Глава 8.

Симферополь, 18 октября 1957 года

        По пути к загородному дому профессора Герман с головой погрузился в тревожные думы, терзающие его с самого утра. На сей раз в его руках не было книги или же учебника. Даже чистый тетрадный лист с карандашом покоились в его портфеле. Но по привычке юноша сел в конце автобуса, спиной к водителю и вплотную к окну. От его прерывистого дыхания стекло покрывалось влажной дымкой и очертания вечернего Симферополя размывались под натиском его серьёзных ореховых глаз. Рядом с ним то и дело сменялись пассажиры, ёрзали непослушные дети и дремали старики. А Герман всё всматривался в запотевшее стекло, поджимая слегка обветренные губы. Иногда он щурился от яркого закатного зарева, тёплый свет которого румянил его бледный лик. «Жизнь была такой, казалось бы, предсказуемой и тихой до того момента, как я поступил в институт. Всё шло своим чередом, и я знал наверняка, что меня ждёт завтра. А в один момент всё словно остановилось, будто русло реки сковало крепким льдом. Я думал, что в этом моё счастье –стоять посреди оживлённой толпы и отстранённо наблюдать. А сейчас всё так резко переменилось, и мой прежний уклад жизни начал рушиться под напором событий. Непредвиденных событий, иногда даже пугающих. Казалось бы, столько людей вокруг, и никто не может ответить на мои вопросы. Раньше мне отвечали деревья, а сейчас дать верный ответ могут только люди. Но они не умеют быть честными, вот в чём загвоздка. Даже с самими собой. Зато лёд тронулся! Но я не знаю, куда унесёт меня эта хрупкая льдина... К каким же берегам меня прибьёт?»

– Ты изменился, сынок, – сказала Софья в одну из последних встреч с Герой.

– Правда? И в какую же сторону?

– Раньше ты был таким… смиренным. Много размышлял и созерцал. А сейчас в твоих глазах и движениях так много тревоги и суеты.

– Немудрено, мама! Из отшельника я превратился в студента. Сидя в своей комнатушке, я совсем одичал от одиночества.

– Наоборот. Одичал ты сейчас.

– Скажешь тоже… С волками жить – по-волчьи выть!

Тогда Герман лишь отшутился от слов матери, не придав им серьёзного значения. Но сейчас юноша стал понимать: раньше он сторонился людей и одновременно стремился быть с ними. Пускай даже невидимкой. Но когда ему представился шанс стать неотъемлемой частью студенческого сообщества, он не понимал, как правильно себя в нём вести. Но зато теперь, наконец, его заметили…

Когда Герман вышел из уже полупустого автобуса, он ожидал увидеть кого угодно, но только не…
        – Борька, ты что ли? – воскликнул юноша, озираясь по сторонам в поисках его хозяина. – Ты чего тут делаешь?

         Юноша был уверен, что перед ним именно доберман Чехова: собаку такой статной породы не спутаешь с обычной дворнягой. Пёс подошёл к Герману, дав себя погладить, и настойчиво обнюхал его ладонь. Затем он облизнулся и, развернувшись, посеменил вдоль тропинки, ведущей от остановки к небольшой сосновой посадке. Герману ничего не оставалось, как поспешить за своим безмолвным проводником. Борис часто забегал вперёд на своих длинных и сильных лапах, но всегда останавливался, покорно дожидаясь юношу в собачьей стойке. Иногда доберман ложился на узкую тропку, и, высунув длинный язык, наблюдал за тем, как Герман ускоряет шаг, приговаривая:

 – Как же тебя твой хозяин отпустил одного? Была бы у меня такая собака, я бы берёг её и никуда от себя не отпускал… Значит, он тебе доверяет? Эх, как жаль, что я не могу с тобой поговорить.
         «Зато ты вызволил меня из плена тяжёлых раздумий» – с благодарностью подумал Гера.

Ещё издалека юноша увидел неподвижную фигуру на террасе дома. По ореолу серого дымка вокруг головы он сразу понял, что это Чехов. Тот сидел в кресле, укрывшись пледом, и задумчиво раскуривал любимую трубку. Герману захотелось помахать рукой профессору, как своему старому товарищу, но он сдержал свой порыв, подумав, что это будет выглядеть неуместно. Будто прочитав мысли Геры, мужчина оживился и вскинул левую руку, приветствуя юношу и Бориса, который с громким лаем направился к хозяину.
        – Ну что, на сей раз не заблудился, мой юный путник? – с улыбкой начал Чехов, поглаживая подбежавшего Борьку по длинной довольной морде.
        – Здравствуйте, Платон Николаевич! – на ходу поприветствовал профессора Гера. – Как видите, нет. Борис меня довёл кратчайшим путём!

– Я смело доверяю ему самых ценных гостей. Боря отыщет путь домой из любой точки города! Да, мой храбрый вожак? Пойдём скорее вовнутрь, нужно наградить Бориса за прекрасно выполненную работу.
       За порогом тёплого высокого дома вошедших встретил густой аромат свежайшей выпечки. Юноше был до боли знаком этот запах, так как матушка часто выпекала домашний хлеб. Прикрыв глаза и вдохнув полной грудью это уютное благоухание, он на секунду почувствовал себя в стенах родного дома. Чуть позднее до него донёсся характерный дух пряностей: корицы и мускатного ореха, а следом и сладкий аккорд ванили, карамели и печёных груш. «Ммм, так это штрудель!» – пронеслось у Германа в мыслях, и он тихонько сглотнул подступившую слюну. Стакан несладкого чая да сухой бутерброд в столовой – это была его единственная скромная трапеза за целый день.

В домашнем кабинете профессора уже вовсю пылали и потрескивали поленья в камине, встречая гостей. На кофейном столике, расположенном меж двух мягких кресел, дымился чай в фарфоровых чашках. Во главе сервиза стоял пузатый белоснежным чайник. Рядом с ним примостились стеклянные пиалы с мёдом и вишнёвым вареньем, а в центре стола возвышалась ваза на длинной стеклянной ножке. Она была наполнена ароматными шоколадными конфетами. Чехов первым опустился в своё кресло, жестом указав на то, что стояло рядом с камином. Герман не мог и вспомнить, когда в последний раз тонул в таком мягком и пышном кресле. А тепло от кирпичного камина за мгновенье разморило его уставшее тело.

      – Ты себе даже не представляешь, как я соскучился по уюту и умиротворению родных стен за время этой утомительной поездки, – с упоением произнёс Чехов, вдыхая аромат крепкого чёрного чая. – Прошу, угощайся. Это «Крымский десерт», между прочим, с фиником и фундуком.

      – Могу представить, Платон Николаевич. Я тоже частенько скучаю по дому, – ответил Гера и торопливо потянулся к чашке. – Признаюсь честно, мы не ждали вас так рано…

      – А я и не собираюсь пока являться в институт, – сказал профессор и сделал короткий шумный глоток, откинувшись на спинку кресла. – Мне нужно успеть разобраться с домашними делами и подготовить письменный отчёт о прошедшей командировке. Одним словом, заняться важной рутиной! А как дела в институте, Герман?

     – Прекрасно! Всё идёт своим чередом: занятия, подготовка к сессии в поте лица, новые темы для стенгазеты, студенческие собрания…. Наша группа, кстати, успела по вам соскучиться!

     – Неужели? По моему занудству или же по моей предвзятости больше всего? – спросил мужчина и хрипло рассмеялся.

      – Нет, что вы. Скорее, по вашей подаче материала. Вы не подумайте, вас замещает достойный преподаватель, но только у вас получается удерживать интерес к лекциям до последнего. Вы так захватывающе рассказываете об истории журналистики, будто сами участвовали в этих событиях!

      – Хм, сочту за комплимент! Значит, не зря мне доверяют выступления на международных конференциях. По правде говоря, я всегда считал, что оратор из меня отнюдь не самый лучший. Я с детства страдал заиканием и излишней робостью, что изрядно мне подпортило юношескую жизнь.
      – Надо же, ни разу не замечал!

      – Может быть, потому что я умею прекрасно притворяться? – сказал Чехов и губы его растянулись в ухмылке, а в уголках глаз заиграл веер морщин. – Шучу! Ученик в учителе чувствует фальшь куда лучше, чем лисица полевую мышь, затаившуюся в норе. Я много работал над собой, прежде чем поборол этот скверный изъян.
      – Робость или заикание?

      – Первое, конечно. Со вторым пришлось повозиться подольше, да и это заслуга больше на моя, а семейного доктора с логопедическим образованием.

      – А мне кажется, что робость в какой-то степени дисциплинирует человека… – осторожно произнёс Герман, остужая чай.

      – Ты путаешь с застенчивостью. Она как раз украшает молодых ребят, а робость – лишь мешает в жизни. От неё много хлопот… Знаешь, хоть затяжная война и позади, всё равно нужно оставаться сильным и смелым! Иначе твоё место займёт кто-то другой. Бойкий и целеустремлённый! Робость – удел ленивых персон. Прости, что я так категоричен. Но я с удовольствием выслушаю твоё мнение тоже.
      – Вы судите по опыту прожитых лет, поэтому я уважаю вашу позицию и не хотел бы с вами спорить. Но позвольте спросить: почему именно ленивых?
      – А потому что не хотят работать над собой! – отрезал Чехов и закинул в рот шоколадную конфету. Он сладостно замычал, разжёвывая её и покачивая рыжей головой с редкой проседью.

Герман задумался: стоит ли ему продолжать эту дискуссию или лучше тактично промолчать? К слову, он уже успел засомневаться в сказанной ранее фразе про робость. Чехов подметил замешательство юноши и громко произнёс:

 – Видишь, я полон пороков! Ещё и упрямый до невозможности! А ты, друг мой, весьма застенчив. Но тебе это идёт, добавляет тебе этакой загадошности... Девушкам это нравится, хе-хе! Но ты, я смотрю, ни к одному угощению не притронулся, кроме чая.
      Герман смущённо улыбнулся и проворно зачерпнул ложкой тягучий янтарный мёд.
      – Я просто выпечку больше люблю, а шоколадные конфеты только по праздникам ем. Как-то отвык от них совсем…

      – Какая самодисциплина... М-да, к дефицитным продуктам лучше не привыкать. А выпечку мы сейчас отведаем! – радостно воскликнул профессор, потирая руки. Кряхтя, он поднялся из глубокого кресла и, подойдя к открытой двери, громко крикнул в коридор: – Марииия! Неси десерт! Признаюсь, честно, Герман, я тоже выпечку люблю! А коробку конфет мне на конференции всучили. Не пропадать же добру!
     Но на крик профессора явился лишь возбуждённый Борька, хлёстко виляя коротким хвостом. Он сел по левую руку от хозяина и облизнулся, переводя умоляющий взгляд со столика на профессора и обратно. Чехов погрозил ему пальцем и с досадой произнёс: