе, но навлёк на тебя беду… прошу тебя, запомни меня таким, каким ты меня знал!..» – помню, я успел подумать, что он говорит почти то же, что и Радогар.

Мартин схватил его тело и бросился вниз по ступеням, но я заметил, что как не пытался Мартин стянуть с пальца Ванариона его перстень, он не мог этого сделать. Последнее, что я помню, это грубые руки воинов, схвативших меня. Очнулся я в сырой темнице. Меня не пытали. просто не сняли боевых пут. И эта пытка болью продолжалась пятьдесят лет. Мартина за это время я не видел, но зато ко мне приставили странного стража. Он никогда не приносил с собой света, но Я был магом, а значит, прекрасно видел в темноте.

Я видел его мертвенно‑бледное лицо, белёсые неподвижные глаза, но без света я не мог разглядеть его как следует. Я не знал природы этого воина, но догадался, что не живой человек, а инфери – оживший мертвец. Он не кормил меня и, естественно, не собирался убирать мою камеру. Но я уже так отупел от боли, что окружающее меня мало заботило. Когда приходил мертворождённый, боевые путы чуть ослабевали, чтобы я мог чувствовать удары кожаной ремённой плети и тяжёлых кованых сапог по обнажённой спине и лицу. Избивая меня, воин не издавал ни звука, и это холодное призрачное молчание было страшнее полного злобы и ненависти взгляда неподвижных белёсых глаз. И вот как‑то мой мучитель выволок меня за волосы в ярко освещённый коридор и потащил куда‑то. Вот тогда я и увидел Мартина. Во внутреннем дворе собиралось его проклятое воинство – люди в аспидно чёрной броне и на чёрных в стальной сбруе боевых конях, а Мартин стоял перед ними, подняв руку, как полководец, без брони, в одном чёрно‑алом плаще, ведь ему не страшны ни стрелы, ни мечи, ни копья – настолько велика была его сила. Мой мучитель выпустил меня и подошёл к Мартину, и тут же из распахнутых ворот, выходивших во двор, хлынула волна безмолвных, бледных воинов со стальными мечами на диких разъярённых жеребцах. Так я впервые увидел страшное воинство мертворождённых. А мой мучитель был их предводителем. Когда он повернулся, я узнал его… лучше бы Мартин убил меня тогда, на тесной площадке перед стальной дверью магического хранилища… лучше бы он убил нас обоих!.. Мартин подхватил меня и, перебросил через луку своего седла. Ванарион тоже вскочил в седло каурого жеребца и тронул поводья. И с тех пор начались мои «прогулки» – Доррен невесело ухмыльнулся, – связанный, я висел вниз головой словно падаль, на седле перед Мартина. И вместе с чёрными воинами людьми с нами ехало и безмолвное страшное воинство мертворождённых. Мы ездили по дорогам, и эта страшная армия сжигала всё на своём пути. Едва завидев аспидно чёрные мечи Проклятых, как уже тогда называли людей Мартина, люди разбегались с криками, но недалеко они убегали. Тяжёлые копья и чёрные стрелы настигали их раньше, чем они успевали сообразить. Ни крепостные стены, ни крутые земляные валы, ни полные рвы не были преградой для бессмертных воинов, рождённых самой смертью. Они дробили стены окованными железом таранами, наводили временные прочные мосты, пробивали бреши в валах. И повсюду они обливали кипящей смолой стены и крыши домов, а за выживших после пожарища брались люди Мартина: глумились над ранеными, добивали детей и стариков, надругались над женщинами. И всякий раз, когда мы подъезжали к очередному селению или городу, Мартин вздёргивал мою голову так, чтобы я видел все эти ужасы, и я не мог зажмуриться, иначе железные крючья пробили мне глаза. и повсюду, повсюду он заклятиями оживлял только что убитых молодых мужчин, и новые воины вставали в ряды бессмертной армии того, кто ещё недавно готов был отдать жизнь ради других. Ванарион, ни разу на его мертвенно бледном лице не промелькнуло и подобия жалости, ни разу не дрогнуло в груди недвижное сердце. Но я не мог ненавидеть его. Я верил, надеялся, что когда‑нибудь он вспомнит, что был живым, вспомнит и сможет бороться. И вот однажды мы выехали только втроём, оставив в своей зловещей крепости всех воинов. Выехали и повернули на запад, к морю. Помню, как долго мы ехали, пока, наконец, не спешились у невзрачного домика в тени садов. Вернее, спешились Мартин и Ванарион, а меня стащили с седла за волосы и вздёрнули на ноги. В доме никого не оказалось. «Ничего, подождём!» – сказал Мартин, и мы ждали… ждали долго, и лишь к вечеру заслышав шаги, Мартин выволок меня на крыльцо. Перед нами стоял Ларкондир. Его длинные до пояса серебристые волосы трепал ветер, а зелёно‑голубой плащ на белоснежных одеждах был точно таким же, как и в школе. Он стоял и молча смотрел на Мартина, который, злобно ухмыляясь, спросил: «не догадываешься, чем ты обязан нашему визиту?» Ларкондир спокойно ответил: «О тебе рассказывают многое, и вряд ли ты пришёл поздравить меня с получением мною первой магистерской степени?» «ты прав! – ухмыльнулся Мартин, – я привёл к тебе нашего друга, эй, Ванарион, выходи!» впервые в жизни он назвал Ванариона подлинным именем. Ванарион вышел и встал рядом с Мартином. Ларкондир оставался спокойным, лишь сильно побледнел, но ничего не сказал, а Мартин приказал на чёрном наречии: «Убей его!» Ванарион шагнул вперёд. Вот тогда Ларкондир рухнул перед ним на колени, и, протягивая к нему руки, воскликнул: «вспомни, Ванарион, кто ты, вспомни, что у тебя есть душа, есть сердце, вспомни, что ты был живым!» эту мольбу про себя повторял и я. В глазах Ванариона на миг мелькнуло воспоминание, но вот они снова затуманились. И он наотмашь ударил Ларкондира по лицу одной из своих чёрных кожаных плетей, висевших на поясе. Ларкондир опрокинулся на спину, а Ванарион наступил ему на горло. Но, когда Мартин, схватив ещё неостывшее тело Ларкондира, вздёрнул его за волосы и, оттянув голову, собирался обрезать роскошные серебристые кудри, Ванарион вдруг размахнулся и ударил Мартина в лицо той же плетью. В тот же миг он рухнул наземь, забившись в судорогах, скованный магией, и закричал так, как не кричал ещё никто из живых. Этот вопль, крик самой смерти, был невыносим. Бесчувственное тело Ванариона корчилось на земле, одолеваемое такой болью, которой не вынести живому. Я бросился к нему, но Мартин отшвырнул меня ударом ноги в лицо. Я упал, ударившись головой о камни. Очнулся я глубокой ночью оттого, что холодный дождь орошал моё лицо. Открыв глаза, я увидел, что при свете свечи надо мной склонился Ванарион, а я лежу на соломенной подстилке в своей камере, укутанный его кожаной курткой. Ванарион стоял на коленях и плакал, стирая с моего лба кровь рукавом своей рубахи. Впервые он был без своей кожаной куртки, и я был поражён, увидев на его посеревшей от времени рубахи ту самую брошь, брошь филидов, которую многие столетия считали потерянной. Вот что позволило ему не утратить остатки памяти, вот что дало ему силу сражаться. Но это ведь брошь его матери. Она дала её Ванариону, в день, когда он отплывал в Прайденскую школу. Мы все видели эту брошь, но никто не разу не задумался над тем, что она нам всем напоминала. Да, ведь мать Ванариона была веллой, прямым потомком великого Велиора, неужели брошь передавалась из поколения в поколение, и теперь её владелец – Ванарион. Но ведь магия броши не могла полностью подчиниться представителю иной расы, кроме людской. Значит, для Ванариона она была всего лишь украшением, памятью о матери. Он никогда не надевал эту брошь во время занятий, чтобы её магия не преувеличивала его собственных знаний. Разумеется, Ванарион знал, что магия броши филидов не дарует мудрость, она лишь раскрывает потаённые глубины сознания, облегчая восприятие. Но, если при жизни эта брошь была для него лишь украшением, то теперь, после смерти, она помогла ему сохранить частицу себя, не разрушиться полностью, дала силы бороться, и он боролся. Сейчас он плакал, и его слёзы, ледяные горькие, и вместе с тем какие‑то пресные, безвкусные, как сама смерть, слёзы мертвеца. Если бы только удалось вырвать его из лап Мартина, мы бы что‑нибудь придумали, отправились вместе к верховному магу и нашему ректору Бергторссону. Он обязательно бы смог оживить, по‑настоящему воскресить к жизни того, кто был мне дороже всех на свете… Теперь, приходя ко мне, он приносил с собой немного еды, чёрствый хлеб с заплесневелым сыром и кружку тёплой воды, всё, что удавалось знаками выпросить у охранников‑людей, стерёгших другие темницы. И теперь он присаживался ко мне и клал мою голову себе на колени, так всегда делали филиды, когда кто‑то из нас болел. Поначалу он всё пытался меня обнять, видимо, помнил, как мы когда‑то согревали его своими телами, не понимая, что его тело источало теперь мертвенный предначальный холод. Я всеми силами старался не выдать своих чувств, но, видимо, не преуспел в этом, потому что он скоро совсем перестал прикасаться ко мне, чтобы хоть чем‑то облегчить мою участь, ведь он не мог не приходить ко мне, и, если прикажут, он был обязан. Сил бороться уже не осталось. Но он как мог сопротивлялся властному зову. Нередко он вскакивал и бросался вон из камеры, забыв запереть дверь. Тогда я мог бы попытаться сбежать, но у меня не было сил, потому что даже теперь, когда Мартин посылал его ко мне, боевые путы невидимыми тисками боли сжимали моё тело, наверное, Мартин догадывался, что Ванарион борется. Никогда не забыть мне его лица, когда мой бывший мучитель бросался вон из камеры. Оно преображалось, всегда холодное бесстрастное, жестокое, оно вдруг искажалось смертельной мукой, белёсые глаза наливались кровью, и часто, едва захлопывалась дверь, я слышал жуткий раздирающий сердце вопль. Однажды Ванарион не успел выбежать, боль настигла его внезапно. Каждую ночь потом я просыпался от собственного крика, снова и снова видя, как он корчится на холодном каменном полу, и крик… Нет, это невозможно передать!.. Когда приходил ко мне, Ванарион всегда отворачивался, чтобы не глядеть на мои незаживающие раны, оставляемые невидимыми путами. Он не мог закрыть глаза, и видя, как он отворачивается и прячет лицо, чтобы только не глядеть на меня, я испытывал к нему такую жгучую благодарность, какую только может испытывать человек к тому, кто столько лет был его палачом, а теперь стал другом.