Только начал выставлять рассказ Нехамелэ, случилось нежданное.
Щелчок.
- Нехамелэ! – закричал.
- Мишенька! – она навсегда рядом со мной. – Только ты один поверишь в вертолёт.
- У этих бандитов есть и не такое оружие! – продолжал кричать, но кричать надо было не об этом. – Он жив! – кричал. – Он лежал в постели, а я начал целовать его руку, потом лицо, он крепко схватил мою ладонь, а я спрашивал его: "Ты помнишь Нехаму?" Он сжал губы, его глаза сузились, а в щёлках появились слёзы. Он не сказал ни слова, на приподнятой подушке голова откинулась в сторону, но он крепко сжимал мою ладонь. Ему 93 года! – кричал я.
- Он меня вспомнил? – голос Нехамелэ дрожал.
- Он не ответил, такая болезнь. Но я видел, как появились слёзы в его глазах.
- Он чудо! Последнее письмо от него было лет двенадцать назад. Он звал меня в страну и не понимал, почему я не могу вернуться.
- Теперь по порядку. Нашёл его телефон, позвонил, говорил с его женой. Она обрадовалась, что помнят те, кого он лечил, связала меня с их дочерью – она у родителей сейчас за главного.
А у дочери первое слово не "алё", а "шалом". Подумал, что это у неё от отца. Она меня и пригласила. Вот такая радость!
И я поехал к ним, вышел из автобуса на следующей остановке от нужной и позвонил ей выяснить, как идти, но запутался, и она пошла мне навстречу. Возбуждённо переговаривались по телефону, ожидая встречи. Она сказала, что в широченных брюках, а я был в шляпе по случаю ханукальных дней. И вот увидел её на другой стороне шоссе: широко вышагивает, рука с телефоном возле уха, устремлена вперёд. Закричал ей в телефон, что я напротив. Хотел сразу ринуться через шоссе к ней, чтобы она не начала переходить. Но пришлось обходить машину, так как проход между машинами, припаркованными к тротуару, был не передо мной, а между тем она вошла между машинами в проход, который оказался прямо перед нею. Тогда я побежал, не обращая внимания на машины, и первым добрался до середины шоссе, и она вернулась на тротуар.
Весёлые, шли мы к их дому. Я отвечал на те же вопросы, как в первый раз, когда позвонил её маме, а потом ей. Сейчас тоже сказал, что доктор спас. "От кого спас?" – это она спросила осторожно. Как можно непринуждённо ответил: "От кэгэбэ". Она продолжала улыбаться, но уже немного в сторону от меня. Я только добавил для полной ясности, что кэгэбэ израильский.
Тут мы вошли к ним. К нашим улыбкам прибавилась улыбка её матери. Я, радостный, суетился вокруг доктора, и один раз поймал недоверчивый взгляд дочери. Когда прощались, я попросил её написать несколько слов из биографии доктора, но не пояснил о желании поставить ему при его жизни памятник в книге. Договорились, что она позвонит, когда это приготовит, но уже знал, что мне сюда больше не зайти.
А она попросила, чтобы ты по электронной почте написала письмо. Это от недоверия. Продолжения не будет. Уходя, оставил им свои книги и эту незаконченную.
- Мишенька, спасибо.
- Нехамелэ, спасибо, что ты есть.
Щелчок.
Щелчок.
- Мишенька, я послала ей письмо, она ответила мне, и я тоже ответила ей. Вот они.
"19.12.06... Я очень благодарна твоему отцу, д-ру Моше Гольдгреберу, который трижды спас мою жизнь и жизнь моего ребенка... Уровень и глубина его доброты были поистине необыкновенными".
"22.12.06. Спасибо за твое письмо, наполненное добрыми словами. Можешь ли ты мне написать, что конкретно случилось, что нужно было спасать твою жизнь и твоего ребенка?.. я бы хотела прочесть, чтобы лучше понять намерения твои и Михаэля"...
"22.12.06... Он спас меня трижды, давая мне советы, противоположные советам других врачей, которые убивали меня. Я бы очень была тебе благодарна за его фотографию в память о том добре, что он для меня сделал"...
- Нехамелэ, эти хрустальные ступеньки к памятнику Моше ты высекла из своей души.
- Мишенька, а это из его последних писем.
"3.4.1987. Дорогая Нехама, я очень хорошо помню тебя, так как считал тебя очень важной пациенткой (в смысле медицинском). Потом ты исчезла, и я удивлялся, что произошло с тобой. Сейчас я пока не собираюсь ехать в Нью-Йорк. Поэтому, если ты хочешь увидеть меня, ты должна приехать сюда. В Иерусалим... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"18.9.1988. Дорогая Нехама, большое спасибо за прекрасную открытку с Новым годом и приложенные к ней добрые пожелания... Когда ты думаешь посетить Иерусалим? Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"12.10.1989. Дорогая Нехама... Твоя история печальна... Ты не упомянула состояние своего здоровья... Иерусалим расширяется и становится еще более и более красивым... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"1990. Дорогая Нехама... мы тоже желаем тебе и твоему сыну здоровья и счастья в наступающем году и во всех последующих годах. Не думаю, что я спас твою жизнь, как ты пишешь в письме, потому что мы думаем, что все, что происходит – это деяние Кадош Барух Гу, и мы только его посланцы... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"3.10.1990. Дорогая Нехама! Я вижу, что идиш для нас – маме лошн. И поэтому желаю хорошего года и хороших всех следующих лет тебе и твоей семье и всему Клаль Исраэль... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"23.12.1990. Дорогая Нехама! Большое спасибо за прекрасную открытку, присланную мне, и приложенные к ней сердечные пожелания на трёх языках... Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
"28.4.1992. Дорогая Нехама, спасибо за твоё письмо и за приложенную к нему чашку для мёда. Это чудное произведение искусства, и мы будем пользоваться ею и вспоминать о тебе... Всего самого лучшего. Твой д-р М.Б. Гольдгребер".
- Нехамелэ, это Моше высек из своей души, а ты это сохранила и теперь это тоже твоё – эти хрустальные ступеньки к его памятнику.
Щелчок.
Потом я перевёл рассказ Нехамелэ на иврит. Копии писем доктора Моше лежали на столе. И я позвонил его дочери, что всё это могу передать им.
Она вежливо ответила:
- Михаэль, – сразу же отметил, что назвала меня по имени, – мы не заинтересованы.
Я знал, что не будет иначе.
- Всего хорошего, – тоже вежливо сказал и положил трубку.
Это главное достижение кэгэбэ – большее, чем атомная бомба, которая уже никого не спасёт. Чтобы применить её, надо не уничтожать народ, а любить и беречь его солдат, хотя бы как Гарри Трумэн.
Теперь открытие памятника. Только вырублю ещё одну ступеньку к нему, не из хрусталя, это могут только Нехамелэ и Моше.
"Без оплаты работал врачом сорок два года в больнице на улице Маркус 17, во дворе которой живёт".
Поднял памятник ступенькой выше.
Щелчок.
- Нехамелэ, памятник доктору Моше при его жизни!
- Мишенька, никто лучше нас не сделает. Ты мне только скажи: за что убивали?
- Нехамелэ, мы очень любим этот вопрос. Ой, как любим! Когда нас спрашивают: "За что?" А за "что" – можно?
- Мишенька, только скажи.
- Нехамелэ, ты знаешь.
- Мишенька, что я им сделала? Ну, если бы хоть плюнула в одного из важных в 1973 году во время праздничного парада на трибуне, на которую мне дали входной билет, – ведь это за их подписью убивали. Так ничего же не было. За что жизнь изуродовали?
- Нехамелэ, ответ в твоей книге жизни.
Щелчок.
Из книги жизни Нехамелэ.
«Начиная с 1967г. я всегда открыто носила небольшой магендовид. В День пионеров, 19 мая 1970 года, зная, что в этот день там бывает много людей, я решила пойти на Красную площадь в платье с нашитым на него жёлтым магендовидом величиной в пятнадцать сантиметров. Пусть все увидят, как евреям плохо в России. Жёлтый магендовид на зеленом платье был хорошо виден. На площади действительно были большие толпы. И много иностранцев. Они обращали на меня внимание и просили сфотографироваться со мной. Иностранцы-евреи ещё и разговаривали со мной.
А к нам стали стягиваться серые крысы – чекисты в штатском, наблюдавшие за порядком. Всё ближе и ближе. Уже кольцом стоят вокруг. Один искусствовед в штатском потребовал: «Ваши документы!» Я ответила: «Не поднадзорная, документов не ношу с собой». Хотя паспорт был в сумке. Тут часть чекистов побежали совещаться. А оставшиеся оцепили меня кружком. Толпа большая. Русские не знают, в чем дело, но не сочувствуют. Военные, в частях которых на каждом шагу антиеврейские карикатуры с магендовидами, внутри которых свастика, громко осуждают сионистов-агрессоров. И народ, слушая их, прозревает.
Тут из толпы высунулся американец, сказал, что он корреспондент из Америки. Обратился ко мне на идиш: «Мейделе, можно тебя сниму?» «Аваде», – сказала. («Конечно».) Хотел спасти. Обратился на ломанном русском к какому-то начальнику за разрешением. Тот, хоть и повыше чином мельтешащих вокруг, но не знал, что делать. Американец опять спросил. Тот махнул рукой, разрешая. Меня фотографируют, щёлкают и фотоаппараты других иностранцев.
Серые крысы посовещались, и один подошел ко мне со змеиной улыбкой и сказал: «Можешь идти, попадешься – руки-ноги переломаем». (Вскоре здорово избили.) Этот американец спросил: «Что он сказал?» Перевела ему. Чекист не понимал идиш, но догадался и прошипел: «Не смейте разглашать». Успокоила его: «Всé же слышали, что вы сказали. Военной тайны нет».
Американец пошел меня проводить. И другие увязались, чтобы меня не арестовали. Жалко им меня было. Идем, разговариваем о житье-бытье евреев в России. И вдруг слышу: «Девушка!» – кричит какой-то человек, по лицу видно, что русский. Говорю ему: «Пошел вон, русская рожа!»
Спустились иностранцы со мной в метро и проехали несколько остановок.
Направилась я к Меиру Гельфанду, светлая ему память. Хороший человек был, сидел на Колыме за сионизм.
Долго ехала, меняя направление, пересаживаясь на автобусы. А потом петляла по дворам и перелезала через ограды. Наконец, пришла. Открывают мне дверь. И стоя еще в коридоре, слышу из комнаты, кто-то говорит: «Эх, ребята, какую я красавицу видел сейчас! С магендовидом желтым на Красной площади». Меир его спрашивает: «Что ж ты не подошел к ней?» Тот отвечает: «Я подошел, а она мне крикнула: «Пошел вон, русская рожа!» Все смеются, а мне страшно стыдно. Уже собралась уйти, но Меир вышел и позвал меня в комнату. А там стоял этот русский человек. Подошел ко мне с улыбкой: «Будем знакомы. Я – Виктор Федосеев. За «русскую рожу» не сержусь – понимаю положение евреев».