– Ишь ты, сладкоежка! Тебе нельзя ни грамма сахара, Борис! Ты на диете. А вот нам очень даже можно… Для мозговой деятельности полезно. Ну где там наш штрудель?!
     К тому времени, когда Мария Григорьевна переступила порог кабинета, Герман успел узнать о том, что Борька пристрастился к сладкому ещё будучи щенком, хотя собакам строго настрого запрещено сладкое и мучное. Гера очень удивился, узнав, что четвероногих можно потчевать фруктами и ягодами, но Борька их не ест ни в каком виде. Однажды Мария Григорьевна спрятала бусинки спелой черники в ломоть свежего батона и угостила им Бориса. Через несколько минут ягоды лежали в миске совершенно нетронутыми. При этом рацион питомца был весьма разнообразен, и жаловаться тому не приходилось. Не только человеку, как оказалось, хочется чего-то поистине вкусненького, но вредного.         

       После этого Чехов принялся рассказывать о конференции. В Керчи, по его словам, было дождливо и скучно, а северный ветер прямиком с Азовского моря то и дело норовил схватить его любимую выездную шляпу и уволочь с собой. Профессор пожаловался на неудобные полки в купе поездов, ведь они испортили всё удовольствие от поездки, которую он так ждал. Чехов обожал поезда: под размеренный стук колёс мысли в голове выстраивались в стройный ряд, и думалось так охотно и хорошо! А осенью такие поездки становились куда краше с потрясающими крымскими пейзажами за окном. Но в этот раз ему не повезло: в купе Чехов оказался не один, а в компании некоего мужчины средних лет, который подсел к нему в Приморском. Незнакомец оказался весьма словоохотлив. В ходе завязавшегося разговора попутчик без зазрения совести сообщил профессору, что едет к своей давней любовнице, ласково величая ту возлюбленной. Чехова не спасли ни частые перекуры в тесном тамбуре, ни увлечённое чтение текста своего доклада.

      – Так странно, что первый встречный доверяет тебе такие тайны. Будто у меня на лице написано, что я умею их хранить. – заворожённо глядя на танцующее пламя в зеве камина, приговаривал Чехов. – Сколько путешествую в поездах, впервые встречаю человека, столь откровенного.

      – Может быть, он хотел поделиться с вами не тайной, а своим личным счастьем? – предположил Герман. – Вполне возможно, что даже его товарищи не догадываются о том, что у него есть жизнь на стороне.

      – Какая честь… – иронично произнёс профессор и усмехнулся. – Я бы о таком помалкивал. Хоть многие и относятся к купе, как к этакой исповедальне, и свято полагают, что всё сказанное там – не вырвется наружу. Но я люблю хранить своё при себе. Так целее будет. А ты умеешь хранить тайны, Герман?
       – Да, – немного замявшись, ответил юноша и словил на себе пронизывающий взгляд профессора. – Но люди мне, правда, не так часто их доверяют.
      – Счастливчик… Чужие тайны – непрошеная ноша.
      – Утомили вы Германа Олеговича своими разговорами! – вдруг послышался строгий женский голос из коридора. Мария Григорьевна мягко вплыла в комнату с серебряным подносом в руках и сразу направилась к письменному столу. – Человек только после занятий, уставший, поди!

       – Это ты утомила нас долгим ожиданием! – парировал мужчина, поднявшись с кресла, и прытко направился к столу. – Я всё равно его не отпустил бы без десерта. Герман Олегович, – вдруг обратился профессор к юноше со всей серьёзностью в голосе: – Неужто я вас утомил?
      – Что вы, Платон Николаевич! – встрепенулся Гера. – Я только с удовольствием…

       – Слыхала? – с вызовом бросил Чехов в сторону женщины, которая невозмутимо убирала на поднос вазу с конфетами и пиалы с кофейного столика. – Когда баба вмешивается в разговор двух мужчин, начинается настоящая неразбериха!
      – Нет, ну а что? – не выдержала Мария. – Время-то уже позднее, а ему ещё в общежитие нужно успеть, да и ехать ему от нас не близко… Я же волнуюсь.

      – Ты не море, чтобы волноваться! Так, я обо всём позабочусь, – строго отрезал мужчина и взял тарелку с горячим десертом со стола, торопливо приговаривая: – Дальше мы сами. Иди, иди, не мешай нам, ради Бога!

     Мария Григорьевна обиженно хмыкнула и, поджав губы, молча вышла.

      – Ты видел? Вздумала выгонять моих гостей! – сердито процедил Чехов, раскладывая пирог по тарелкам. – Я здесь хозяин дома или она?

      – Думаю, Мария Григорьевна хотела, как лучше… – сказал Герман и тихонько добавил: – Или она просто не в настроении.

      – Её настроение меняется со скоростью света, я за ней не поспеваю! Никогда не угадаешь, какой она будет через минуту. Я же специально оставил самое важное на десерт! – бодро сказал Чехов и приосанился.

      – Я весь во внимании, Платон Николаевич! – замер Гера, чувствуя, как колотится сердце, а к горлу подкатывает ком.

      – Не буду тебя больше томить, Герман, и скажу одно: твоя статья наделала много шума!

      – Правда? В хорошем же смысле? – затаил дыхание юноша и чуть подался вперёд.

      – Несомненно, – твёрдо ответил Чехов и, набрав в грудь побольше воздуха, вкрадчиво продолжил: – Но начну с того, что Софронов – человек строгих правил и консервативного ума. Не зря ему доверили руководство над одним из передовых литературных изданий нашего времени! Поэтому он довольно дотошно отбирает произведения, которые готов взять в печать. Ведь он сам человек не просто деятельный, но и творческий. Ты же знаешь, что Анатолий и прозаик, и поэт, и драматург. Да о чём я вообще говорю, он лауреат двух Сталинских премий в области литературы и искусства!

      – Анатолию Владимировичу не понравилась моя статья, да? – предчувствуя неладное, спросил юноша. Сердце в его груди неистово колотилось.

      – Нет, нет, не совсем! – Чехов замахал ладонями и замотал головой, словно отбиваясь от назойливых мух. – Он посчитал твою статью достойной, интересной и даже прогрессивной в рамках нынешнего времени. Услышать такую рецензию из уст Анатолия – это величайшая похвала, Гера!

      – Но ведь есть то, что ему не понравилось, верно? – не унимался юноша. Он сразу подметил бегающие глаза профессора и его внушительное замешательство. Казалось, тот тщательно взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. «Если бы статью взяли, он бы сразу мне об этом сказал… Что-то тут неладно! – звенели мысли в голове юноши. — Только держи себя в руках. Не давай волю эмоциям!»
      – Видишь ли, Герман, мне очень близка твоя нравственная позиция, иначе я бы вовсе не стал затевать эти «смотрины». Твой текст искусно передаёт трепетное отношение к окружающему миру. И по нему заметно, как много ты работал, чтобы проанализировать и соотнести между собой многие исследования и гипотезы. Чего стоят выдержки из Ветхого завета, когда Творец обращался к Ною, чтобы спасти жизнь на земле после Всемирного потопа. Секунду, я сейчас их даже зачитаю! Погоди… – профессор вскочил и метнулся к рабочему столу.

Герман отрешённо наблюдал, как Чехов шуршит страницами в толстой папке, неразборчиво бормоча себе что-то под нос. Наконец, мужчина воскликнул: «Вот, вот, нашёл!» и, схватившись за пенсне, принялся выразительно читать: «…Ной повиновался Творцу, и вскоре все птицы, животные, насекомые и букашки были собраны на ковчеге парами, дабы обеспечить их дальнейшее размножение на новой земле. Но как же деревья и цветы? Как же травы и кустарники? В столь страшный час о них никто и не вспомнил… А ведь речь шла о спасении всего живого на земле! Получается, что в Священном писании весь окружающий природный мир не сравнивался с миром животным и вовсе не брался в расчёт. Покинутые деревья и растения должны были сгинуть в сокрушительных водах потопа? Или ждать чуда вместе с остальными неодушевлёнными предметами? Растения в представлении Священного писания были настолько ничтожными и неважными, что о них и не стоило беспокоиться. Но в дальнейшем я столкнулся с весьма противоречивыми фактами. Первый факт, который смутил меня, открылся ещё во время плавания, когда проливной дождь прекратился на пару дней и ковчег, наполненный спасёнными зверями, сел на мель. Ной послал голубя, дабы узнать, что творится в мире и есть ли поблизости хотя бы клочок земли. И вскоре птица возвращается, но не одна... В клюве у неё зажата веточка оливы, а это означает, что где-то над водой показалась суша. И это поистине благая весть! Значит, новая жизнь теперь возможна. И так близка… Отсюда я сделал вывод, что Ной прекрасно осознавал то, что без участия природы на земле жизни нет...» Это очень смело, Гера! Подвергнуть критике строки из Священного писания, ведь что мы видим потом? Высадившись на вершине горы Арарат, Ной ступает на сушу и выпускает спасённых животных с чувством выполненного долга! И что же он делает дальше? Сажает в землю виноградную лозу! Но спрашивается, откуда же она у него взялась? По всей видимости, он взял её с собой на ковчег ещё до плавания. Не состыковка! Получается, что Священное писание сообщает нам, что растения не являются живыми существами. И далее ты подтверждаешь это строками о том, что все три основные монотеистические[1] религии отрицают растения как живые создания. Как одушевлённые существа!

      – Да, жизненная ценность растительного мира до сих пор остаётся непризнанной, и это несправедливо, – подытожил Герман и, набравшись смелости, спросил: – Простите мне мой напор, Платон Николаевич… Но я полагаю, что именно этот кусок и смутил господина Софронова?

     Казалось, профессор не спешил с ответом. Он, поджав губы, захлопнул папку с бумагами, заблаговременно вынув из неё статью Германа, и отложил пенсе на край стола. Прошло несколько долгих и мучительных мгновений перед тем, как Чехов заговорил. Но для Германа уже всё стало ясным: ему не видать печати.

      – Понимаешь, Софронов всегда думает наперёд, это его особая профессиональная черта. К слову, за которую я его и уважаю, – произнёс профессор, двинувшись неспешной походкой к окну. – Он всегда говорил, что любой литературный труд должен вызывать эмоцию и отклик в сердцах и умах читателей. И только тогда он возьмётся за материал. Твоя работа вызвала у него целый спектр чувств и впечатлений, но... – Чехов замолк и на носках развернулся к юноше: – Анатолий не осмелился за неё взяться. Он… побоялся.