– На какой странице остановился? – спросила она, не глядя на парня.

– На какой странице? – задумчиво переспросил Лёня. – Так-с, где-то на двадцатой странице… Как раз на том моменте, когда Пауль со своими товарищами идёт к раненому однокласснику. Они же вчетвером попали в одну роту… Представляешь, из ста пятидесяти человек во всей роте осталось всего тридцать два! И призваны были не только вчерашние школьники, но и простой люд: крестьяне, рыбаки, ремесленники всех возрастов! В основном, конечно же, совсем юные и неоперившиеся. Они ж о войне ничего не знали толком… Только слышали. И то, либо из уст старших, либо из художественных книг. А знаешь кто их агитировал пойти добровольцами на войну? Их учитель! То есть классный наставник. В общем, человек, к которому они прислушивались! Имя ещё у него такое дурацкое… Кан… Канта… Кантопек! Или Канторёк. Эх, одурачил он ребят и забил им головы своими патриотическими речами… Из-за него первым погиб, кажется… Йозеф! Он ведь совсем не хотел воевать. И я его понимаю! С одной стороны, надо было отдавать долг родине, а с другой стороны – это как голову добровольно положить на плаху. Так-с, а на чём я остановился? А ты чего смеёшься-то?

– Это ты всё узнал, даже не дочитав до середины? Ты же почти весь сюжет книги пересказал!

– Да? –  удивлённо спросил Лёня, почёсывая затылок. – Ну не весь, я концовку же не знаю.

– Признавайся, кто тебя посвятил в сюжет? Герман? – с улыбкой спросила Люба, закрыв книгу. И тут Лёня осознал, что ещё никогда не был так близок к провалу. Даже второй экзаменационный билет дался ему легче. По крайней мере, ему не приходилось врать перед экзаменатором. На его блестящем выпуклом лбу появилась испарина, а глаза забегали по земле в поисках ответа.

– А как ты узнала, что я с ним обсуждал книгу? – пошёл в наступление Лёня, облокотившись на бетонные перила. Наверное, чтобы не упасть.

– Так я ему её и подарила! Это же моя книга была, Лёнь. Я просто никак не ожидала увидеть её в твоих руках.

– Почему не ожидала? – нахмурился Лёня и вскинул голову, скрестив руки на груди.

– Ты не похож на человека, который интересуется литературой.

– Плохо, значит, меня знаешь! – с обидой в голосе произнёс тот.

– Не спорю,– сказала Люба, опустив глаза.

– Может быть, это пора, наконец, исправить?

Недолго думая, Любаша согласилась. Разговор с девушкой оставил странное послевкусие: Лёня не мог понять, можно ли считать согласие Любы признаком того, что его манёвр удался? Он с нетерпением ждал момента, когда сможет поделиться с Герой впечатлениями о диалоге в курилке. А ещё - как задаст ему трёпку за то, что тот не сказал ему, чья была книга на самом деле.

Но в комнате общежития Германа не оказалось.

***

В тот день Гера спешил к плакучей иве в Воронцовский парк. Ему неистово хотелось застать её ещё бодрствующей, чтобы узнать, приходили ли к ней родные. В его сердце теплилась надежда на то, что их свидание, вопреки всему, но состоялось. Помимо этого, Герману хотелось поговорить с ней ещё разок. Ему запала в душу история Маши и она сама.

На этот раз юноша отправился в путь не от института, а от дома матушки. В последнее время свободные от учёбы дни он старался проводить в родных стенах.

В тот день он обнял мать едва ли не с порога. Обнял необычайно крепко и с благодарностью, чем вызвал лёгкое недоумение у Софьи.

– Случилось чего? – взволнованно спросила она.

– Неужели что-то должно произойти, чтобы я по тебе соскучился? – восклицал Гера. – Ты же у меня одна. О Боже, а пахнет кааак… Показывай скорее, что ты наготовила!

– Ой, да как обычно! – смущённо махала она руками.

Софья Саввовна каждый раз готовилась к приезду сына как к празднику. Накрывала стол, на котором обязательно стояли любимые блюда Геры: печёная картошечка с укропом, крымский салат с жареными грибами и фасолью да пышные оладушки с домашним повидлом. Единственное, что менялось, так это шали или платки на её плечах, которые Софья заимствовала у Катерины. Её «выходной наряд» всегда оставалось неизменным: длинное синее платье с отделкой белым шнуром и сутажной вышивкой. Герман знал, что это было её единственное платье, которое она берегла ещё со времен Ялты. Но ему хотелось, чтобы матушка не довольствовалась малым.

– Ох, да куда ж мне ходить в этих нарядах? – отшучиваясь, говорила Софья. – Мне и в этом хорошо! Зато не полнею с годами. А то не замечу, как перестану влезать в своё любимое приталенное платьице.

– Отсутствие торжественных мероприятий – ещё не повод отказываться от нарядов. – отвечал Гера. – Вот накоплю деньжат и пойдём выбирать тебе обновку. И не желаю слышать никаких возражений!

– И много ты накопишь со своей стипендии, а? Ты лучше ешь давай, вон как щёки впали. И вытянулся весь… Вас там что, не кормят?

Герман отшучивался тем, что делит комнату с вечно голодной и шумной чайкой по имени Лёня, которая отбирает еду.

– Эта особь весьма прожорлива и криклива. Особенно по утрам. Но, к счастью, не агрессивна. С радостью идёт на контакт и обладает неуёмным любопытством. Также наивно полагает, что я – из семейства журавлиных. Хотя чайки ведь не особо умные птицы, верно?

Но при этом Гера напоминал матери о том, что нужно делиться, ведь она сама его учила этому с детства. Софья звонко смеялась, запрокидывая голову, и одобрительно кивала, кутаясь в вязаную шаль.

Уходя, Гера скрыл от матери, что собирается наведаться в парк. Попрощавшись с ней, он запрыгнул в быстро подъехавший автобус и устроился в самом конце у окошка. Всю дорогу юноша клевал носом, каждый раз озираясь по сторонам в страхе пропустить свою остановку. Гера уже проехал большую часть пути, как к нему обратилась пожилая женщина:

– Мальчик, помоги мне сумки с рынка до дому донести? Поясницу прихватило, сил моих нет… А я тебя угощу домашним вареньицем!

Герман согласился, бодро подхватив обе авоськи.

– Дорогу только покажите!

Они вышли на улице Лесхозной и двинулись в сторону Битака[5]. Гера плохо знал эту местность с россыпью низеньких домиков и частым пересечением узких пустынных улочек. Но он точно знал, что от Воронцовского парка они уходили всё дальше и дальше. Солнце стремительно опускалось за горизонт, и глубокое синее небо без просветов нависло над ними. В потёмках женщина шла медленно, сильно подавшись вперёд и шаркая ногами в старых калошах по каменистой дороге. Гера её не торопил, неспешно шагая рядом. Он старался запомнить дорогу.

            Когда они свернули в переулок Ближний и стали углубляться в частный сектор, октябрьские сумерки окутали извилистые улочки сизой дымкой, и все домики стали похожи друг на друга.

 Где-то вдалеке угрюмо залаяли собаки и послышались отголоски мужского говора. В прохладном воздухе запахло кострищем, дорожной пылью и гнилой тыквой. Бабушка всё сетовала на больную негнущуюся спину, ноющие суставы и опухшие ноги. После войны она осталась совсем одна и ей некому было помочь по хозяйству. А выживать как-то надо было.

– Пока живы молодые, старикам нечего бояться, – отвечал ей Герман.

– Всё, почти дошли! Вон мой дом, уже виднеется… – наконец сказала женщина, ускорив шаг. Они подошли к крыльцу, и старушка пригласила Геру домой, дабы отблагодарить его горячим чаем с домашними пирожками.

– Ничего не нужно! Только скажите, как мне теперь до парка дойти.

– До какого? Который на горе, что ли? Ааа, до Салгирки… Неужто по темени такой пойдёшь?

– У меня там дело срочное…– начал Гера, но, заметив понимающую улыбку на лице незнакомки, замолк.

– На свиданку, небось, спешишь? Ой, это дело молодое, нужное! Тогда не смею боле задерживать!

Герман лишь вынужденно кивнул и, внимательно выслушав бабушку, отправился в неблизкий путь. Женщина медленно перекрестила его и скрылась за хлипкой дверью, что-то тихонько бормоча себе под нос. Она вспоминала своих сыновей, которых вероломно забрала война, и оставила её доживать свой век в одиночестве.

          Вскоре Гера с досадой понял, что заблудился. Он предпринял попытку вернуться к кладбищу и оттуда дойти до остановки, но быстро осознал, что это отберёт у него уйму времени. А сумерки всё сгущались: по земле медленно пополз тягучий туман, а небо потеряло все свои краски. Воздух стал влажным и промозглым, отчего нос и руки начали быстро мёрзнуть, покрываясь липкой моросью. «Если сейчас появится дед с тростью, то я не удивлюсь», – успел подумать Гера. Понемногу он начал поддаваться отчаянью, как вдруг вдалеке блеснул яркий свет... Ноги сами понесли его по направлению к нему, словно трепещущего мотылька на шальной огонёк. Подойдя ближе, он понял, что это было не обычное домовое окошко, так как свет мягко струился по высокому панорамному стеклу. Юноша подумал о том, что это мог быть местный гастроном, в котором ему точно подскажут дорогу. Но подойдя ещё ближе, он с удивлением обнаружил, что случайно набрёл на «обитель искусственной жизни»: большую цветочную лавку. Это место показалось ему оазисом среди мёртвой пустыни. Он уверенно двинулся вперёд, заворожённо, не моргая, рассматривая экзотические для себя растения причудливых форм и окрасок. Они выстроились перед ним в ровный ряд за сверкающей витриной и так и манили к себе. Герману страстно захотелось с ними познакомиться и взглянуть на их красоту поближе.

А в это время в глубине цветочной лавки, спрятавшись за увесистыми горшками с бархатцами и однолетниками, стояла молодая девушка с белокурыми волосами. На её голове красовалась синяя атласная лента, на которой белая витиеватая надпись гласила: «Цветочная лавка сестёр Ситцевых». Девушка увлечённо орудовала садовыми ножницами над стеблями комнатной герани, чуть наклонив голову набок и напевая песенку. Гера вовсе не заметил миниатюрную незнакомку, когда тихонько вошёл внутрь. Его холодные щёки  обдало душистым теплом и невесомой влагой, и он услышал целый оркестр цветочных ароматов во главе с самым ярким – эфирным ароматом роз. От такого многообразия у него закружилась голова. На мгновенье Герману показалось, что он вдохнул аромат первозданной весны: чистый, нежный, настоящий. Так пахнет подснежник ранней весной. Так пахнут деревенские луга в начале мая и торжественно цветущая черёмуха. Так источает свой аромат сирень на пороге лета. Так пахнет сама природа! И сама жизнь.