Однажды, придя ко мне поздней ночью, он всегда приходил по ночам, и, с трудом шевеля онемевшими губами, произнёс: «Доррен, прости меня… если Мартин прикажет… я буду вынужден…» я был поражён. Голос его звучал глухо, безжизненно. Но он говорил, говорил, как живой. И мне вспомнились слова пророчества:

«Когда мертвец заплачет,

Разверзнутся уста

У мёртвых – Это значит

Отступит темнота».

В тот же миг он рухнул на сырой каменный пол. От крика заложило уши. Уже второй раз я слыхал этот вопль, эту мольбу безмолвного раба, выплеснувшуюся, наконец, наружу. Второй раз слышал, и мне казалось, что само небо рушится на меня, такой болью отдавался во мне этот крик. Когда, наконец, он прекратился, и я открыл глаза, Ванарион пошатываясь поднялся на ноги и неожиданно ударил меня ногой в лицо, и я понял, что наказание Мартина истощило последние силы, и теперь он снова безмолвный раб, и я знал, что теперь он будет истязать меня с удесятерённой жестокостью, ведь он так долго сопротивлялся…

Больше Мартин не брал меня с собой в свои походы, мне предоставили наблюдать сквозь решётчатое оконце в крепостной стене за сборами жуткого воинства. Вот тогда‑то я и увидел Ларкондира, вернее, того, кем он стал. На его бледном неподвижном лице застыл отвратительный оскал самой смерти, а в глазах светилась ненависть и равнодушное презрение. Безграничная любовь к живущим при жизни извратилась и преобразилась в лютую ненависть к ним после смерти. Я отворачивался, а люди‑стражи били меня рукоятками своих алебард, заставляя смотреть, как вытекает из ворот эта смертоносная стальная река. С дымными чадящими факелами в одной руке и обнажёнными отравленными клинками в другой, одетые в броню кони и люди, несущие смерть и мучения ничего не подозревающим крестьянам и ремесленникам, сотням и сотням безвинных жизней. Шла война ковена с белым советом, но что могла сделать хоть целая армия светлых магов против самой смерти, вышедшей убивать?!… разве могли они воскресить десятки, сотни тысяч тех, кто теперь стоит в этом строю, строю тьмы и разорения?!…

– Доррен, – восхищённо прошептал я, – ты говоришь об ужасах своего плена как поэт…

– Я сам удивляюсь, – невесело усмехнулся Доррен, – наверное, сознание филида и спасло меня от сумасшествия и попытки лишить себя жизни. Да, я хотел умереть, но я также знал, что рядом со мной есть мои близкие друзья, искалеченные беспомощные перед напором зла, те, кому ещё можно помочь, как, я не знал, но можно. Люди, служившие Мартину и ковену уже были потеряны навсегда, потому что они сознательно выбрали дорогу, по которой шли, а эти несчастные ожившие мертвецы? Да, они действовали по собственной воле убивая и муча людей, но воля эта была сломлена и извращена. Я много раз пытался телепатией разрушить ту стену, что воздвиг между нами Мартин, но я не мог считывать сознание Ванариона. Нет, это не было блокировкой сознания, какую обычно ставят маги‑телепаты. Словно силишься что‑то вспомнить и не можешь.

Доррен очень точно описал подобное состояние. Именно это я впервые ощутил, когда попытался прочесть сознание мертворождённых.

– Не знаю, как я мог выносить все те мучения, которым подвергал меня Ванарион. Железные крючья, раздирающие тело, раскалённые клещи и какие‑то жуткие железные приспособления для пыток, с помощью которых он теперь мучил меня. Да, плетей и сапог ему теперь было мало. И вот, однажды, мой мучитель выволок меня за волосы в коридор и поволок по бесчисленным лестницам в Чёрную залу, главную залу, где обычно заседал ковен, за пятьдесят лет своего плена я многое у знал о месте, где меня держали, это были темницы самой великой из существующих чёрных крепостей, темницы самого Железного Замка, неприступной твердыни зла, цитадели мрака. И вот он приволок меня в это подобие тронной залы, где нас и встретил Мартин. Он обратился ко мне с глумливой речью. Не помню, о чём он говорил, но только Ванарион вдруг произнёс хриплым глухим голосом: «Я больше не подчиняюсь тебе!» – и, встав за моей спиной, ударил себя кулаком в грудь и поднял вверх правую руку, на указательном пальце которой сверкал серебром массивный перстень с шестиугольным чёрным камнем, тот самый золотой перстень с изумрудом, который Мартину так и не удалось снять, и который превратился в символ зла и ненависти, но всё же остался на пальце своего истинного владельца, ибо кольца силы, как ты знаешь, не обладают магической силой, но лишь символизируют её, неся в себе сущность своего владельца. Ванарион отныне служил тьме, вот перстень и преобразился, но не соскользнул с пальца, ибо Ванарион не утратил живой души, живого пламенного духа, который и способен воплощать энергию из небытия. Тогда Мартин побледнел, нет, непросто побледнел, побелел как полотно. И в следующий миг меня опалило жаром, жаром багрового всепоглощающего пламени, того самого, что сожгло до основания академию мудрецов и погубило столько людей. Сквозь затухающее сознание я слышал крик Ванариона, а потом всё поглотила тьма.

Когда я очнулся, то почувствовал, что моя голова покоится на чьих‑то коленях, и кто‑то подносит к моим губам кружку, наполненную чистой ключевой водой. Откуда тут вода? Открыв глаза, я увидел, что Ванарион сидит под раскидистым дубом, а рядом с ним лежит его куртка, полная сочной ежевики. Он не пытался заговорить со мной, возможно, не осталось сил после бегства. Но я вдруг понял, что с лёгкостью могу читать его мысли, и понял, что часть магических сил вернулась к нему. Он победил, но сможет ли он теперь жить дальше? Согласятся ли светлые маги по‑настоящему оживить его тело, ведь его руками замучено и убито столько ни в чём неповинных людей. Из мыслей Ванариона я понял, что он применил свои излюбленные чары, блокирующие путы, нейтрализующие любую враждебную магию, и так ему удалось бежать. Вместе со мной он трое суток пробирался потаёнными тропами в лесной глуши. Я всё это время я то приходил в себя, то снова терял сознание. Мартин, наверное, давно разыскивает его и скоро найдёт и тогда…

Ванарион на руках вынес меня к заброшенной дороге, и там опустил на землю, сам опустился возле меня на колени. Я попытался заговорить, но Ванарион сделал движение, словно отталкивая меня от себя, потом ткнув пальцем себе в грудь, изобразил связанного человека и как падают путы, потом изобразил силящегося разорвать оковы пленника, затем бессильно уронил руки на колени, а потом изобразил, словно поднимает меч и снова повторил отталкивающий жест несколько раз. Я кивнул. Я понял, что он пытается сказать мне, чтобы я уходил, уходил, пока не поздно, ведь когда спадут его магические путы, Мартин отыщет его, где бы он не находился, и тогда ему придётся либо убить меня, либо замучить до смерти, придётся подчиниться любому его приказу, потому что сил бороться больше не осталось. Не могу передать словами, как я был благодарен ему. Ведь ему пришлось отдать последние силы на моё спасение, и теперь его ожидало беспросветное рабство без чувств, без страха, без надежд, без тоски, без жалости, рабство в вечном безмолвии, рабство без конца, до конца времён, ведь бывший мертвец не может снова умереть, как бы не хотел.

– Уйди со мной сейчас, уйдём вместе, всё будет хорошо, Ванарион.

Он посмотрел на меня долгим тяжёлым взглядом, ведь по‑другому он смотреть не мог и покачал головой, а потом вдруг затрясся всем телом, вскочил и бросился прочь от меня. Его длинные волосы запутались в кустах куманики. Он отхватил их ножом и скрылся среди деревьев. Я знал, что его настигла расплата… Рядом со оставленной Ванарионом курткой я нашёл и бутыль с целебным отваром из трав и пустой пузырёк из‑под целебной травяной мази, которой, оказывается, Ванарион смазывал мои раны все эти три бесконечно долгих дня. Ягоды и отвар подняли мои силы, и я побрёл по дороге, где вскоре на меня и наткнулись охотники, которые принесли меня, полуживого в селение. Их жёны два года выхаживали меня, а потом я ушёл, поблагодарил за исцеление и приют и ушёл, я хотел вернуться к своим, к светлым магам белого совета, туда, откуда меня так грубо вырвала безжалостная судьба. Но когда я вернулся в школу, выяснилось, что и меня, и Ванариона навсегда вычеркнули из списков выпускников, Ларкондир считался пропавшим без вести, а Радогару посмертно было присвоено звание героя. Да он и был героем, выйти с арфой против Проклятого, стараясь образумить того, кто когда‑то считался твоим другом – на это не каждый способен. Директор, ныне верховный маг Белого Совета, и слышать ничего не желает о нашей невиновности. Считалось, что я как бывший пленник чёрного мага не могу остаться верным свету, а инфери за 50 лет успели убить и замучить больше людей, чем сотня чёрных магов за последние четыре столетия. И как я не кричал, не плакал, не доказывал, не умолял – всё было напрасно. я был исключён из Белого Совета, хотя по‑прежнему оставался белым магом, и сила моя оставалась при мне. Вот тогда‑то я и решил мстить. Недавно началась война магов, и однажды я предстал перед верховным чёрным магом, не помню его имя, я рассказал ему всё, что знал, а знал я немало, ведь когда‑то я был одним из первых Светлых магов. Но яд предательства уже заполнил мою душу. Я внимал речам чёрного мага, и не заметил, как рассказал гораздо больше, чем следовало, но, главное, я предал… Ванариона…

Я обернулся. В дверях застыл бледноликий воин, предводитель мертворождённых, самый жестокий и беспощадный среди них, единственный, кто мог читать мысли, что делало его непобедимым. Он стоял и смотрел на меня полным презрения взглядом. Я рухнул на колени и подполз к нему, но он отбросил меня ударом кованого сапога и пройдя мимо, опустился на одно колено.