«Повелевай, владыка! – услышал я мысли, обращённые к верховному магу, – Мои воины уничтожили всех до единого, их было более пяти тысяч человек!»

О нет, в его сознании я увидел, как бледноликие воины, пешие и конные, вошли в большое селение, и убивают всех, кто встаёт на их пути, а другие поливают всё вокруг маслом и поджигают. Обычный огонь мертворождённым не страшен, и они проходят сквозь него, как сквозь туман. Вопли, стоны, хрипы, ржание и рёв испуганно задыхающейся скотины, и повсюду кровь, много крови!.. разве имел права он меня презирать? Да, мог, он, при жизни не терпевший предательства, после смерти он верой и правдой служил злу. не по его воле началось это страшное служение, а когда он попытался бороться, его заставили, невыразимыми муками, который не мог вынести даже мёртвый, его заставили служить, и он подчинился. Мы оба виноваты друг перед другом да так виноваты, что за эту вину нам придётся расплачиваться всю жизнь, долгую жизнь мага и бесконечную жизнь мертворождённого, расплачиваться болью и своею совестью.

– Приведи его! – приказал верховный маг ковена.

Мертворождённый, я не мог называть его по имени, вышел, и скоро вернулся, таща за собой смуглолицего до черноты, воина, обнажённого по пояс. Вся спина была исполосована ударами ремённой плети, а на груди… пламенело клеймо проклятого. На правой ладони было такое же. Мартин мутным взглядом, в котором отражалась мука, остановился на мне.

– Пришёл всё‑таки! – хрипло с трудом проговорил почти прошептал он, – Я знал, что ты придёшь. Его я сломал, но и меня сломали, но я ещё поднимусь.

– Ты наказан за своё своеволие! – загремел верховный маг ковена, – Ты возомнил себя превыше самой сути, превыше любого закона, которому обязаны подчиняться все мы, закона смерти и разрушения! Ты создал мощное оружие и решил сам единолично владеть им, и оно вышло из‑под контроля!

– Но я же всё исправил! – не своим голосом взвизгнул Мартин, лицо исказилось от невыносимой боли. В белёсых глазах мертворождённого загорелся злорадный огонёк.

Сырой каменный пол. На склизких от нечистот камнях вверх лицом лежит человек. Вывернутые веки его разодраны острыми крючьями, спускающимися на лоб со стального обруча на голове. Безумный взгляд смарагдовых глаз устремлён на мертвенно‑бледное лицо с неподвижными белёсыми глазами. Мертворождённый медленно берёт правую руку лежащего и подносит к ладони длинный острый аспидный нож. Уши закладывает от пронзительного вопля, человек вырывается, но мертворождённому не нужны цепи и стальные кольца, чтобы усмирять, достаточно одного холодного взгляда, чтобы заставить подчиниться любого. Идеально ровный круг! Раскалённый прут медленно движется по кровяному оттиску.

«Это тебе за Доррена, за крики тех, кто заживо горел в твоём пожирающем огне ненависти, за мои слёзы, вспомни, как я умолял тебя погасить это ужасное пламя и позволить мне спасти тех, кого ещё можно было спасти! Ты не знаешь, как это, гореть заживо! Не знаешь, как это, держать на руках самого дорогого тебе человека, промывать его раны, которые ты нанёс собственной рукой! Ты не знаешь, что это, когда сердце разрывается от невыносимой ледяной боли, боли, которая не щадит даже мёртвого. Я боролся, но ты победил. Я стал рабом, рабом мрака, призванным убивать, и я ничего, НИЧЕГО не могу изменить! Я бессилен перед властью ковена! Но я буду бороться, буду, даже когда тлен заберёт мою плоть. Я вспомнил, вспомнил, что когда‑то был живым, что моё сердце билось, билось в такт жизни, в такт звукам, что разливались в воздухе, воздухе, которым можно дышать!»

И, выхватив из огня раскалённую серебряную монету, он прижал её половину ко

второй части кровавого круга.

Я бы всё отдал, чтобы никогда больше не видеть этого. Но виденное однажды не забывается! И я с ужасом понял, что Ванарион мстил, мстил жестоко, мстил за то, что с ним сделали, мстил за меня, за безвинно погибших от рук Мартина.

Всё последующее вспоминается мне как жуткий сон. Я не помню, как покинул зловещую крепость, в полукруглой зале которой я и предавал то, что знал и любил прежде.

Однажды утром я почувствовал, что зудит грудь и ладонь. Это начинали проявляться метки, а вместе с ними таяла и моя сила. Отныне я был отлучён от света и отвержен всем миром, пока не получу полного прощения. А это было невозможно. Разве простил бы меня теперь Ванарион, Белый совет, те, чьи жизни были оборваны по моей вине, ведь именно я разбудил Оррод, духов неистового огня, которые однажды разбуженные, сами управляют своей смертоносной стихией. Я не усмотрел это. Ведь, найдя в старинных книгах по чёрной магии способ разбудить древнее зло, я думал обрести над ним власть и направить против ковена и мертворождённых. Но единожды совершенное зло, даже если оно совершено по незнанию, неизбежно тянет за собой более худшее, даже если ты уже хочешь исправить уже причинённое тобой зло. Я совершил двойное предательство, ведь теперь я предал ковен, хотя теперь я жестоко раскаивался в своём предательстве и желал искупить уже совершённое мной зло, пробуждением Оррод я навлёк на все светлые народы ещё большее зло, а ковену не причинил не малейшего вреда. ведь пламя уничтожения и есть изменённая форма древнейшего пламени Оррод. Я забыл, что чёрная магия изменяет форму, но не свою сущность. Невозможно уничтожить одну её форму силами другой, пусть даже более могущественной и древнейшей, её формы будут лишь взаимно подпитывать друг друга. Но теперь и ковен знал, что я больше им не союзник, и меня просто вышвырнули за ворота, хорошо, что знака проклятых не выжгли, видимо сочли наказание Белого совета достаточным для такого жалкого раба, – отлучённый иронично усмехнулся и помахал левой рукой.

– Мне ничего не оставалось, как скитаться, нигде не находя приюта. Презираемый и гонимый всеми я бродил по пустынным дорогам, и лишь равнодушным звёздам да безжалостному ветру мог я изливать свою душу, и только дождь рыдал вместе со мной в осенние ненастья, а летние травы и ветви шептались, и птицы кричали, словно насмехаясь надо мной. «Вот, – говорили они, – Идёт великий маг, возомнивший себя властелином неведомых сил, глядите, перед ним склоняются и смертные и наделённые даром бессмертия, велик, дерзнувший покуситься на недоступное могущество!» мне словно бы наяву слышались все эти насмешки. Да, я был смешон и жалок в своём обличии. Нищий оборванный бродяга, бывший светлый маг, предатель, лишённый своей силы, дерзнувший править наидревнейшей силой. А потом был многолетний плен в гоблинских подземельях, о котором я рассказывал тебе и твоим друзьям там, на поляне. Когда мне всё же удалось бежать, я встретил Мартина. Он тогда ещё не носил железного обруча предводителя проклятых, но я понял по его глазам, что он не сломлен и будет мстить, мстить жестоко. И ещё я знал, что мстить он будет ни ковену, а всем живущим, а точнее, зверствовать ещё яростнее и беспощаднее, чем всегда. Так оно вскоре и случилось. Не прошло и десятка лет, как о маленьком отряде Мартина заговорили повсюду. Говорили шёпотом, чтобы не накликать лиха. Он один наводил страх на несколько миль вокруг только своим именем или упоминанием о «чёрном всаднике» или «всаднике смерти» как его называли. Периодически его видели и в главе объединённых отрядов его людей и мертворождённых, но Ванариона среди них не было, это меня успокаивало. слишком жива была во мне память об их совместных набегах. Нередко в дни плена я выходил во внутренний двор и сквозь зарешёченное окно в крепостной стене смотрел на огромные отряды людей в чёрном со знаком чёрного меча на обручах и страшные пешие и конные отряды живых мертвецов, чьи неподвижные лица и белёсые запавшие глаза внушали мне ужас. С дымящимися факелами выступали они из ворот, чадящий факел символизировал у них смерть от огня, а чад – дым пожарищ. Смерть несли они с собой, стальная нескончаемая река, выливающаяся на необозримые равнины, сводила меня с ума, и тогда я верил, что конец наш близок. Почти каждый день меня заставляли смотреть на это. Я вспомнил об этих, так называемых, прогулках лишь спустя много лет после моего пленения ковеном, вспомнил именно тогда, когда услышал, что Ванариона теперь не видели с предводителем проклятых. Что с ним сталось, я не ведал и страшился узнать. До сегодняшнего дня я не видел Ванариона, уже более трёхсот лет. Ну, я рассказал тебе наши истории, которым, похоже, суждено ещё раз переплестись, видно, так судили вещие норны. Кажется, мы победили! – просто добавил он, но в лёгком тоне мне послышался налёт тягостных раздумий.

Я сидел молча. Видимо, что‑то в моём взгляде не понравилось Доррену. Он спросил:

– Ты не веришь моему рассказу?

– Нет, почему, верю. Только я не понимаю, разве ты, маг, не мог понимать, что я, телепат, увижу в твоём рассказе больше, чем ты рассказал?

– Я не понимаю тебя.

– Ты – не пикт с Аркнеев. Твой род гораздо древнее этого мира. А Ванарион с Мартином… Не переживай, – улыбнулся я, увидев, как дёрнулся Доррен, – я не выдам твою тайну.

Доррен медленно поднялся, опираясь руками о столешницу и быстро, не оглядываясь, направился к выходу. Я молча последовал за ним. Я понимал, что мой новый друг, я уже успел полюбить Доррена, стыдится собственных слов и, возможно, жалеет, что слишком многое мне рассказал.

Выйдя из шатра, мы поняли, что выиграли битву, по крайней мере, пока. Уже отыграли отбой, и теперь военачальники собирались к шатру, а воины союзных армий благополучно перемешавшись между собой, либо бродили по разбивавшемуся лагерю, весело болтая и смеясь, либо уже сидели вокруг небольших костров. Увидев меня, военачальники оживились, и мне добрый час приходилось выслушивать их доклады, которые сводились к следующему: неожиданно налетевшие драконы обратили в паническое бегство доселе героически сражающиеся остатки вражеского воинства. Обо всём этом я и сам догадывался, а вот что стало для меня неприятным сюрпризом, так это сообщение о том, что многие спаслись бегством и теперь копят силы для нового натиска. Как известно, драконье пламя не берёт ни гномью сталь, ни гоблинские металлы, так что многочисленные гоблины, которые как оказалось в ходе сражения выбрали агрессивный нейтралитет, то есть попросту стали обстреливать из луков и арбалетов и тех и других. К ним, как не странно присоединились орки, и теперь нам предстояло биться с двумя недружелюбно настроенными воинствами вместо одного. Но пока было перемирие. Если бы предстояло биться только с людьми, то перемирие затянулось и до утра, но орки и гоблины любят нападать ночью. А до наступления темноты у нас оставалось часов семь‑восемь, солнце едва‑едва перевалило за свою высшую точку.