– Но почему?! – ненароком воскликнул Герман, за что мгновенно мысленно себя одёрнул.
      – Признаюсь честно, мы долго и неистово с ним спорили, но он продолжал настаивать на своём, – пропустив вопрос Германа мимо ушей, продолжил Чехов. – И дело не только в том, что ты упомянул Ветхий завет в невыгодном свете, но и выдвинул теорию о том, что растения обладают душой, коллективным разумом и способностью чувствовать, воспринимать наш мир. Софронова поразило и то, что ты опирался не только на труды учёных и философов прошлых лет, но и на собственные наблюдения. Ведь у тебя нет ботанического образования, ты, по сути, самоучка. Анатолий посчитал твою статью очень фантастичной и, далее цитирую: «Она слишком нетипична для литературного журнала или простой газеты. Да, в ней присутствует доля художественного вымысла, но всё же это, скорее, попытка провести научное исследование. А для этого автору явно не хватает специализированных знаний. Да и в тексте затрагиваются псевдонаучные темы, и я не уверен, возьмутся ли за неё даже профильные журналы. Это новшество для нас. Публиковать это – большой риск». Софронов сказал, что ты опередил своё время.
     – Но ведь мысль о том, что растения обладают разумом, не нова! Об этом писали ещё древнегреческие философы и учёные… Демокрит, к примеру, приравнивал растительные организмы к разумным существам. А Аристотель хоть поначалу и отнёс растения к неодушевлённым предметам, впоследствии изменил свой взгляд на них. Ведь они умеют размножаться, а значит – у них есть примитивная душа. Есть свои потребности!

      – Не спорю, мальчик мой, но этого ещё никто не доказал!
      – Люди ещё не готовы… Как не были готовы за несколько столетий до рождения Христа, так и после. Всегда было то, что отворачивало человечество от признания значимости природной среды. И её величия. А сейчас люди и подавно не хотят это признавать. Видимо, ещё не время…     
      – Вот! Анатолий сказал то же самое. По его мнению, народу после тягот и лишений войны нужно нечто другое. Надежда и правда! Надежда на новый виток жизни и правда о войне. Будто нам всем её тогда не хватило… То есть для Софронова первостепенным и главным героем всех художественных, публицистических и научных трудов должен оставаться человек. К слову, те же шестидесятники, которые на собственной шкуре испытали, что такое фронт и смерть. Вот они в его глазах настоящие герои и нынешние передовики литературы. И ведь никто же не спорит! Они голос целого поколения, Гера!
       – Я не видел войну в анфас, и я не смогу об этом писать. Но я ни в коем случае не умаляю художественный труд и нравственный вклад шестидесятников в мир литературы. Я просто не умею писать о войне.
       – И в этом твоя сила!  Писать о том, о чём люди давным-давно позабыли. Об истинной природе. О такой, какой её видишь именно ты. Если те же фронтовики стали посредниками между прошлым и настоящим, то ты можешь стать посредником между человеком и природой!
       – А есть ли в этом смысл? Сам Софронов сказал, что людям сейчас нужно другое.

       – Он так сказал, потому что сверху следят, чтобы всегда было то, чем можно занять руки и голову. Если с производственной нагрузкой у нас в стране никаких проблем нет, то с интеллектуальной имеются трудности. Русскую классику перестали читать должным образом, да и кто её будет читать, если вчерашним детям пришлось воевать наравне со стариками? Только к началу пятидесятых уже взрослые лбы взялись за учебники! А сколько за годы войны было уничтожено общественных и личных библиотек! Ой, страшно представить… А сейчас у нас что популярно? Отнюдь не классика! Героические рассказы, военные стихи и песни, патриотические поэмы или, на худой конец, фельетоны на злобу дня... Чтобы либо скорбеть, либо хохотать до упаду! Вот так… Грубо, но зато правдиво.
     – Значит, если бы мою статью напечатали, она бы всё равно оказалась на задворках литературных журналов…
     – Как бы не так! Опыт последних лет показывает, что читательский голод сейчас лишь возрастает. Люди скупают всё, что печатается, и читают всё, что пишется. Но печатается только то, что выгодно для общественного сознания и просвещения.
     – Анатолий Владимирович тоже так считает?
     – Анатолий вообще сказал, что после выпуска статьи может подняться волна споров и даже буря негодования… Пускай верующие и не осмелятся высказать своё «фи»! Спасибо Никите Сергеевичу… Но зато представители науки точно не останутся в стороне! Видишь ли, они слишком ревностно относятся к своим гипотезам и открытиям. И к исследованиям коллег. Прости, Герман, я этого не предвидел. У меня более радикальные взгляды. Я, безусловно, обожаю новаторов, которые могут дать миру свежие и прогрессивные идеи, но наше общество не всегда готово их принять. И чёрт его знает, как им втолковать мысль о том, что созданное не по канонам – не значит плохое! Я бы хотел тебя обезопасить от ошибок, Герман.

      – Что ж, это было весьма ожидаемо. Но для меня это был бесценный опыт, ведь я должен принимать в расчёт спрос и реакцию граждан, – как можно спокойнее произнёс Гера. Но внутри его бушевал огонь разочарования и обиды.

      – Я вижу, что ты расстроен! – Чехов метнулся к своему креслу, крепко обхватив его спинку ладонями. – Анатолий предложил переработать статью, убрав из неё «опасные» куски, но тогда это была бы не твоя работа! Да и из песни слов не выкинешь! Что поделать, я отказался.

      – Вы всё правильно сделали, Платон Николаевич. Я вам очень благодарен.

      – Но это вовсе не значит, что тебе стоит отступать от своей благородной цели донести до мира свою идею. – Чехов опустился в кресло, наклонившись к Герману. – Я готов продолжать работать с тобой и редактировать твои тексты. Мне хочется знать, на что ты способен. Чёрт с ним, с этим «Огоньком», будем штурмовать «Науку и жизнь»! Кто-то же должен оценить по достоинству твои старания! Я уже оценил.
      – Это было бы здорово! – кивая, ответил Гера.

      – Но только после первой сессии! – подняв вверх указательный палец, строго сказал профессор. – Учёба сейчас главнее всего, на первом курсе ой как легко вылететь. Но я в тебя верю!

     В глубине дома, приблизительно из гостиной на первом этаже, раздалось приглушённое кукование, и Чехов прислушался. Когда кукушка затихла, профессор поднялся из кресла.

      – Пойду водителю позвоню, он тебя отвезёт к общежитию! – обронил он на ходу.

      Герман не стал отказываться, как прежде, а лишь молча кивнул, натянув улыбку в знак благодарности. Он так и не прикоснулся к пирогу, а остывший крепкий чай был даже кстати, так как в горле пересохло. Одним глотком он допил его и поморщился, будто хлебнул Лёниной настойки.
     – Герман Олегович, да на вас лица нет! – всплеснув руками, посетовала Мария.

Герман не заметил, как она вошла в кабинет, и немного смутился. Но женщина взволнованно лепетала дальше:

– И к штруделю так и не притронулись! Неужели не понравился?  Я всегда его готовлю по маминому рецепту… А давайте я вам с собой заверну? На завтрак, ну?
     – Знаете, а я не откажусь. – отозвался Герман, поддавшись напору Марии Григорьевны.

     – Простите мне моё женское любопытство: у вас что-то в институте случилось? Или дома? – осторожно спросила она, убирая со стола. – Могу я чем-то вам помочь?
     – Не берите в голову, – лишь отмахнулся Герман. – Я сам виноват. Нагородил себе в голове невесть что… Пострадал от собственных ожиданий. Нужно быть более приземленным.

    – Тю, ещё успеете спуститься с небес на землю! И кто же посмел оборвать вам крылья? – спросила Мария и на мгновение на её румяном лице блеснуло нечто сродни озарению. Она быстро отложила звенящий поднос в сторонку и, подойдя на цыпочках к двери, выглянула в коридор. Затем тихонько прикрыла дверь и посеменила к креслу Чехова, подавшись грудью вперёд.
     – Не говорите больше ничего, я, кажется, всё поняла! – она быстро угнездилась в тесноватом кресле напротив озадаченного юноши и достала из кармашка в фартуке что-то маленькое и прямоугольное. – Платон удалился на свежий воздух на пару с трубкой, так что у нас точно есть пара минут! Сейчас мы с вами узнаем, чем же ваше сердце успокоится!
      – Это игральные карты? – удивился юноша. – Вы что, собираетесь мне… погадать?
      – Я предпочитаю называть это несколько иначе: прояснить ситуацию. Я не гадалка, и уж тем более – не ворожея. Моя бабуля по отцовской линии научила меня простым цыганским раскладам. Иногда они очень выручают!

     – Надо же, я и не думал, что у вас есть… такие знания. – Гера воодушевился и не сводил пытливого взгляда с Марии Григорьевны.

 Женщина, закрыв глаза, что-то шепнула потрёпанной игральной колоде и начала сосредоточенно выкладывать по одной карте на кофейный столик, красной рубашкой вверх. Юноша почувствовал себя героем баллад Жуковского и поэм Пушкина, которые он с упоением перечитывал в детстве. Его особенно привлекали, будоража воображение и мысли, описания крещенских гаданий и желания юных героинь узнать свою дальнейшую судьбу. Правда, там были зеркала и растопленный воск. Но само действо было для юноши особенно мистическим, загадочным, но в то же время невероятно притягательным. И сейчас, прямо на его глазах, совершались настоящие магия и таинство. Гера не знал, что хочет услышать из уст Марии, но с особым мальчишеским любопытством наблюдал за каждым отточенным движением пышной изящной руки. Когда женщина начала раскрывать карты, он замер в нетерпении.
     – Ох, в мыслях у вас, конечно, полный крах… Вы надеялись на что-то, но оно так и не исполнилось. И, кстати, продолжаете надеяться. В прошлом у вас был казённый дом: это, вполне возможно, институт или общежитие. В настоящем у вас – одни разговоры, а в будущем – встреча. Встреча с некой дамой. Для вас она закончится хорошо, это бесспорно! Карты выпали прекрасные, вы найдёте с ней общий язык.