Глава девятая

Вачнадзе проснулся от телефонного звонка. Не открывая глаз, протянул руку к тумбочке, на которой стоял телефон, и поднял трубку. Борясь со сном, сказал в трубку недовольным голосом:

— Да! Вачнадзе слушает.

— Лазарь Ильич, — послышался в трубке тревожный юношеский голос, — это говорит дежурный радист Юрьев.

— Я слушаю.

— Только что принял радиограмму из Соленой Балки.

— Так, так… Дальше. — Вачнадзе приподнялся на локте.

— Ничего не могу понять, Лазарь Ильич… — Голос Юрьева на мгновенье умолк. — Ничего не понимаю… Мастер Кедрин лежит раненый… Сообщают о каком-то покушении.

Вачнадзе, отбросив одеяло, вскочил с постели и закричал:

— Товарищ Юрьев! Радиограмму несите немедленно ко мне! Слышите, немедленно! И никому ни слова о ней…

— Хорошо, Лазарь Ильич.

— Дежурная машина где?

— Здесь, Лазарь Ильич.

— Садись на нее — и ко мне!

Вачнадзе бросил трубку и заметался по спальне в поисках одежды. В темноте наткнулся на стул и с грохотом свалил его, больно ударившись коленом. Морщась от боли, щелкнул выключателем. Под зеленым абажуром вспыхнул яркий свет и залил комнату, окрашивая предметы в бледно-зеленые тона.

Проснулась Раиса. Щуря от света большие черные глаза, спросила:

— Что-нибудь случилось, Лазарь?

— Да. Помоги мне, пожалуйста, собраться. Не помню, куда я сунул вчера носки…

— Они на кухне. Ты можешь мне сказать, что случилось?

— Пока нет. Но дело очень серьезное. Получена радиограмма. Я прошу тебя собраться и сходить к Галине Александровне… Пусть она идет прямо в контору — я буду там.

— Хорошо, Лазарь.

— Скажи ей, что экстренное совещание и больше ничего. Ни слова.

— Хорошо, я так и сделаю.

— Поторопись, пожалуйста.

Когда Раиса ушла, Вачнадзе позвонил Гурьеву. Гурьев ответил неожиданно быстро.

— Спишь? — спросил его Вачнадзе.

— Нет, еще не ложился. Читал.

— Плохо! Нужно было отдохнуть… Эх, дорогой, нехорошо!..

— Ты чего вздыхаешь? Я бодр и свеж, как всегда.

— Бодр и свеж, — передразнил его Вачнадзе. — Давай-ка собирайся и — в контору…

— Ты серьезно?

— Очень серьезно, Никита. Итак, жду.

В дверь постучали. Вачнадзе открыл. Весь запорошенный снегом вошел радист Юрьев.

— Ну и погода, Лазарь Ильич, — ничего не видно… Доброе утро.

— Доброе утро. Где радиограмма?

— Вот, — протянул ему Юрьев сложенный вчетверо лист бумаги.

Вачнадзе схватил листок и бросился к свету. Пробежал первую строчку, и руки у него задрожали. Закрыл глаза. С усилием заставил себя читать дальше.

«…в два часа ночи нового года тяжело ранен буровой мастер Алексей Константинович Кедрин…»

Вачнадзе опустился на стул. Листок выпал из рук и с шорохом заскользил к полу. Юрьев подошел и поднял его, растерянно поглядывая на директора.

— Читай дальше, Юрьев, — попросил Вачнадзе.

Юрьев прокашлялся и начал читать:

«Покушение на жизнь Кедрина сделали бывший заключенный тракторист Павел Клещов и бурильщик Григорий Никуленко…»

Юрьев остановился и посмотрел на Вачнадзе.

— Читай, — приказал Вачнадзе.

— Все, — тихо ответил Юрьев. — Просят врача.

Вачнадзе поднялся.

— Подай мне пальто, пожалуйста, — наконец попросил он Юрьева, безмолвно стоящего рядом. — Оно там… на вешалке… и поедем в контору…

…Вачнадзе смотрел через ветровое стекло машины вперед. Бьются, крутятся снежные вихри, закрыли собой весь свет, даже дороги не видно. Где-то рядом стоят дома, но они пропали за белой мутью, и не верится, что они стоят где-то здесь рядом, всего в нескольких шагах… Что делать? Что предпринять?..

— Раечка… ты?!. Проходи же, садись! — Галина стояла босая, в длинной ночной сорочке, прижав обнаженные до плеч руки к груди. Из-за двери тянуло ледяным холодком, струйками растекавшимся по полу комнаты. Галина с тревогой смотрела на Раису и, хотя пригласила ее пройти сесть, сама стояла, не двигаясь с места.

Раиса развязала пуховую шаль, варежкой сбила с нее снег, поправила на голове прическу. И молчала. Да и что она могла сказать, когда сама не знала ничего о причине, заставившей Лазаря послать ее к Галине в такую шальную погоду.

— Чего же ты молчишь, Раечка? Что, наконец, случилось?

Раечка рассердилась.

— А я откуда знаю, что случилось? Лазарь сказал: иди — и я пошла… Ох, ну и люди же!..

К кому относилось последнее замечание, Галина не поняла, но почему вдруг стало так тревожно на сердце?

— Велел тебе передать, чтоб ты не задерживалась и шла в контору, — продолжала Раечка. — Говорит — серьезно…

Большие черные глаза Раечки, влажные и блестящие, слабо мерцали в предутренних сумерках, и Галина, сколько ни всматривалась, не могла рассмотреть их выражения.

— Но что же все-таки случилось? Расскажи, Раисочка, очень… очень прошу!

И Раиса рассказала о том, как раздался неожиданный телефонный звонок («Сколько раз я говорила Лазарю, чтоб он убрал телефон из спальни, не слушается!») и Лазарь, чертыхаясь, метался по комнате и в темноте свалил стул, как он искал носки, которые сам же оставил на кухне, и наконец поднял ее с постели и отправил с поручением к Галине.

— Это в такую-то погоду, — говорила Раиса, облизывая пухлые губы. — Никогда я не видела своего Лазаря таким… Да, забыла, он что-то говорил про радиограмму…

— Из Соленой Балки? — быстро спросила Галина и замерла.

— Нет, про Соленую Балку он не говорил… Он был такой взволнованный!

Но Галина уже не слушала Раису. Она торопливо натянула чулки, платье, не попадая руками в рукава, стала надевать шубу…

Настя с ребенком на руках молча стояла в дверях спальни, слушала разговор двух женщин и тревожно поглядывала то на одну, то на другую. Не зря жена директора пришла за Галиной в такую рань, да еще в такую погоду. А вдруг там, в неведомой Соленой Балке, случилась беда?

— До свидания, Настенька, — подошла к ней Галина. — Извини, потревожили мы вас…

Настя вцепилась в рукав ее шубки.

— Галюша, родная, — зашептала она, горячо дыша в лицо Галины. — Не к добру это… Чует мое сердце — ох, не к добру!.. Не оставляй меня одну, боюсь я…

— Глупенькая ты, Настя, — принужденно засмеялась Галина. — Чего же ты боишься? Просто вызвали меня на экстренное совещание и все…

— Да какое же совещание в такую рань? Люди-то спят еще, а ты — «совещание»…

— Успокойся, Настя, прошу тебя. Ложись в постель и успокойся. — Галина чмокнула ее в теплую, пахнущую парным молоком щеку и направилась к двери. — Пойдем, Раиса…

Настя шагнула, вытянув руку, следом за Галиной и Раисой. Она хотела остановить их, сказать, но дверь захлопнулась, впустив в комнату холодный воздух.

На руках проснулся и закричал ребенок — Николай Иванович.

— Ой, да замолчи ты! — прикрикнула на него Настя. — И без тебя тошно!..

Но Николай Иванович не унимался. Он бил тонкими ручками и ножками и, покраснев от натуги, кричал громко и тонко: уа! уа!

Настя заходила по комнате.

Привычные слова незатейливой песенки сами срывались с языка, не мешая думать… Было так тревожно и тоскливо на душе и за Ивана, и за Галину — за всех…

…Он никогда не видел моря. И вот он — у моря. Ленивые тугие волны, похожие на жирные лоснящиеся спины тюленей, накатываются на песчаный берег.

Волны появляются где-то далеко, у самого горизонта, и бегут, бегут к берегу, звеня, ударяясь друг о друга, догоняя друг друга.

Он никогда не видел моря. И теперь, глядя на эту живую, кишащую волнами пустыню вод, пугается. Он почему-то уверен, что волны, похожие на тюленей, хотят смыть его с берега и поэтому так настойчиво, одна за другой, ритмично ударяются о берег у его ног, и, тихо скуля, облизывают его ступни. Они, волны, как бы просят прощения за то, что они хотят сделать. И тогда, томимый предчувствием, со стесненным дыханием, он срывается с места и бежит к широкой беломраморной лестнице, которая уступами ведет к вершине высокой горы, покрытой спасительной зеленью деревьев, где можно спрятаться, затеряться, как иголка может затеряться в стоге сена. Там его никто не найдет… Там жизнь! Там спасение от страшных холодных прикосновений горько-соленых волн, порожденных неведомыми глубинами моря. И он бежит по ступеням лестницы, прыгает через одну, две ступени, но, и не оглядываясь, чувствует, что по его пятам, настигая, движется огромная волна моря с черной маслянистой спиной, с грязно-седым загривком. Он задыхается, но бежит. Ему душно, невыносимо душно. В глотке у него все пересохло, и язык стал словно деревянный, шершавый и неповоротливый. Он хочет закричать от дикого ужаса, обуявшего его… и не может — вместе со слюной в глотке пропал и голос. Он знает, чувствует, что он смог бы закричать, но для того, чтобы издать хоть один-единственный звук, нужно остановиться и смочить горло… Но он не может остановиться. Сзади, грозно рокоча, настигая его, движется живая масса воды, вздыбленный, клубящийся водоворот… И он бежит, бежит, бежит, жадно глотая горячий воздух раскрытым пересохшим ртом… И вот площадка — кончился первый уступ лестницы. Но откуда здесь появился этот старик с серой козьей бородой и остекленевшими бутылочными глазами?.. Старик раскидывает навстречу ему длинные костлявые руки и хриплым голосом кричит:

— Ты кто?!.

И он спрашивает себя: «Кто я?» Но не знает, кто он. Он забыл, кто он. Он знает, что кем-то был, его как-то звали, но теперь не знает этого, теперь он забыл об этом.

— Кто ты?!. — орет, посинев от натуги, старик. («Кто я? — словно эхо отдается в нем, им же самим заданный вопрос, и этот вопрос звучит где-то в темной пересохшей от жажды глубине его смятенного существа). Он не отвечает старику, потому что у него нет голоса, и он не может ответить, хотя и хочет ответить. Тогда он хватает старика и бросает его в наползающую волну. И волна, жадно чавкнув, проглатывает старика… Она отступает, тает, разбиваясь на звонкие осколки, ручейками сбегает по мраморным ступеням лестницы и поет чистым, звонким голосом: