Главный врач Атабаевской больницы Алексей Петрович Соснов тоже очень рано является на работу. С вечера он долго ворочается в постели, томясь от гнетущего бодрствования, наконец, забывается на недолгие часы, а пробуждается с уже готовой мучительной мыслью, что проснулся слишком рано, на дворе еще ночь, в окнах даже не брезжит. Рядом на своей койке тихо лежит Поленька. Алексей Петрович догадывается, что она тоже не спит, только делает вид. В доме тихо, часы на комоде с негромким звоном отщелкивают свое: «Тик-так, все-так, и-так, тик-так…»
— Поленька, ты спишь? — свистящим шепотом спрашивает Соснов.
— Нет, Алеша, выспалась я…
— Легла позже меня, а выспалась раньше? Хитрая ты. Спала бы себе, делать-то нечего. И рано еще, даже не светает.
— Лежать хуже, тело устает. Подымусь лучше. Печку железную затоплю, за ночь-то выстудило тепло… Сегодня, Алеша, надевай шерстяные носки. Долго ли простыть, не лето, чай…
— Где я могу простудиться, скажи на милость? Если хочешь знать, я из корпуса шагу никуда…
— Мало ли как. Вдруг на вызов или к начальству…
— Смешная ты, Поленька. Одно дело на вызов, а начальству, как ты говоришь, не до больных. Ему со здоровыми дел хватает.
Поленька до смешного боится, как бы Алексей Петрович не простудился и не слег. Случись такое несчастье, она на белом свете останется одна, совсем одна… И потому она ревниво следит, чтобы Алексей Петрович всегда был тепло одет. От квартиры до корпуса шагов триста, никак не больше, но Полина Ивановна заставляет мужа намотать на шею легкий, очень теплый шарф из козьего пуха, при этом уговаривает Алексея Петровича, будто маленького:
— Ты подумай, как же без шарфа, Алеша? Пойдешь по морозу, а шея совсем голая. Не до форсу нам теперь, а тепло костей не ломит…
По пути в хирургический корпус Алексей Петрович шумно прокашливается и между тем с бесконечной благодарностью думает о жене: «Хороший ты человек у меня, Поленька. Видно, в счастливый час повстречалась ты мне. А перетерпела через меня сколько… Вот и теперь заботишься обо мне одном, сама же о себе и не подумаешь. Ты всю себя отдала и пожертвовала ради меня, моего спокойствия, а я вот этого сделать для тебя не смог: у меня больные, ты ведь это прекрасно понимаешь. Не обижайся на меня, Поленька…»
Проходя по больничному двору, Алексей Петрович примечает разные неполадки в хозяйстве. К примеру, вокруг коновязей разбросаны клочки соломы, сена. Приезжают из деревень, кормят здесь лошадей, а убрать за собой не догадаются. Что же они, думают, в больнице специальный штат для этого имеется? Если хотите знать, голубчики, у нас и без того штатное расписание сильно урезали, можно сказать, несколько пальцев на руке ампутировали. Сократили технический персонал, а это как прикажете понять — мыть полы и убираться во дворе врачам, так, что ли? Чепуха. Тем не менее двор надо привести в порядок, не иначе как сегодня же вечером придется объявить общий субботник выйти всем без исключения, кроме дежурных, разумеется. На носу праздник, больница не должна выглядеть хуже других. Да, не забыть сказать на кухне, чтоб к празднику больным сготовили что-нибудь вкусное. И еще — наказать завхозу, чтобы на главном корпусе вывесил красный флаг. Странное дело, даже об этом должен думать главный врач. У него и без того хватает хлопот. Сегодня предстоит пройти по всем корпусам, выписать домой всех, кого можно. Кому скажите, пожалуйста, охота провести праздник в больнице?
Алексей Петрович недовольно нахмурился, зябко поднял плечи. Вспомнил неприятный сон, приснившийся не далее как вчерашней ночью. Снилось Алексею Петровичу, будто зимней вьюжной ночью он один шагает по полю, спешит на срочный вызов. Вдруг в темноте, в метельной заварухе, зажглись неясные зеленоватые огоньки. Один, другой третий, пятый… Огоньки приближались, кольцом обхватывая человека, петля сужалась, готовая замкнуться. Волки!.. Соснов пытался закричать, звать на помощь, но голос у него внезапно пропал, вместо крика получался исполненный отчаяния немой вопль. В то же время мысль работала отчетливо: «Откуда волки? Говорили, что в округе последний волчий выводок уничтожили еще лет пять тому назад. Пришлые? В войну, рассказывали, здесь появились какие-то странные, гривастые волки, и были они бесстрашны и беспощадны, были случаи нападения на людей. Эти пришельцы — из тех? Тогда конец…» Но вот темные тени уже почти вплотную подобрались к человеку, один из волков ближе всех подался к Соснову и, оскалив кроваво-красную пасть с готовыми рвать теплое мясо острыми клыками, вдруг зарычал злобным человеческим голосом: «Хо-хо-хо, Соснов, вот ты и попался! Ты думал, в твоей Атабаевской округе наш брат перевелся окончательно? Шалишь, нас не так-то просто вывести под корень! Наш брат — волк живуч, у-у-у, как живуч, слышишь, несчастный докторишка! При свете дня мы живем, ходим среди вас, людей, в человечьем обличье, а ночью — слышишь, ночью, когда вы засыпаете, — мы превращаемся в самих себя. Не веришь. Соснов? Тогда смотри, да не отворачивайся!» Соснов смотрит и не верит своим глазам: вместо оскаленной волчьей пасти теперь перед ним человек, вернее голова его, посаженная на звериное туловище. Алексей Петрович хочет сделать шаг, чтобы ударить эту бестию кулаком между глаз, но тело его непослушно, словно налито многопудовым свинцом. Сквозь завывания вьюги снова послышался хриплый, с горловым клекотом голос того: «Рано успокоился, Соснов, нас не так-то просто изничтожить, ты слышишь?! Мы еще долго будем жить. Однажды ты сумел уйти, спастись от меня, помнишь, Соснов? А теперь, шалишь, не уйдешь! Ты теперь стар и немощен, Соснов, ты станешь нашей законной добычей!» Вся стая неистово завыла, залязгала зубами, в нетерпении ожидая сигнала вожака. Лицо человека снова в одно мгновение превратилось в хищную звериную морду, вожак стаи присел, изготовившись к прыжку и не сводя от Соснова немигающих глаз. Соснов неимоверным усилием скинул с себя тягостное оцепенение, взмахнул правой рукой, в которой он держал ящичек с хирургическим инструментарием и… проснулся от ощущения на плече чьей-то руки. Рядом с ним стояла Поленька, мягко тормошила, стараясь не напугать:
— Алеша, тебе приснился нехороший сон? Ты так стонал и ворочался… Извини, Алеша, разбудила я тебя. Ты ложись на правый бок, чтобы на сердце не давило. Вот так…
Соснов не сразу пришел в себя после странного, кошмарного сна, лишь спустя минуту он виновато проговорил жене:
— Не бойся, Поленька, это я так… Должно быть, случайный спазм сосуда. Да, да, я повернусь на правый бок. А ты спи, спи…
Видя, что муж затих и дышит ровно, Полина Ивановна успокоилась и вскоре уснула. Соснов, однако, после этого долго не мог забыться сном, ощущая в груди, как раз в области сердца, какую-то небывалую, неведомую до сих пор тупую боль. Он лежал тихо, старался дышать, — для успокоения жены, — ровно и глубоко, а сам всем своим существом прислушивался к этой новой, странной и такой неприятной боли в сердце. Спустя четверть часа, а может больше, боль отступила.
…Проходя мимо изолятора, Соснов вспомнил о Матвееве и об этом своем странном сне. Алексей Петрович рассердился на себя за то, что напрасно жесток к человеку, который лежит за стенами небольшого бревенчатого дома. Мысль об этом человеке была ему неприятна, но он снова и снова старался убедить себя, что не должен дурно думать о старом, больном человеке. Да, с Матвеевым надо было что-то решить: все-таки здесь больница, а не пансионат для хроников. У него застарелая, запущенная киста желудка, кроме того, нехорошие рентгеноснимки легких. Туберкулез — Матвеев долго лечился от него — отступил, укрылся в кавернах, но ведь эта коварная дрянь может снова прорваться сквозь окружение здоровой ткани. Вот почему он, Соснов, опасался поместить Матвеева в общую палату. Оперировать его по поводу кисты представлялось весьма рискованным — организм слишком ослаблен, того и гляди, не выдержит. Полостная операция в таком возрасте — штука серьезная, может дать скверный оборот. И все-таки с Матвеевым надо как-то решить…
Раздумья главного врача прервал визгливый, режущий ухо скрип двери. Он остановился и недовольно посмотрел в ту сторону. На верхней ступеньке крыльца терапевтического отделения в белоснежном халате стояла врач Петрова.
— Доброе утро, Алексей Петрович! — в утреннем воздухе голос Фаины звонко разнесся по двору, эхом отдался в соснах. Соснов, то ли осуждая, то ли завидуя ее бодрости, слегка покивал головой.
— А-а, это вы, Фаина Ивановна… Почему явились так рано?
— Я, Алексей Петрович, ночь отдежурила.
— А-а, ну, ну… Новые не поступили? Ну что ж… Впрочем, погодите, Фаина Ивановна. Насколько мне помнится, в эту пятидневку вы уже один раз были ночной дежурной?
— Д-да, я по графику отдежурила, но… — Фаина замешалась и слегка покраснела. — Видите ли… меня попросила Лариса Михайловна. У нее… она вчера неважно себя чувствовала, с головой что-то…
Чувствуя, что Соснов не очень-то верит ей, Фаина замолчала. Она и в самом деле чуточку приврала: Преображенская попросила заменить ее на дежурстве, но не из-за болезни, просто у нее были какие-то личные дела. Фаина согласилась.
Соснов сделал вид, будто не заметил растерянности девушки, неожиданно заговорил о другом, и голос у него при этом стал совсем другим, он будто жаловался Фаине:
— Удалось отдохнуть? А у меня вот сон пропал, прямо беда. Устаю, ноги окончательно отказывают… В войну за одни только сутки разве столько оперировали? И хоть бы что. Теперь не то… Старею, а? Пока не поздно, на терапевта, что ли, переучиться? Или сразу: дескать, Алексей Петрович, отработал свое, и на том тебе спасибо, а теперь иди… отдыхай, огород сажай, пчелок разводи. А?