Никита не ответил.

И вот его выступление. Она слушала и понимала, что выступает Никита не только против Алексея, но и против нее, Галины, потому что четыреста двадцать вторая тоже бурится по методу Кедрина.

Возбуждение постепенно угасло, и сразу почувствовалась усталость, накопленная за день. Галина приостановилась, осмотрелась. Крупными хлопьями падал мокрый снег. Было тихо и тепло. Издалека доносилась музыка. Сквозь плавно падающий снег рассеянным светом мерцали уличные фонари, и на световом фоне снежинки казались привязанными к ниточкам. Музыка и притушенный свет фонарей подчеркивали несвойственную городской улице тишину, вызывали чувство грусти, непрошеные воспоминания…

…Что поделывает сейчас Алексей? Отдыхает или находится на буровой? Как он воспримет приказ Никиты? Не взбунтует, приняв его за «месть» мужа Галины? Ах, Алеша, Алеша, как хочется быть сейчас с тобой! Милый мой медведь, думаешь ли ты обо мне так же, как я о тебе — каждую свободную минутку?..

У ярко освещенной витрины магазина Галина остановилась. Из-за зеркального стекла глянула на нее печальными нарисованными глазами кукла, сделанная в рост человека из папье-маше, одетая в богатую котиковую шубу и длинное вечернее платье из панбархата. Узкая ее ладонь с красными ногтями на пальцах была просительно сложена ковшиком и протянута вперед. С непонятной горечью Галина подумала: «Такая богатая дама, а просишь… Чего просишь, глупая?»

Мимо прошла парочка. Знакомый голосок пропел:

— Добрый вечер, Галина Александровна.

— Добрый вечер, — не узнавая женщины, ответила Галина и посмотрела вслед удалявшейся паре. Узнала: секретарь Вачнадзе. «Не человек, а зверь», — говорит о ней Лазарь… Прогуливается. С милым? С мужем?.. Мужчина что-то спросил свою спутницу. Та ответила. Галина разобрала:

— А Гурьев остался…

В сердце что-то кольнуло: больно, знобко. И опять против своей воли она подумала о Никите, вспомнила его таким, каким увидела сегодня. Лицо у Никиты постарело, под глазами набрякли болезненные мешки, кожа лица — какого-то серовато-желтого оттенка. Что с ним? Болен? Что он делает сейчас один в большой пустынной квартире?

И вдруг Галина поймала себя на том, что ей жалко Никиту, что думает о нем так, будто между ними ничего не произошло, что ей даже хочется зайти в свою бывшую квартиру, может, сказать Никите что-то ласковое и доброе…

…Тихо падал снег, где-то из репродуктора струилась музыка, на сердце было печально и грустно. И еще была растерянность, расслабляющая и неприятная…

Настя еще не ложилась, ждала ее. Сидела у стола, подперев щеку рукой, и сразу же встрепенулась, как только вошла Галина.

— Наконец-то, — проговорила она. — А снегу-то, снегу на тебе сколько! Раздевайся, я пойду стряхну в сенях.

— Спасибо, Настенька, я сама.

— Давай, давай, чего уж там… Пей чай — горячий. Погрейся.

— Не хочется, Настенька. Устала я что-то.

Вернувшись из сеней, Настя повесила пальто Галины на вешалку, посмотрела на подругу и, вздохнув, сказала:

— К тебе тут нарочный приезжал, записку привез. Посмотри под клеенкой…

Галина достала грязный клочок бумаги и с тревогой прочитала:

«Приезжайте немедленно, отказал второй турбобур. Бурить нечем. Анохин».

Наблюдавшая за Галиной Настя ласково спросила:

— Что-нибудь случилось, Галюша? На буровой?

Галина пожала плечами.

— Ничего не понимаю. Два турбобура из строя вышло. За одну смену!..

— Поедешь?

— Нужно ехать, Настенька… Поеду.

Галина скомкала записку и поднялась со стула.

…В культбудке находились двое — Анохин и Курниковский. Мастер, положив руки на стол и голову на руки, спал, тихо всхрапывая. Курниковский, откинувшись к стене, уставшими от бессонницы глазами смотрел куда-то в потолок и, трудно морща свой низкий лоб, думал о чем-то невеселом. Он не двинулся с места, когда вошла Галина, только медленно перевел на нее глаза, да пошевелил бровями.

Галина тихо спросила:

— Давно сидите?

Курниковский кивнул большой головой и нехотя, с усилием ответил:

— Порядочно.

— Почему вышли из строя турбобуры?

— Спросите у мастера.

Галина посмотрела на Анохина и громко позвала:

— Василий Митрофанович! Проснитесь!

Анохин вздрогнул и быстро поднял голову. Протирая кулаками заспанные глаза, зевнул, улыбнулся.

— Соснул немножко. Сморило.

Галина дружелюбно сказала:

— Вы похожи на большого ребенка, Василий Митрофанович… Ну, рассказывайте, что у вас здесь происходит.

Анохин неторопливо закурил, с видимым наслаждением затянулся и, сложив губы трубочкой, выпустил длинную струю дыма.

— Бурили водой, — наконец заговорил он, не глядя на Галину. — Через час после начала смены перестал работать один турбобур. Его заменили. С другим случилось то же.

— Причина?

— Не выяснили.

В разговор вмешался Курниковский. Голос его дрожал, щека, изуродованная шрамом, заметно вздрагивала.

— Причина самая простая, — сказал он, в упор глядя на Анохина. — Какой-то подлец набросал в воду щепок. Перед началом бурения я проверял — щепок не было…

Анохин спокойным голосом перебил его:

— Если вы, Курниковский, проверяли, значит, плохо смотрели. Подозрение же ваше, что кто-то с умыслом набросал щепы, явная чепуха… Я в это никогда не поверю.

Курниковского словно подбросили. Он вскочил со скамейки и, подавшись всем телом к Анохину, сдавленным голосом заговорил:

— На меня хотите все свалить, да? На меня? Бурильщик плохо смотрел, да?.. А я знаю, кто это сделал! Знаю!

— Кто же? — спокойно спросил Анохин.

Но Курниковский яростно натянул на свою большую голову тесноватую шапку-ушанку и, громыхнув дверью так, что вздрогнула вся будка, вышел.

— Ну вот, докатились, — устало сказала Галина и опустилась на скамейку — ноги не держали.

— Что? Что вы сказали?

— Докатились, говорю, — повторила Галина и решительно спросила: — Вы сделали?

Анохин спрятал глаза под густые брови, закурил новую папиросу. Вызывающе сказал:

— Вот и вы тоже… Простительно Курниковскому, а вам… Что я, враг себе, что ли?

— Не юлите, Анохин. Если вы мужественный человек, прямо скажите…

Анохин пожал плечами, помолчал, потом сказал:

— Об осложнениях различного рода я предупреждал вас. О них же мне говорил главный инженер товарищ Гурьев. О них же он написал докладную Чернышу. Казалось бы, ничего неожиданного нет в том, что начало выходить из строя оборудование… Так почему же вы начинаете обвинять меня в самых тяжких грехах?

Галина поняла, что Анохин опять переходит в наступление и возмутилась:

— Ох и подлый же вы, оказывается, человек, Анохин… Вы на все пойдете, даже на преступление, чтобы ради своих личных интересов убрать с дороги неугодного вам человека или подчинить его своей воле. Не зря мой предшественник был вашим «лучшим другом» и боялся вас… Из-за вас, собственно, как мне рассказывали рабочие, он и попросил перевода в другое место. Вы не сознаетесь, что турбобуры выведены из строя вами, но никто и никогда не разубедит меня в этом… Впрочем, ладно, — Галина махнула рукой и резко спросила: — Подъезд к вашему складу расчищен?

Анохин каким-то скрипучим, неприятным голосом ответил:

— В моем хозяйстве всегда все в порядке… — и вдруг вздрогнул. — К какому складу?

— Не прикидывайтесь простачком, Анохин. Меня ждет дежурная машина. Идите открывайте сарай и машиной подтаскивайте запасной турбобур к буровой. У вас там новый турбинный двигатель лежит.

Анохин заморгал глазами.

— А… а… откуда вы знаете? — заикаясь спросил он. — Об этом никто не знает.

— Ну уж и не знает, — ответила Галина. — Все мастера знают, да только молчат — боятся вашего дружочка Куцына, при случае обделить может… Но разговор не об этом. О таинственной истории с турбобурами я доложу Вачнадзе и потребую создания комиссии для расследования этого дела. Вас же пока заменит Курниковский, — этот вопрос я тоже согласую… Идите работайте, а потом уезжайте домой. Я останусь здесь.

Анохин слушал и жадно затягивался дымом папиросы. Хотел, видимо, что-то сказать, но промолчал и вышел. Галина осталась одна в теплой уютной будке.

От выпитого шампанского приятно кружилась голова. Перед глазами чудно двоились огоньки, зажженные на елке. Галина посмотрела на Вачнадзе и улыбнулась. Он сидел напротив и, посматривая на ее порозовевшее лицо, на большие возбужденно поблескивающие глаза, на тонкие вздрагивающие брови, тоже улыбался. Он понял, почему она улыбается, и, подавшись к ней, громко спросил:

— Анохин?

Она весело засмеялась и, тряхнув утвердительно гладко причесанной головой с тяжелым узлом волос на затылке, так же громко ответила:

— Да!.. Анохин!.. А сознайтесь, Вачнадзе, хо-орошую головомойку вы мне устроили из-за него! И веселую… Я еще ни разу не получала такой веселой головомойки.

Вачнадзе закрутил головой.

— Ну-у, смотри теперь… В другой раз попадешься, я тебе такую устрою — плясать будешь.

— Эка, невидаль, — смеялась Галина. — Так я и напугалась. Волков бояться — в лес не ходить.

— Это тоже верно, — кивнул головой Вачнадзе и, откинувшись на спинку стула, как-то по-мальчишески наивно и торжествующе воскликнул: — А здорово вы четыреста двадцать вторую прошуровали! Факт, а не верится. На двадцать дней раньше срока — с ума сойти! Бригада только за ускорение сто пятьдесят тысяч рублей отхватила… Неслыханное дело!

— Анохин не смог бы так, — посерьезнев, ответила Галина. — Хорошо, что я настояла на своем и его убрали… А Курниковский молодец, да!.. Страшное у него лицо, Вачнадзе, по ночам мне снится, а удивительно умный человек… даже… ну, гениальный, что ли…

— Есть, есть, — согласился Вачнадзе и вдруг встрепенулся. — А ты знаешь, Галина Александровна, что он имеет уже два ордена Ленина?

— Для меня это не новость, но все равно я очень рада… Потом еще, Лазарь Ильич: я, кажется, пьяная… Мне пора домой… — И хотя в комнате было шумно от разговоров гостей и она сказала последние слова очень тихо, Вачнадзе понял ее и украдкой посмотрел на Гурьева. Весь вечер Гурьев был хмур и неразговорчив. Пил он много, не закусывая, и не пьянел, только лицо его побледнело еще больше и еще больше сощурились близорукие глаза. Он настороженно следил за Галиной и нервно покусывал губы. Вачнадзе видел, как Галина часто оглядывалась на него, глаза при этом у нее становились большими и вопрошающими, а брови обидчиво вздрагивали. Отвернувшись, она хмурилась, на вопросы гостей отвечала невпопад, неестественно громко смеялась малейшей шутке. «Вот осел! — ругал своего друга Вачнадзе. — Умный человек, а не может понять, что она не любит его. Это же ясно, как божий день!»