– Ты выглядишь сегодня как с обложки любимого журнала «Работница»: просто, но так красиво. Глаз не оторвать!

Софья рассмеялась, заметно засмущавшись. Но уже через мгновенье она снова засуетилась, напоминая сыну, что всё неминуемо остывает. Герман поспешил её успокоить, усаживаясь за стол, на котором стояла дымящаяся сковородка с ароматной картошкой, нарезанный ломтиками домашний хлеб, оладьи с вареньем да крупно нарезанные мясистые помидоры, щедро посыпанные зелёным лучком и политые постным маслом. На печке кипел и шипел бурлящий суп.

– А где тётя? – поинтересовался Гера.

– В институт пошла, у неё там рабочие вопросы какие-то… Но обещала к одиннадцати вернуться. Ты ешь давай, скоро щи будут готовы. Ах, чай! Про него уже забыла совсем… Тогда вместо холодного компота выпьешь чайку!

– Мам, садись со мной, попей чаю. Я настаиваю.

Софья быстро сняла передник, поправила причёску и достала ещё одну чашку для себя. Они с улыбкой переглянулись, пока Гера наполнял пузатые чашки горячим чаем из трав, собранным руками любимого деда. За неторопливым чаепитием мать и сын расспрашивали друг друга о делах насущных да о здоровье. Софья с тревогой поинтересовалась о самочувствии Геры, подметив в нём несвойственную ему бледность. Тот лишь отмахнулся, ответив, что плохо спал накануне. Женщина тут же посетовала на то, что в общежитиях покой студентам лишь только снится. Софья аккуратно, но настойчиво советовала сыну подумать о том, что можно было бы вернуться в родной дом, где ему всегда было спокойно, сытно и хорошо. Гера быстро сменил тему и похвалил мамину стряпню, с аппетитом уплетая оладьи с малиновым вареньем, запивая уже второй чашкой чая. Софья, вздохнув, замолчала и, подперев аккуратный подбородок, наблюдала за сыном.

– Ты таким голодным никогда не был, всегда кушал медленно и мало. Вас там что, совсем не кормят?

– Кормят нас, да ещё и соседи угощают вдобавок. Просто никто не умеет готовить так вкусно, как ты, – тут же ответил Герман, засучивая рукава рубашки.

 Софья, казалось, поверила словам сына и успокоилась, допивая остывающий чай.

– Вот смотрю на тебя и думаю, какой ты всё-таки красивый стал… Пошёл в отцовскую породу: чёрные волосы, брови густые, тёмные глаза вишенки, заострённый нос, губы полные…

– Красииивый, скажешь тоже, – оборвал хвалебную трель матери Герман. – Настоящий мужчина к комплиментам должен быть равнодушен. Да и мне уже почти двадцать, а щёки как у подростка: ни борода, ни усы не растут, посмотри! А у половины общежития уже бакенбарды, как у Пушкина. Несправедливо…

– Тебе только девятнадцать исполнилось. Да и у твоего отца тоже поздно начали щёки зарастать. Да и не этим мужская красота измеряется, сынок.

– А в чём же мужская красота заключается? В густых бровках и тёмных глазах?

– В поступках и словах, в первую очередь. И в твёрдом благородном характере.

– Соглашусь, – кивнул, не задумываясь, Гера. – А в кого я характером пошёл?

– В деда, – быстро ответила Софья. – У него был твёрдый дух, не сломленный ни тяжёлым детством, ни войной. Такого мудрого и  справедливого человека я ещё не встречала в своей жизни.

 После этих слов глаза Софьи заблестели, и она быстро заморгала, отводя их в сторону. Герман протянул свою руку через стол и взял мать за свободную ладонь. Он сжал её и спросил:

– А что во мне от тебя, мама?

– Ой, а я и не знаю! – улыбнувшись, пожала плечами Софья, растерянно добавив: – Не задумывалась как-то…

– Хочешь, я скажу? Прекрасная память, доброта и чуткость. И вообще, у меня твои губы и улыбка, – Герман широко улыбнулся, и сердце Софьи дрогнуло.

Она поднялась со своего места и подошла к сыну, чтобы заключить его в свои крепкие материнские объятия. «Я так тобой горжусь, сынок. Мы воспитали хорошего человека», – приговаривала женщина, прижимаясь к груди Германа. В этот момент юноша не смел возражать матери, ощущая, как сердце в груди с волнением трепещет. «Почему я так редко обнимаю её? Нужно это делать чаще», – лишь пронеслось в его голове.

Усевшись на свою табуретку, Герман с удовольствием наблюдал за тем, как с аппетитом ест Софья, рассказывая ей о скучных студенческих буднях. Он не забыл поведать матери о строгой вахтёрше, которая днями и ночами бдит на посту, и об отважном Лёне, который решил ей бросить вызов.

– Мне Катерина сказала, что ты недавно на кладбище был. Ты к Демьяну ходил? – неожиданно спросила Софья, когда Герман замолчал.

– Да, решил навестить деда перед днём рождения.

– А почему мне не сказал? Вместе бы сходили…

– Решил тебя не тревожить. Я же знаю дорогу как свои пять пальцев.

– А яблоко ты оттуда принёс? С кладбищенской яблони?

– Тётка меня, значит, с потрохами сдала, да? Наябедничала… – вздохнув, недовольно проговорил Гера.

– Она городской человек, не забывай, – в защиту сестры ответила мать.

– Городской человек, который верит в приметы. Это же глупо, ты так не считаешь?..

– Дело не в приметах или суевериях, сынок, – перебила Германа мать. – Послушай меня. Я тут вспомнила, что Демьян, ещё будучи в здравии, попросил меня об одной важной для него вещи. Это было уже в Симферополе, сразу после нашего переезда. Он будто предчувствовал свою скорую кончину… Однажды он подошёл ко мне и попросил меня посадить на его могиле яблоню. Даже семечко мне дал…

Тут сердце Геры дрогнуло, а лицо невольно вытянулось. Он нервно сглотнул и продолжал ловить каждое слово матери, которая буднично продолжала:

– Сказал мне, мол, посади его в горшок сейчас, а когда оно прорастёт, то я умру. И тогда пересади его на мою могилу. Я тогда так на него обозлилась, подумала, что тот шутит! Ведь он всегда таким крепким был мужичком, здоровым. А тут о смерти вдруг заговорил… Я даже хотела выкинуть это семечко от греха подальше! Ну, а потом он слёг…

– Что дальше было? Ты, ты посадила эту яблоню? – дрожащим голосом спросил Герман, затаив дыхание.

– Погоди… Всё вышло так, как он и сказал. Как только это семечко проклятое проросло, то его не стало. Конечно, я исполнила его наказ! Это была последняя воля умирающего человека, я не могла его ослушаться…

– А где ты посадила эту яблоню? Не у дороги ли, случаем? – не сводя пронзительного взгляда с матери, выпалил Герман.

 Софья не спешила с ответом, она растерянно блуждала испуганным взглядом по напряжённому лицу Германа, невольно начиная поддаваться накатывающей тревоге.

– У дороги… – тихо проговорила женщина, кивнув. – Мне не разрешили сажать на его могилке, побоялись, что корни на соседнюю могилу прорастут. Так ты… с этой яблони то яблоко принёс?

– Да. С этой, – после продолжительной паузы произнёс Герман. – Что же ты мне раньше об этом не сказала?

– Да я и позабыла совсем, сынок… Я и посадила её не сразу, мне не до этого ведь было! Столько дел навалилось тогда, что голова шла кругом!

– Я не виню тебя, мама, – мягко оборвал Софью Гера и нервно запустил руку в волосы. – Просто… яблоко это особенное было! Если бы я раньше знал, то раньше бы сорвал. А сейчас…Что уж говорить.

– Гера, я ничего не понимаю! Почему поздно-то? – взволнованно и с придыханием начала мать, заглядывая сыну в опущенные глаза.

– Долго объяснять, давай не в мой день рождения? – попытался уйти от ответа Герман.

– Так я из этого яблока пирожки испекла уже… – начала Софья, но тут же осеклась, увидев, как Герман метнул в неё недоверчивый взгляд.

– Из какого… яблока… ты… испекла? – вкрадчиво и медленно спросил Гера, не сводя настороженных глаз с матери.

– Гера, ты меня пугаешь, ей богу! – нахмурившись, произнесла Софья. Герман тут же подсел к матери и, мягко заглянув ей в глаза, серьёзно спросил:

– Из того яблока, которое я тогда принёс? Небольшое такое, красное с зелёными полосками?

– Ну да! – уверенно ответила женщина.

– Как такое может быть… – Герман отвёл от матери ошарашенный взгляд и замолк, взявшись за голову.

– Как, как... Катерина подменила яблоко твоё, да и всё! Она верит в кладбищенские приметы, испугалась за тебя, дурёха. А я не стала яблоко выкидывать, решила из него пару пирожков сделать. В память о нашем Демьяне, да и ты любишь пирожки с яблоками. Что не так, сынок?

– Вот я ей устрою… – прошептал Герман, метнув взгляд на часы, стрелка которых приближалась к одиннадцати часам.

***

Вопреки напряжённому ожиданию домочадцев, Катерина Львовна переступила порог родного дома, когда на настенных часах перевалило за полдень. Услышав сбивчивый стук каблуков в коридоре, Софья испуганно взглянула на сына. Юноша сидел неподвижно, понуро опустив голову. Губы его были поджаты, взгляд холоден и сосредоточен, а на переносице проявилась глубокая борозда. Напряжение в нём выдавали лишь кулаки на столе, крепко сжатые, словно перед боем или допросом. Софья ненароком поймала себя на мысли, что в этот момент разглядела в сыне черты мужа.

 – Прошу меня извинить! Дождь меня, окаянный, на полпути застиг! – зазвенел голос Катерины в коридоре. – Пришлось переждать его в кондитерской лавке! Зато гостинцев с собой принесла, ух…

 Женщина замолкла, появившись в дверях, настороженно разглядывая неподвижную фигуру племянника и напуганный лик сестры.

– Тааак, а вы чего такие... хмурые? Случилось чего?

– Да мы засиделись просто… Заждались тебя… – начала Софья, поспешно поднимаясь из-за стола и надвигаясь на Катерину, дабы увлечь её с собой обратно в темень коридора.

Герман остался сидеть на своём месте. До него доносился свистящий шёпот матери, неясная суета и шелест то ли газеты, то ли упаковочной бумаги. За эти короткие мгновения юноша принял единственно верное решение, учитывая просьбы матери о снисхождении к Катерине и день своего рождения. Герман вздохнул, поднялся со своего места и направился к приоткрытой двери, за которой прятались обе женщины.

– Надеюсь, ты принесла моих любимых косолапых[1]? Иначе за стол не пущу, – качая головой и скрестив руки на груди, громко произнёс юноша. Его губ коснулась усталая улыбка, а с переносицы сошла глубокая морщина.