— Ты убил профессора, — говорят ему двое. — Он хотел заменить тебе мозг, но ты убил его… И поэтому ты сейчас тоже умрешь. Молись богу!

У этих двоих нет лиц. Вместо лиц у них серые пятна. Но они знакомы ему. Он видел их где-то. Он знает их, но кто они? У них толстые жилистые руки, похожие на толстые стальные канаты. Этими руками они держат его и заставляют молиться богу.

— Мы знаем тебя, — говорят они. — Ты — Алексей Кедрин. Ты — преступник. Ты убил профессора! Молись богу! («Я — Алексей Кедрин? Ну да, я — Алексей Кедрин! — радостно отдается где-то в глубине его существа. — Но разве они не знают, что я не верую в бога и не знаю молитв?»). Но они настаивают:

— Молись богу. Сейчас ты умрешь.

И он начинает петь молитву:

Двое гогочут громовыми голосами и скрываются, бросив его посреди степи, в которой цветут тюльпаны… Много тюльпанов! А он лежит, смотрит в высокое чистое небо и думает: «Когда же конец?»

Но конец не наступал. Организм боролся за жизнь, не хотел умирать. Алексея на самолете перевезли в город (согласился все-таки пилот полететь). Местный хирург сделал ему операцию, удалив из пробитой головы косточки черепа, наложил швы. Но Кедрин не приходил в сознание. Из области вызвали старого заслуженного хирурга. Пришлось делать повторную операцию: из-под пробитого черепа была извлечена еще одна тонкая крошечная косточка. Швы наложили снова… И жизнь победила. Упала температура, прекратился бред, и Алексей, не приходя в сознание, впервые забылся в спокойном долгом сне.

— Поразительно сильный организм, — сказал хирург из области, отходя от постели больного. — Поразительно… Не понимаю, как он выжил?..

И вот пришел в степь февраль. Ядреные морозы сменялись многодневными метелями, метели — короткими оттепелями, и тогда на карнизах барака появлялись толстые длинные сосульки. Оттепели опять уступали место морозам. Но бурение скважины не останавливалось. Буровики упрямо, метр за метром, продвигались к заветной цели — к кладовой земли.

Наконец настал этот долгожданный день. Ребята Климова собирались на вахту, как на праздник. Шутки, смех, торжественное выражение лиц. Кто-то придумал повязать на рукава «именинников» красные повязки. Согласились. Отыскали кусок красной материи, порезали на ленты, и теперь эти алые полоски можно было увидеть на рукавах и у Ивана Ивановича Климова, и у Кольки Перепелкина, и у мастера Алексея Кедрина, который неделю назад приехал из города.

Из-под шапки у мастера видна марлевая повязка, лицо бледное и худое, резко обозначились скулы, в уголках губ залегли две суровые складки, глаза смотрят строже и требовательнее. Но сегодня эта перемена не особенно заметна: Алексей тоже взволнован. Он стоит у ротора и всей спиной чувствует десятки нетерпеливых глаз — там стоят ребята и ждут. Отметка на квадрате медленно опускается к ротору. С нее не сводит глаз и Климов, стоящий у лебедки. Ему тоже не терпится, хочется, чтобы отметка быстрее скрылась в отверстии ротора…

И вот последние сантиметры… Один, два… восемь… пятнадцать! Алексей коротко, словно рубит воздух, взмахивает рукой и кричит Климову:

— Конец!

Аркаша приготовил лист бумаги, взял авторучку и выжидательно смотрит на мастера. Тот взволнованно ходит по тесной комнатушке, о чем-то думает. Потом спрашивает:

— Готов, Аркаша?

— Готов, Алексей Константинович.

— Пиши… Скважина пробурена до проектной глубины… Записал? Поставил под промывку. После подъема инструмента приступим к спуску обсадной колонны. Прошу прислать бригаду по освоению… Готово?

Аркаша кивает головой.

— Передай… Что еще? О чем-то я хотел тебя еще спросить… Да! Как твой приемник?

Аркаша улыбнулся и повернул ручку у одного из черных ящиков. В ящике послышался шорох, короткий треск и ясный голос диктора: «Московское время семнадцать часов восемнадцать минут…» Аркаша опять повернул ручку, и ящик смолк.

— Здо́рово! — сказал Алексей и пожал Аркаше руку. — Добился-таки своего… Поздравляю.

— И я вас поздравляю, Алексей Константинович, — с окончанием бурения…

С бригадой освоения, в сопровождении Никиты Гурьева, неожиданно приехал Лев Николаевич Черныш. Снял тяжелое меховое пальто, потер зазябшие руки, подошел к Алексею. Взял за плечи и, откинув голову назад, зарокотал:

— А ну, покажись-ко, сын?.. Ничего, ничего, молодцом… Осунулся малость, побледнел… а в основном все такой же. Здравствуй, Алексей Кедрин… Приехал я опять экзамены принимать у тебя, за непослушание спрашивать… Готов?

Алексей улыбнулся.

— А ты не смейся, не смейся… Посмотрим, как потом будешь смеяться… Но это после, а сейчас давай корми гостей — порастрясло нас дорогой-то…

После обеда Алексей принес Чернышу толстую тетрадь в коричневом коленкоровом переплете.

— Что это? — спросил Черныш, принимая тетрадь.

— Мой ответ на все ваши возможные и невозможные вопросы. Здесь все от замысла и начала — до конца. Записано по дням, по часам. Во время моего отсутствия записи вели Климов и Альмухаметов…

— Кхм… Интересно, — пробурчал Черныш и почему-то сердито посмотрел на Гурьева. — Очень интересно… Идите прогуляйтесь, а я почитаю.

Алексей и Гурьев вышли. В коридоре остановились, посмотрели друг другу в глаза. Это была первая такая встреча — с глазу на глаз — и ничего доброго она не сулила.

— Поздно пожаловал с высоким гостем, Гурьев, — сказал Алексей.

— Это почему же? — усмехнулся краешком губ Никита.

— Скважина пробурена… Почти на месяц раньше срока.

— Это еще ничего не доказывает.

— Даже и это? А четыреста двадцать вторая?

Глаза у Никиты потемнели, брови выдавили тугую гневную складку. И Алексей понял: задел самое больное место, хотя и не собирался этого делать. Галина!.. Ведь четыреста двадцать вторая пробурена под ее руководством… Но было уже поздно. Гурьев круто повернулся и пошел к выходу, прямо неся свою голову. Алексей смотрел ему вслед и думал, что примирения у них уже никогда не будет, что Никита ничего не простит ему…

Потом ходили с Чернышом по буровой, наблюдали за тем, как рабочие желонкой освобождали скважину от раствора.

— Что-то покажет она нам, матушка, — прогудел Черныш. — Надежды большие, а вдруг не оправдаются? Как думаешь?

— А я почему-то верю, что один из горизонтов будет продуктивным, — ответил Алексей. — Впрочем, поживем — увидим, не долго ждать.

— Нахрапистый же ты человек, Кедрин… Ни с кем не соглашаешься… Откуда это у тебя?

Алексей засмеялся.

— Вот чего не знаю, того не знаю. Родился таким.

Во второй половине марта внезапно подули теплые ветры. Они растопили белый покров снега и в несколько дней преобразили лик степи. Запели в ложбинах и оврагах мутные ручьи талой воды, унося с собой прошлогодние травы, вырванные из земли с корнем. По дну Соленой Балки забушевал могучий упругий поток, весь в бело-желтой пене, злой и упрямый в своей весенней страсти разрушать, сметать на пути все преграды. Он подмывал берега: пласты земли и глины с плеском падали в его курчавые, рыжие волны, и вода, радостно урча и чмокая, размывала, уносила с собой полученную пищу…

Потом солнце, нестерпимо яркое, весеннее солнце, вдруг накалив свои лучи до летних температур, протянуло их к продрогнувшей за долгую зиму земле и стало гладить ее, согревая своим разнеживающим теплом. Обрадовалась земля, закурилась сиреневой дымкой на проталинах, запахла крутым настоем чернозема — жирного, напоенного по самое горло хмельной брагой весны. И в апреле зазеленела, заголубела вдали необъятная степь, покрылась первыми цветами, подснежниками, такими до слез нежными, хрупкими на вид…

В один из апрельских дней у скважины, пробуренной бригадой Алексея Кедрина, собралась группа людей. Здесь были директор конторы бурения Вачнадзе, главный инженер Никита Гурьев, главный геолог Роман Сельдин, Галина Гурьева, Алексей Кедрин, Климов, Ибрагим Альмухаметов. Все посматривали на фонтанную арматуру скважины, перебрасывались незначительными словами. Чего-то ждали.

— Ну, что, начнем? — наконец спросил Вачнадзе, обращаясь к Сельдину.

Тот кивнул большой головой:

— Пора. Не терпится. — И улыбнулся, блеснув крупными выпуклыми глазами. — Под ложечкой сосет.

— Волнуешься? — спросил Вачнадзе, прищурившись.

— Ох, волнуюсь! Аж подкатывает… — ответил Сельдин и, вжав голову в плечи, засмеялся.

— Я тоже волнуюсь… Наверное, не меньше твоего, — тихо признался Вачнадзе и повернулся к Алексею. — Открывай задвижки, Алексей Константинович, ты начинал бурение, ты и доводи дело до конца.

Алексей смутился.

— Я начинал, а без меня работами руководил Иван Иванович, так что неудобно как-то одному.

— Проблема, — улыбнулся Вачнадзе. — Тогда действуйте вдвоем: один пусть откроет коренную задвижку, другой — на выкиде…

Галина стояла рядом с Алексеем. Она волновалась не меньше, чем другие. Глаза ее блестели, на щеках ярко горел румянец.

— Иди, Алеша, — шепнула она и тронула его за локоть. — Иди же…

Алексей посмотрел ей в лицо. В нем, таком знакомом, таком родном, что-то изменилось… Но что? Алексей наморщил лоб, жадно ища глазами эту перемену. Ага, вот что!.. Алексей радостно улыбнулся и так же тихо прошептал:

— А ты знаешь, Галчонок, у тебя ведь веснянки… Веснушки выступили. Шесть штук… Золотые такие…

Галина смущенно наморщила нос и, не выдержав, счастливо засмеялась. Гурьев услышал ее смех и обернулся. Он никогда не видел у нее такого лица, таких лучистых глаз, никогда не слышал такого смеха…

Алексей подошел к фонтанной арматуре. Рядом с ним встал плотно сбитый, широкоплечий Климов. Они не торопятся, разговаривают о чем-то. Потом Алексей берется за штурвал задвижки и начинает вращать его…