***

Герману казалось, что Лёня обрадовался вовсе не его приходу, а двум авоськам с домашней едой. Сосед тут же кинулся помочь Гере с провизией, бережно разворачивая промасленные газетные свёртки и громко вдыхая запах копчёного сала, свежей селёдочки с укропом, домашних котлет и свежих блинчиков на коровьем молоке.

– Я смотрю, ты, журавлик, посвежел, подкрепился да ещё и принарядился! – приговаривал Леонид, рассматривая яркую рубашку и вязаный шарф. – Отыне буду звать тебя… денди! Ну что, тяжко было возвращаться в обитель безделья, голода и холода?

– Не ёрничайте, товарищ. Ты лучше угощайся давай, а то передумаю! – сказал Герман, метнув в Лёню грозный взгляд.

 Тот, покорно усевшись за стол, потянулся было к пирожкам, но тут же получил по рукам от Геры.

– Так, я не понял! Мне было велено угощаться, значит, а меня по лапам теперь хлещут, как непрошеного кота!

– Извини, Лёнь, но пирожки с яблоком у меня для института припасены. Блинчики, вот, тебе чем не угодили?

– Эх, так уж и быть… – протянул Лёня и отправил в рот первый блинчик, обильно макнув его в сметану. – Не, я точно кот! Так радоваться домашней сметанке могу только я!

Они рассмеялись, а Герман опустился на пружинистый матрас и ойкнул, позабыв о том, какой он скрипучий. Юноша тут же вспомнил вечер перед своим днём рождения и невольно поёжился: ему хотелось позабыть всё, что было связано со случившимся с Любой. Герман догадывался о том, что уже завтра увидит ее в стенах института, и от этого на душе было еще неспокойнее. «А вдруг за время выходных ей стало хуже? Или она вообще не придёт на лекции?» – проносилось в его голове.

– Послушай, я совсем забыл тебе сказать: спасибо, что Любаше помог, – произнёс Герман.

– Да не за что! – выпалил Лёня, вытирая губы. – Я же видел, что она подавилась яблоком… А эти поглаживания по спинке ничего бы ей не дали. Городские, конечно, к жизни совсем не приспособленные!

– Ты думаешь, что она могла бы умереть? – с недоверием спросил Гера.

– Я не врач. И уж тем более не провидец. Но на застольях такое случается. Тем более, когда ешь впопыхах или говоришь с набитым ртом. И всегда в таких случаях мой батя, царство ему небесное, так делал. И никто ещё не умирал. Все только благодарили.

На этом Герман замолк. Он поглядел в окно, за которым висело тяжёлое пасмурное небо с грязно-синими мазками облаков. Юноша запустил руку в шарф и уткнулся в него носом, закрыв глаза. На душе немного, но посветлело. Совсем скоро песочная вязь пропахнет табаком и сыростью. Но пока в ней хранится заветный запах дома. Затем Герман достал из портфеля книгу, в которой покоилась полустёртая фотокарточка отца, и поставил её на полку. Он обернулся к курящему и сытому Лёне со словами:

– Завтра обязательно зайду в библиотеку и возьму справочник по оказанию первой медицинской помощи.

 ***

Вопреки ожиданиям Геры, в понедельник утром Любовь была в привычном расположении духа: весела и беззаботна. Юноша обрадовался такому положению дел, хоть и не до конца был уверен в том, что она совсем ничего не помнит после того, как подавилась злосчастным яблоком. Но заводить с ней разговор на эту тему ему явно не хотелось. После первой лекции они столкнулись в тесном оживлённом коридоре. Сердце Геры тревожно забилось. Вопреки этому юноша улыбнулся, поприветствовав девушку, после чего не забыл поинтересоваться и о её самочувствии, с облегчением услышав:

– Всё прекрасно, поводов для волнения нет! Но от яблок я пока точно откажусь! – рассмеявшись, бодро констатировала она и, по-детски закусив губу, продолжила: – Слушай, тогда из-за меня пришлось так быстро уйти, что я не успела подарить тебе подарок!

 После этих слов Люба достала из-за спины книгу, обвязанную синей лентой, и протянула Герману. Тот, опешив, взял её в руки, прочитав про себя название: «На Западном фронте без перемен».

– Ремарк, надо же! – воскликнул Герман. – Всегда мечтал его почитать! Спасииибо. Я ведь до этого довольствовался лишь отрывками его произведений в выпусках «Роман-газеты[2]»…

– Ну вот, теперь тебе принадлежит цельное произведение! – радостно воскликнула Люба, а затем серьёзно добавила: – Сколько же оно шуму понаделало в своё время на родине…

– О да, Ремарка невзлюбили нацисты, даже публично сжигали его книги… – Герман взглянул на Любу и с некоей долей опаски произнёс: –Почему-то я думал, что ты не интересуешься подобной… мужской литературой.

– Почему же? – тряхнув русой головой, произнесла Люба. – Хоть это книга моего старшего брата, но я влюблена в ту правду, о которой написал Ремарк. Именно за эту правду он в Третьем рейхе был объявлен врагом нации, но не побоялся пойти против нацистов… Я считаю, что он первый из зарубежных писателей решился сказать нечто важное и о войне, и о людях, которые воевали. Об этом должны знать не только мужчины, но и женщины.

– «Мы останемся в изоляции и будем расти, мы будем пытаться; кто-то будет тихим, а кто-то не захочет расстаться с оружием»[3]…– заворожённо произнёс Герман, но затем быстро выпалил: – Извини, перебил! А твой брат не будет против, если ты подаришь мне его книгу?

– Нет, он давно уехал из дома и ему нет дела до чтения. Что ж, надеюсь, моя вина искуплена?

– Твоя вина? Но… в чём? – нахмурился Герман.

– Ну, в том, что испортила нам вечер, а тебе твой праздник… – замявшись, начала Люба.

– Ты же не виновата в том, что случилось! – перебил её Гера. – С каждым такое могло произойти. Тем более, на застолье! Нашла из-за чего себя чувствовать виноватой…

– Передай тогда Леониду мою благодарность. Так неловко вышло, он мне помог, а я ушла и даже не сказала ему спасибо. Так приличные девушки не поступают.

Герман задумчиво кивнул и замолк, не решаясь задать девушке главный вопрос, мучавший его. Но увидел, что коридор заметно опустел и их никто не услышит, решился:

– Слушай, а ты правда… ничего не помнишь?

– То, что было до того, как я откусила яблоко – отлично помню! – заверила его Люба, – Но потом, словно… помутнение какое-то. Возможно, стало душно в комнате или я съела что-то не то, не могу точно сказать. Помню напуганные лица ребят и как виски сдавливает тисками. Вот даже сейчас, когда пытаюсь вспомнить, голова начинает болеть… Со мной такого никогда не было! Ей-богу…

– Не стоит тогда вспоминать, извини! – спохватился Герман и с улыбкой поспешил изменить тему разговора: – Спасибо тебе ещё раз за такой подарок! Ты такая интересная собеседница! Жаль, что у нас не так много времени было в общежитии…

– Ещё увидимся! Особенно когда ты прочтёшь книгу! Будет, наконец, с кем её обсудить.

Ребята попрощались, и Герман поспешил в столовую, ускоряя шаг. Он стремительно приближался к окну, за которым виднелась поредевшая крона институтской черёмухи. Жухлые листочки, словно покрытые рыжеватой ржавчиной, еле держались на тонких ветвях, а холодный ветер нещадно срывал с деревца последние краски. Герман остановился у окна, не понимая, что могло привлечь его внимание. Он присмотрелся к дереву и нутром почувствовал, что оно… зовёт его. Тонкие изогнутые ветви черёмухи, подобно длинным рукам, размахивали за окном, подзывая юношу к себе. Руки юноши сами потянулись к окну и открыли его настежь. В лицо ударил хлёсткий порыв осеннего ветра. «Герман! Спустись ко мне! Слышишь?» – послышался жалобный голос со двора. Юноша быстро обернулся и, не увидев никого, захлопнул окно и бросился по лестнице вниз. В это время студенты шустро прятались по аудиториям, так как сверху глухо затрещал звонок, но Герман уже не видел и не слышал ничего. Приблизившись к черёмухе, Гера дотронулся до холодного дугообразного ствола и произнёс:

– Я здесь! Что ты хотела сказать?

 После этих слов черёмуха заговорила: «Это яблоко предназначалось тебе! То, что лежало под твоей подушкой».

– Ничего не понимаю… Ты можешь мне объяснить?

«Оно бы не убило тебя, но заставило бы раскрыть свою сокровенную тайну против твоей воли». 

– Тайну? Но… кому это нужно?! Подожди, подожди… мне это яблоко моя родная тётка подсунула! Ты что, хочешь сказать…

«Нет, не она. В её руках яблоко действительно было, но она не знала о его силе. Не могу тебе больше ничего сказать, прости».

– Почему не можешь? Но я совсем ничего не понимаю!

«Я помню твою доброту ко мне… Но хозяин запретил мне заговаривать с тобой. Я не могу ослушаться его. Но и тебе не могу не помочь. У тебя чуткая душа и великое сердце».

– Хозяин? У тебя есть хозяин?

«Да, это он посадил меня маленьким кустарником на этом месте и ухаживал за мной все эти годы».

– Я знаю его?

«Он запретил мне называть его имя. Но он сейчас смотрит на тебя».

Герман резко обернулся к кирпичному зданию института и замер. Его испуганные глаза бегали по закрытым занавешенным окошкам в тщетных попытках наткнуться на чей-то пристальный взгляд. В окнах второго этажа кто-то быстро мелькнул, мимо окон третьего скользнул чей-то тёмный силуэт, на четвёртом горел свет, но в окнах было пусто…

– Не вижу, я не вижу его… – шёпотом произнёс Герман, плотно прижавшись к стволу. –  Скажи хотя бы, мужчина это или женщина. Умоляю.

«Не могу! Тебе не стоит тут оставаться, ступай! Только помни одно: девушка, съевшая то яблоко, – даст тебе подсказку».

– С чего бы ей давать мне подсказки?! – не унимался Герман.

«Это яблоко ещё долго будет ей поперёк горла… Это не просто обычный плод, а заговорённый на правду. Энергетический след, оставленный на нем, приведёт девушку к тому, кто заговорил яблоко. Не упускай её из виду».

Герман обернулся к дереву и отчаянно выпалил:

– Твои загадки и советы сведут меня с ума! Сколько времени пройдёт, пока я их разгадаю? И есть ли у меня вообще время?

«Не бойся. Я уверена, что на твоей стороне многие мои собратья. И у тебя хороший защитник по роду отца. Он тебя в обиду не даст. Ступай же и не печалься ни о чём!» – прозвучал спокойный голосок черёмухи, и Герман услышал за своей спиной неторопливые шаги. К дереву приближалась толпа хмурых незнакомцев.