И дали выписку. Уже дома, сверив бумажки, увидели, что они не совпадают. В бумаге, висевшей на кровати, было гораздо большее количество кортизона и прочих лекарств, чем в выписке. Но и это, гораздо большее количество, могло быть заниженным.
Вскоре я попала к доктору Моше Гольдгреберу. Он долго и со страхом вглядывался в бумагу, которую я украла, а потом, серьёзно посмотрев на меня, сказал: «Это ошибка. Человек, тем более, такой хрупкий и больной, как ты, не может вынести такой дозы. Этого просто не может быть».
И повторил: «Это очень страшно. Кто мог сделать такое?! В Израиле?!» Он просил рассказать, как было дело. И я весело говорила, как украла бумагу и как свора бегала и искала её. И про капельницы в обеих руках. Он слушал и не понимал. Потом гневно сказал, что это было убийство.
Вскоре к нему пришли двое в штатском и стали расспрашивать обо мне, о которой им всё было известно. Хотели вовлечь доктора в убийство. Они представились родственниками. Но он знал, что у меня никаких родственников нет, и отказался разговаривать с ними...
С конца ноября 1973 по март 1974 у меня вдруг стали сильно болеть все зубы. Это было ненормально. Наконец поехала в больничную кассу к зубному. Наглая женщина-врач сразу сказала, что надо вырвать почти все зубы. Затем вошла врач из России, которая предложила сделать рентген. Снимок сделали, но его быстро унесли. А мне сделали какой-то сильнодействующий укол и стали рвать сразу три коренных зуба. Когда только немного вытащили, врач из России вернулась и, глядя на это, промолвила, что на снимке зубы здоровые. Но та, что тащила, сказала со смехом: «Уже поздно! Ничего! Будет протезы носить!» И продолжила вырывать дальше.
Я плохо понимала, что происходит и не помнила, как очутилась в автобусе. И дойдя до дома, просто свалилась на пол в ознобе с высокой температурой.
На следующий день я и жених поехали туда. Та, что вырвала мои зубы, нисколько не смутилась, сказала, что снимков никто не делал, зубы мои никто здесь не удалял, эта врач из России здесь никогда не работала и меня она вообще видит впервые. Пожилая медсестра, видевшая вчера, что они со мной сделали, сказала нам в коридоре шёпотом на идиш, что никогда не видела ничего подобного.
Через два года я пошла к частному зубному врачу, бывшему москвичу, который удивился, глядя на шрамы, оставшиеся на месте, где вырвали зубы. Спросил, как это случилось. Выслушав мой рассказ, он долго не мог опомниться и сказал, что подобного никогда не видел...
В 1974 году три раза я чуть не попала под машину, хотя никогда не перебегала дорогу перед идущей машиной. Один раз, в Старом Городе, спокойно переходила дорогу. Машин не было. Вдруг, откуда ни возьмись, выскочила машина и на большой скорости поехала прямо на меня. Я успела заскочить за массивную почтовую тумбу на тротуаре, оставшуюся со времён британского мандата, а машина врезалась в неё. Из-под крышки мотора повалил дым. Шофер выскочил со сжатыми кулаками и закричал мне: «В следующий раз убью!» Я бросилась бежать...
Мне хотелось пойти учиться или работать. В Сохнуте мне сказали, что нужно знать состояние моего здоровья и дали направление к врачу. Врач, заперев дверь на ключ, приказал мне снять всю одежду и сказал, что надо сделать прививки. Но я, помня, что он запер дверь, сняла с себя только одежду до пояса. Было холодно, он долго разговаривал по телефону, и я накинула на плечи свитер. Внезапно он вошел и, подскочив ко мне, рывком попытался сорвать с меня свитер. Я испугалась, решила, что он не врач, а насильник, и ударила его ботинком в пах. Он упал, а я бросилась к двери, кое-как накидывая на себя свитер и куртку. Но ключ от двери был в его кармане. Я вытащила ключ, открыла дверь и убежала...
Осенью 1975 года я была беременна. Сразу ушла от врача, которая стала выписывать ненужные мне лекарства, и попала к Лилиан Глезер. Всё было хорошо, но вдруг она сказала, что ребёнок не получает питания и надо сделать анализ. В больничной кассе мне не дали направления. Глезер воспользовалась этим и пригласила меня в свою больницу «Мисгав Ладах». А там пыталась убедить меня сделать искусственные роды. Я знала, что восьмимесячные дети часто умирают, и не поддалась на ее настойчивые уговоры.
Муж решил, что Глезер просто хочет деньги и пообещал ей, что я буду рожать у неё. Но она сказала, что в деньгах не нуждается, а жалеет меня: надо только ещё сделать анализ, чтобы окончательно определить, может, ошиблись они в прошлый раз и ребёнок не умирает.
Сдали всё для анализа и пришли к ней. Встретила нас приветливо: всё хорошо, а результат прошлого анализа был ошибочным. Ехали домой автобусом. А у дома нас встретила посланница от Глезер, приехавшая на машине: завтра с утра срочно к врачу, обнаружили что-то ужасное. На вопрос, когда обнаружили, ответа не было. Глезер послала ее как раз тогда, когда мы от нее вышли.
После ужасной ночи, пришли к Глезер, но её ещё не было. Дверь в кабинет была открыта, и мы зашли. На столе лежала моя история болезни. Открыли и прочли. На первых страницах Глезер писала придуманные ею мои болезни, будто бы угрожающие моему ребёнку и мне. А в конце находились подлинные анализы с хорошими результатами.
Вошла Глезер и, увидев, что мы читаем, не испугалась. "Такие печальные дела", – сказала.
Муж встал, запер дверь, прижал ее в углу, подальше от двери, и ударил по лицу, так что у нее перекосилось лицо. Она, обращаясь ко мне, молила отпустить её, но он её так сжал, что кости захрустели, а потом стал душить, говоря: «Скажи, сука, кто тебе приказал это сделать!» Она еле слышно сказала, что не может сказать. Но поняла, сильный и бешеный в ярости человек может её прикончить, и прохрипела: «Что же вы не понимаете, что я не могу сказать?! Ведь меня же убьют за это!»
Я забрала мой анализ и показала доктору Моше. Он всегда был рад меня видеть. Доктор Моше смотрел на направление, где было сказано, что ребёнок не получает питания из плаценты, и его надо срочно вытащить. Долго смотрел на бумажку. Потом встал (так всегда делал, когда чего-то не понимал и волновался) и, глядя прямо мне в глаза, сказал: «Я в этом ничего не понимаю, это не моя специальность, но уверен, что всё в порядке».
Однако мы спросили, не знает ли он хорошего гинеколога. Он назвал фамилию профессора, но тот был в отъезде и нас послали к другому врачу – Яффе. Яффе сказал мужу выйти из кабинета, а мне лечь на кресло, и полез вовнутрь. Сделал так больно, что я закричала. Ребенок в животе страшно толкнул меня ногами и я, задыхаясь от страха, вскочила. Муж ворвался в кабинет, а Яффе говорит: «Всё хорошо, у тебя будут лёгкие роды». Пока муж пытался понять, что случилось, Яффе, сбросив окровавленную перчатку, бросился бежать из кабинета.
Вышла оттуда и думаю, зачем он это сделал, ведь не лезут вовнутрь просто так перед самыми родами. Чувствую, кровь течёт между ног. Пошли в приёмный покой. Фельдшерица-американка Сандра, добродушно улыбаясь, сказала: «Доктор Яффе не мог этого сделать, за две недели до родов – кто делает такие вещи? Кровь остановится».
Весь следующий день мне было жутко. Кровь остановилась и больше мы никуда не ходили.
Схватки начались ночью, и муж вышел на улицу поискать какую-нибудь попутную машину. И вдруг, откуда ни возьмись, сразу подъезжает машина и предлагает везти нас в «Хадассу». Хотя всегда ночью пусто и темно на этой улице и нет машин.
Муж остался со мной. Только теперь, слишком поздно, мы поняли всё. Мне предлагали уколы, но я отказывалась. Ребёнок родился утром, на нем были видны следы работы «доктора» Яффе.
Акушерка, с чудными еврейскими глазами, была очень добра ко мне. Когда ребенок вышел, она сказала с радостью: «Если у тебя была эрозия, то теперь ее нет».
Я была поражена – эрозия была когда-то в России, и я о ней давно забыла. Как она может говорить о том, чего нет? Как она может говорить о том, что было известно только КГБ в России и не известно в этом государстве? КГБ в России всегда собирал полную информацию о диссидентах. И передал местному КГБ!! Не министерству же здравоохранения передавать!
Акушерка взглянула на меня, её лицо стало красным, глаза наполнились слезами. Она тут же отошла и стала заниматься моим ребенком. Потом открыла мою медицинскую карту, тщетно ища запись про эрозию, о которой она должна была сказать мне и посоветовать лечиться. Но, наверное, поняла, что ей отвели какую-то роль в нечистом деле, и теперь ей было стыдно повернуться ко мне. Недалеко стоял врач родильного отделения и смотрел на неё. Тут зашел врач-сабра и, посмотрев на моего ребенка, промолвил: «Капут!» Акушерка, взглянув на него с большим удивлением, переспросила: «Что?!» Но он вышел...
Вечером того дня дежурил "доктор" Яффе. Я подошла к нему и спросила: «Ты меня не помнишь? Ты обещал мне лёгкие роды. Так оно и было». Он вдруг вспомнил и стал пятиться назад спиной. А я за ним: «Ты Б-га боишься?» – спрашиваю и хочу ударить, но понимаю, что нельзя. Жизнь наша висит на волоске. А он – бегом по коридору. Больше его никогда не видела...
Через месяц мы пришли показать ребенка профессору-педиатру. Тот же врач-сабра, который подходил к акушерке, подошел к ребенку и опять сказал: «Капут!» Но профессор, американский еврей, посмотрел на него с удивлением и сказал, что он несет чушь и попросил его удалиться...
Квартира напротив нас долгое время пустовала. Вдруг в ней стал появляться изредка какой-то тип, который никогда не оставался ночевать. Он терпеливо сидел на ступеньках лестницы, поджидая прихода мужа. А увидя его, приглашал к себе или пытался войти к нам. У него ничего не вышло и он исчез. Потом раз в месяц на несколько часов в ту квартиру приходил другой тип. Позже в квартире поселилась семейная пара христиан, которые назойливо пытались завязать с нами отношения. Они лезли к нам и в субботу, прося починить что-нибудь. По десять раз в день они громко пели христианские гимны. Сначала это было просто неприятно, но вскоре мы почувствовали, что заболеваем от этого пения. У меня снова открылась астма. У мужа вдруг начались боли в коленях и в сердце, хотя он никогда ничем не болел. Эти боли, из-за которых он вынужден был лежать, мучили его только дома. Мое самочувствие становилось день ото дня все хуже. Это не было просто пение, оно вырабатывало рефлекс. Как у собаки Павлова. Как только отрицательный рефлекс от этого пения срабатывал, начиналось внушение болезни. Я вынуждена была пойти к районному врачу Лейзеровской, которая встретила меня словами: «Я знала, что вы придёте». Её слова показались мне странными. Когда-то я ее спросила: "Вы в лагере в России работали?" Ответила: "Да, было такое". Лейзеровская сказала, что я должна придти к ней в тубдиспансер, где она была временной заведующей.