– Спешу вас заверить в том, что вы ничего не потеряли! – проговорил Чехов, махнув рукой. – Это не чистокровный доберман, а метис, помесь с дворнягой. При такой помеси, безусловно, теряется вся аристократичность, присущая доберманам. Обратите внимание на уши, лапы, да и рост… А про характер я вообще молчу! Во время войны, между прочим, собаки этой породы самоотверженно и бесстрашно воевали на всех фронтах! Они был незаменимы в разведке, были собаками-связными, собаками-подрывниками, собаками-саперами… А мой Борька… так, чисто комнатный питомец. Я его нашёл затравленным щенком в лесополосе у железной дороги. Причём с разбитыми передними лапами. Видите ли, хотел помягче приземлиться, когда летел из поезда на полном ходу…

– Кто мог так поступить с маленьким щенком? – нахмурился Герман, рассматривая миловидную морду Бориса, который с любовью смотрел в глаза своего хозяина.

– Я задал тот же самый вопрос, когда увидел его скулящим и беззащитным в мокрой высокой траве… Но, к сожалению, я не понимаю языка братьев наших меньших, – Чехов перевёл взгляд со своей собаки на Германа и спросил: – А вы?

– Я? – растерянно проронил Гера. – Нет, нет… Если бы я только мог…

Чехов вдруг рассмеялся, зажмурив глаза и поправив пенсне указательным пальцем. Борька непонимающе наклонил свою голову и взглянул на хозяина. В его глазах читалась собачья настороженность.

– Герман, знаете, я позвал вас сюда не лекции про доберманов читать… – со всей серьёзностью промолвил профессор. – Но перед тем, как начать, я бы хотел извиниться перед вами за столь неудобное положение. Вы промокли и, очевидно, растерялись в незнакомом для вас месте. Я многого не учёл, когда давал распоряжение Катерине Львовне…

– Что вы, Платон Николаевич, я задержался исключительно по своей вине. Я решил срезать путь и пойти через сосновый бор, в котором меня и настигли туман с дождём. Ещё я упустил тропинку из виду… Ведь никто из нас не предвидел ухудшения погоды. Обычно в начале октября в нашем крае сухо и солнечно.

– Насчёт погоды я с вами соглашусь, – кивнул Чехов и направился к Герману, заведя обе руки за спину. – Но, ради Бога, не берите на себя лишнего и позвольте мне загладить свою вину. Я не прощу себе, если один из моих лучших студентов сляжет в начале учебного года с серьёзной простудой. – После этих слов профессор повернул голову в сторону двери и прокричал: – Мария! Зайди ко мне в кабинет, пожалуйста!

За дверью послышались быстрые приглушённые шаги, и вскоре в дверь вошла Мария Григорьевна, озарившая своей улыбкой тёмный строгий кабинет. Вместе с ней в комнату пожаловало ощущение спокойствия и безмятежности. Но Герман был напряжён. От любезности профессора ему было не по себе, словно он был не рядовым студентом, а почётным гостем в поместье Чехова. 

– Будь добра, погрей ужин на одного и принеси для нас обоих горячего чаю с лимоном, – дал распоряжение Чехов.

– Вам снова крепенький? –  спросила женщина, чуть подавшись вперёд своей пышной грудью.

– Я думаю, как всегда, – буднично бросил ей профессор, поглаживая Бориса между ушей. Женщина кивнула и быстро вышла вон, тихонько прикрыв за собой дверь. Гера только открыл рот, чтобы возразить, но Чехов строго произнёс:

– Никакие возражения не принимаются! И ещё, Герман, могу ли я обращаться к вам на «ты»? Понимаешь, в моём кабинете я привык видеть людей, близких мне по духу. А с ними я предпочитаю общаться в неформальном стиле.

– Платон Николаевич, если вам будет так удобно, то пожалуйста!

– Благодарю за понимание. – с улыбкой кивнул Чехов, усаживаясь перед юношей за большой круглый стол, заваленный папками и книгами. – А между тем, приступим к делу. Видишь ли, на сегодняшнем заседании Культпросвета решили, что именно я удостоился чести заменить доцента Ефетова[2] на давно запланированной международной конференции в Керчи. Его здоровье, особенно в последнее время, не позволяет преодолевать такие расстояния. Даже во имя науки и культуры. Уезжаю я уже завтра, так что мы никак не могли бы встретиться на лекции, а решать такие вопросы через третьих лиц я считаю просто неуместным. Собственно говоря, поэтому ты и находишься здесь.

Герман, затаив дыхание, ловил каждое слово профессора, нервно ёрзая в кресле. С каждой секундой казалось всё сильнее, что Чехов тянет время перед чем-то исключительно важным. А неизведанное всегда заставляет трепетать. Но профессор безмятежно продолжал говорить спокойным и деловитым тоном, словно, не замечая напряжения своего безмолвного гостя напротив:

– На конференции будет мой давний близкий товарищ, редактор и опытный журналист. Он уже давно сотрудничает с журналом «Огонёк» и хорошо знаком с самим Софроновым[3]. В своё время через руки товарища прошли сотни статей, авторских публикаций и творческих работ. Поверь мне, он умеет разглядеть даже в самом юном авторе будущего талантливого журналиста. Я бы хотел показать ему твои последние статьи, Гера. Я беру на себя ответственность заявить о тебе как о студенте, одарённом в области современной словесности. Я считаю, что он должен оценить тебя и, по крайней мере, дать рецензию на одну из твоих статей. А там, глядишь, и напечатают в одном из выпусков «Огонька» или «Смены». Как ты на это смотришь, дружок?

Когда Чехов закончил свой монолог, устремив пытливый взгляд в сторону юноши, у Геры перехватило дыхание. Его глаза округлились, губы медленно разомкнулись, а грудь начала вздыматься, но воздуха через расширенные ноздри так и не поступило. Притихший Борька, дремлющий всё это время под убаюкивающий голос хозяина, вдруг открыл глаза и вскочил, громко подав голос.

– Боря, тебя не спрашивали! Не отвечай вместо моего гостя! – строго обратился к собаке Чехов и, взглянув на Германа, рассмеялся. Юноша заметно выдохнул, и губы его растянулись в виноватой улыбке.

– Конечно, я не против, Платон Николаевич! О чём речь? Для меня, как для самоучки, это большая честь!

Чехов одобрительно кивнул и произнёс, подняв указательный палец:

– Между прочим, сам Толстой начинал с интенсивного писания дневника и плавно перешёл к художественной прозе и к авторству. Только ты теперь не самоучка, запомни это. Ты – мой ученик, а я – твой наставник. И поверь моему опыту, за столько лет преподавания я научился различать хорошую подготовку от подлинного таланта.

В этот момент в дверь вошла Мария Григорьевна со словами:

– Только похлёбку нужно есть горячей! И в чай обязательно добавьте мёда с имбирем, так вы укрепите свой организм, юноша.

Она поставила большой поднос на журнальный столик у камина. Кабинет сразу же наполнился свежими ароматами лимона, мяты и имбиря, а чечевичная похлёбка с кусочком мяса и ломтиком ржаного хлеба вызвала у Германа острый приступ голода. Только в тот момент Гера осознал, насколько был слаб и голоден всё это время. Он сердечно поблагодарил Марию Григорьевну, которая молча кивнула ему и направилась к профессорскому столу, чтобы поставить на него пузатый белый чайник и прозрачную пиалу с тёртым имбирём, лимоном и мёдом. Чехов попросил Марию забрать из кабинета любопытного Борьку, который возбуждённо водил по воздуху носом, учуяв целый букет волнующих ароматов.

– Что глядишь? –  бодро обратился профессор к Герману. –  Ешь давай, а то остынет! Мария может отчитать меня за то, что я тебя не покормил как следует. А я не выношу женских криков на ночь…

Герман уже и сам не мог сопротивляться обуявшему его чувству голода. Он отложил свои тетради и чуть не съел одним махом мягкий ароматный хлеб, наспех прикусив себе левую щеку. Чехов встал, подошёл к деревянному комоду с резьбой и достал оттуда стеклянный графин, больше напоминавший колбу. Он налил в гранёный стакан до половины вязкой бардовой жидкости и поднёс его к носу, вдохнув терпкий хмельной аромат.

– Только не сдавай меня, Гера, – обернувшись, тихонько произнёс профессор. – В последнее время подолгу не могу заснуть. Дождливая погода нагоняет тучи и сон на всех жителей нашего города, а на меня она действует как раздражитель нервной системы.

– Не волнуйтесь, Платон Николаевич, – заверил его юноша, доедая похлёбку. – Во мне окончательно гибнут чужие секреты, – и недолго думая, он добавил: – Как цветы без воды.

– Приходится хлестать этот мятный чай с лимоном, чтобы заглушить запах крепкой настойки, иначе мне несдобровать! –  нахмурившись, сказал Чехов и сделал маленький глоток, чуть поморщившись. –  Ты не пьёшь, Гера?

– Нет. Но от чая я не откажусь.

– Знаешь, я тоже в твоём возрасте не пил ничего, крепче кофе, –  задумчиво начал Чехов, вертя в руке сверкающий стакан. – До тридцати лет я не понимал, что особенного люди находят в алкоголе? Любой праздник, личный или же народный, не обходится без чарки водки, а горе, маленькое или большое, привыкли заливать мутными от самогона стаканами… Пьют, когда счастливы, пьют, когда несчастны, пьют, дабы спастись от скуки. Эх, противоречивый народ… Я всегда ценил трезвость сознания, крепость духа и силу воли. А потом… потом жизнь мне крепко так дала по шапке, и я, наконец, понял, в чём же вся прелесть хмельных напитков.

– В забытье? – поинтересовался Герман.

– Если принимать в больших количествах, то да… Но в моём случае это всё равно не помогло бы, а только усугубило бы моё положение. Но с тридцати лет я перестал относиться к алкоголю как к яду. Наши мысли, знаешь ли, нас отравляют сильнее…

Герман внимательно слушал Чехова, наблюдая за тем, как в его печальных застывших глазах мелькают отблески пламени из камина. На мгновенье Герману показалось, что в глазах профессора блеснула слеза. В тот момент он будто вспомнил нечто личное, что заставило его на миг пошатнуться. Но Чехов быстро моргнул и, приподняв брови, сделал очередной маленький глоток, отвернувшись от Геры.