Глава седьмая

На Горшкова, впрочем, и на других тоже встреча с «инженершей» произвела ошеломляющее впечатление. Особенно поразило старого мастера то, что «инженерша» так свободно орудует рычагом и педалями лебедки. Это было настолько невероятно, что Антон Семеныч прямо-таки заболел, пытаясь как-то уяснить себе случившееся. Почти сорок лет провел он у буровых установок и до сих пор ни разу не видел, чтобы женщина так смело, так свободно и спокойно выполняла «чисто мужицкую» работу. И вдруг такое!..

Через несколько дней он поехал на бурплощадку за долотами, но вернулся ни с чем — их быстро разобрали, и последнюю партию увез к себе Анохин, этот «жила», у которого «зимой снега не выпросишь». «С Анохиным тягаться — лучше нос себе разбить», — говорили мастера, да и прежний начальник участка боялся его, как огня. И вот — нате вам! — новая неожиданность: «инженерша» схватилась с самим Анохиным, отняла у него партию самых лучших долот, за которые любой мастер отдаст с себя последнюю рубашку!.. Творилось что-то неестественное. Казалось, все идет обратным ходом и неудержимо увлекает за собой Антона Семеновича Горшкова.

В тот же день «инженерша» появилась на буровой Горшкова к концу смены. Лицо у нее было бледное, хмурое, глаза смотрели на все придирчиво и недобро. Она молча вошла в будку, села на одну из скамеек и задумалась. Антон Семеныч не решался заговорить с ней, чувствуя вину за то, что не смог достать долота сам. Наконец Галина спросила:

— Долота сгрузили?

— Да, — коротко ответил Горшков, не глядя на «инженершу».

Галина вздохнула, как-то странно посмотрела на старого мастера, на обстановку будки, на стены, на потолок и вдруг, как показалось Антону Семеновичу, ни с того, ни с сего брякнула:

— Ох и неуютно же у нас, Антон Семеныч…

Антон Семенович озадаченно пожевал беззубым ртом, не поняв, на что намекает «инженерша», и неожиданно для самого себя разозлился.

— Загадки не умею разгадывать, стало быть, — шепелявя больше обычного, резко ответил он. — А что касаемо окружающего, то я приехал сюда не песни петь, а работать.

— Правильно, — согласилась Галина, — вы приехали работать, и я приехала тоже не песни петь, как вы говорите. Но скажу откровенно: не хочется мне у вас бывать, понимаете? Не хочется! Вот у Анохина…

— Анохин — жила, — буркнул Горшков.

— У Анохина мне больше понравилось, чем у вас. Посмотрите, какой у него порядок во всем, какая чистота на буровой, в будке, и сравните с тем, что у вас…

— Грязь делу не помеха, такая работа у нас, — попытался защищаться Горшков, не ведая, что этой слабой попыткой противоречить он уже радует «инженершу». «Есть, есть еще у моего старичка порох!»

— Нет, вы ошибаетесь, Антон Семеныч, грязь именно делу помеха. Неужели вам было бы хуже в этой будке, если бы она была покрашена, исчезла бы вот эта чернота, копоть, сор? А что на буровой? Лебедка замазучена, залита глинистым раствором, на полу кочки выросли на вершок. Это как называется? Работа? Нет, Антон Семеныч, за такие дела нас нужно в шею гнать отсюда.

Горшков взорвался. Как ни странно, но он не мог снести такой нотации — все восставало в нем против подобного наставления, какое, по его мнению, пристало читать только юнцам, впервые пришедшим на буровую. Он вскочил со скамейки и, заикаясь от волнения, тонко закричал:

— Ну и гоните!.. Я сорок лет проработал!.. — Он не договорил, хлопнул дверью и вышел.

С работы Антон Семеныч вернулся черней грозовой тучи. Не обращая внимания на хлопоты своей супруги, он молча разделся, шумно отфыркиваясь, умылся, причесал перед потускневшим от времени зеркалом редкие свои волосёнки, крякнул, кашлянул и наконец сказал:

— Ну, мать, кажись, я дошел до ручки. Иди неси, стало быть, водки. Поминки справлять буду.

Жена, все время наблюдавшая за мужем, всплеснула руками:

— Господи, да никак ты с ума спятил! Что ты, батюшка, бог с тобой! Какая водка! По ком поминки-то справлять будешь, старый греховодник? Опомнись!

— Молчи, — внушительно и строго прикрикнул Антон Семенович. — Раскудахталась, стало быть, как мокрая курица. Неси, говорят тебе, водки да накрывай на стол.

Бабка Анисья не узнавала своего супруга. Давно он не был таким. Домой приходил тихий, добрый, задумчивый, а про водку и помину не было. Она всегда считала, что ее Антоша целиком и полностью находится у нее в руках — куда хочу, туда и поворочу. И Антоша не сопротивлялся. А тут, смотрите-ка, люди добрые, раскомандовался, как генерал какой!

Воткнув полные руки в пышные бока, бабка Анисья двинулась на своего маленького, тощенького супруга.

— Да ты над кем командовать вздумал, а? Да ты это что, обрубок березовый, под старость лет водкой баловаться решил — хозяйство на ветер пустить?

Тут уж Антон Семенович потерял всю свою чинность и внушительность. Он так закричал, что бабка Анисья опрометью бросилась к порогу.

— Замолчи! Завтра же на развод подам, чтоб твоего бабьего духа в избе не нюхал мой нос! Ишь, взяла власть в свои руки, как царь Микола!..

Бабка Анисья залилась в три ручья, а Антон Семеныч, широко разевая свой маленький беззубый рот, продолжал кричать:

— От рук отбилась. Мужа не почитаешь! У кого научилась, квашня ты с тестом, а? Муж на работе горб ломит, разные там нотации, стало быть, от всякого женского рода, как молокосос какой-нибудь, слушает, а ты меня еще пеньком обзываешь!

Устав от крика, Антон Семенович сел на стул и, отдышавшись, уже более миролюбиво добавил:

— Иди в гастроном и купи водки. Ну, чего воду соленую льешь, весь платок мокрый…

Бабка Анисья покорно оделась и пошла в гастроном покупать для своего Антоши водку. «Ох, господи, прости его, старого, — горько думала она. — Выпьет малость, проспится, и вся дурь пройдет».

Но «дурь» у Антона Семеныча не прошла. Проснулся рано, и, кажется, был еще злее, чем вечером. О чем-то думал, фыркал, как рассерженный кот. Бабка Анисья не знала, как и подступиться к нему.

— Одевайся теплее, Антошенька, на улице ныне морозно, — тихо и ласково сказала она, подавая мужу его заплатанный, засаленный до блеска шубнячок. И тут Антон Семеныч взорвался опять:

— Ты это что, стало быть, смеешься надо мной? До каких пор я буду таскать эту твою дырявую овчину, а? Ты, стало быть, чего меня перед людьми на смех выставляешь? Давай пальто сюда, и плащ давай! Я — буровой мастер, понимаешь ты, старая кочерыжка!? Мастер!

Бабка Анисья решила отстоять пальто.

— Антошенька, да ведь измажешь его… Скоро на пенсию пойдешь, походи уж в полушубке. Пальто-то ведь хорошее еще…

— А ты что, хотела, стало быть, чтоб я опять в заплатках, как какой нищий ходил? — ехидно скривил беззубый рот Антон Семеныч. — Кажись, на пальто я за сорок лет заработал, а?

— Да ведь, Антошенька, месяц какой, а там на пенсию…

Антошенька взбеленился окончательно.

— Пенсия?! На кой черт она мне сдалась! Я сорок лет проработал на буровых, уйду — сразу ноги протяну! Вчера поминки справлял по ней, а ты опять за старую молитву, стало быть! Уйди от греха подальше, зашибить могу, я нынче сильный — задену, кость сломаю!..

Бедная бабка Анисья, она ничего не понимала, что творится с ее Антошей. Осталось одно — махнуть рукой и по вековечной бабьей привычке втихомолку поплакать. Она так и сделала — все на душе легче будет…

…Вся бригада Горшкова занималась в эти дни заготовкой глинистого раствора. Ночью на буровой дежурили дизелисты, через каждые два-три часа прогревали моторы, присматривали, чтобы кто не забрел на притихшую буровую. Так распорядилась «инженерша». Днем у глиномешалки становилось тесно. Курили, балагурили, травили анекдоты, работали не торопясь. Время тянулось медленно, однообразно. Через каждый час шли в будку греться.

В это утро, как всегда, все собрались в будке. На дворе было еще темно, одолевала дремота, приступать к работе не хотелось, да никто и не торопился приступать. Когда все устроились, где и как придется, начали крутить цигарки. Посматривая на мастера, Геннадий Косяков решил пошутить по старой привычке.

— Ты что-то сегодня принарядился, Семеныч, — слюнявя языком бумажку, проговорил он и подмигнул ребятам. — Уж не хочешь ли понравиться нашей начальнице? Хо-орошая пара была бы!

Раздался дружный хохот, а Горшков, не обращая внимания на смех, достал из кармана свои серебряные часы, щелкнул крышкой и сказал тихо, словно ни к кому не обращаясь:

— Так, стало быть, сейчас двадцать минут девятого. Проволынили уже двадцать минут…

Кто-то фыркнул, а мастер невозмутимо продолжал:

— Это в последний раз. Вахты будут меняться ровно в восемь, как и полагается. За опоздание буду строго наказывать. Вот так, стало быть…

— О-о-о, — изумленно протянул Косяков, — что-то ты нынче разошелся, Семеныч. Не круто ли берешь?

— За неподчинение мастеру тоже буду наказывать, — повысил голос Антон Семеныч. — Вплоть до снятия разрядов, стало быть. А сейчас вахта Косякова приступит к уборке на буровой и вокруг буровой. Чтобы был порядок. Остальные пойдут готовить раствор. Все. Можете идти, стало быть.

В будке стояла такая тишина, будто в ней никого не было. Потом Соловьев, искоса поглядывая на Косякова, громко и отчетливо сказал:

— Правильно, мастер. Давно нужно было сбросить с себя этот старый лапсердак…

На Владимира воззрилось несколько пар изумленных глаз, которые, казалось, так и спрашивали: «Какой лапсердак?» Соловьев пояснил:

— Я говорю о шубе мастера.

Косяков длинно и мрачно протянул:

— Та-а-ак… Вижу и тут маленькую белую ручку нашей дражайшей Галины Александровны.

Соловьев вспыхнул, лицо его покрылось красными пятнами.

— Ты лучше помолчал бы, Геннадий.

— Хо-хо! — деланно хохотнул Косяков.

— Да, брат Косяков, — Владимир поднялся, — мы любители поболтать, а нужно работать, но работать мы еще не умеем.

— Правильно, Володя, — поддержал Соловьева Антон Семенович. — Очень правильно, сынок.