У Виктора была очень интересная биография. Вскоре я подружилась с ним и его женой Алей. Виктор был редактором еврейского журнала и переводчиком при контактах евреев с иностранными корреспондентами».
Щелчок.
- Мишенька, но это же было там!
- Нехамелэ, не имеет значения, где было. Но если бы только это – уже достаточно "за что?".
Щелчок.
«Этим же летом 1970 года я пошла в этом же платье с магендовидом на концерт еврейской певицы Анны Гузик в Москве. Сначала я хотела просто встать, чтобы евреи увидели магендовид и поняли, что сделали с еврейским народом в России. И поняли, что нельзя здесь оставаться. Но погас свет, и я не успела встать. На сцену вышла Гузик и спела весьма советскую песню. Меня это возмутило, я прошла к сцене и встала лицом к залу. Сначала зрители не поняли. Кто-то, наверное, даже решил, что так полагается по программе. Но тут несколько человек закричало: «Это провокация!», «Где милиция!», «Это сионисты!». В наступившей тишине все встали, чтобы лучше видеть, что происходит. Внезапно из задних рядов раздались аплодисменты, подхваченные в разных концах зала. В это время меня уже вели к дверям. Никто не сказал мне ни слова, но некоторые махали мне руками и посылали воздушные поцелуи.
На улице, не успела я пройти несколько шагов, как сзади из подъехавшей машины выскочили двое в штатском и потащили меня в машину. Но я сопротивлялась, и они начали меня бить. К ним подбежали еще двое. В конце концов, сильно избитую, меня затащили в машину. В КГБ какой-то начальник, глядя на следы побоев, сказал мне, чтобы я не смела идти к врачу и заявлять, что меня избивали сотрудники КГБ. Вернувшись домой, я пошла к врачу, который беспокоясь за кости и внутренние органы, послал меня на рентген. Все оказалось цело. Но заживало очень медленно. Долгое время, встречая меня на улице, знакомые поражались моему виду».
Щелчок.
- Нехамелэ, если дать полное избиение тебя там, то будет не слабее, чем убивали тебя здесь.
- Мишенька, там понятно, но здесь – за что?
- Нехамелэ, в том кэгэбэ в наше время защищенность наша была бóльшая, чем у меня сейчас здесь. Учинят расправу надо мной самым естественным образом. И коротко объявят, что погиб в тремпе или на тремпиаде, и напомнят живым, что лучше ездить в автобусах. Никто не пикнет. А там даже многие тихие кричали бы – для собственной безопасности. А иностранные корреспонденты разослали бы по всему миру известие о расправе. Поэтому тому кэгэбэ было удобнее с неугодными расправляться руками этого кэгэбэ: с помощью дружков, с помощью переводов по работе сюда, с помощью командировок сюда или по заданию оттуда товарищам по оружию здесь. Как у инквизиции было, так и у кэгэбэ – нет границ. Как у мафии, так и у кэгэбэ – нет границ. Они близнецы. Кто неугоден для того кэгэбэ – неугоден и для этого кэгэбэ. Поэтому с неугодными для того кэгэбэ расправляется так же и этот кэгэбэ. Не ломай себе голову "за что?". Теперь будет ещё и за то, что ты со мной, а я с тобой.
- Мишенька, это хорошо.
- Нехамелэ, это очень хорошо.
Щелчок.
- Нехамелэ, на жалобу, поданную 2.1.2007 по-русски, пришёл ответ из министерства внутренней безопасности. Там есть такие слова:
"Неясно, посланный тобой рассказ действительно происходил или говорится о произведении художественно-фантастическом <…> Если ты хочешь, чтобы твоим обращением занялись как жалобой в полиции, надо подать её официально в полицейское отделение жалобщику или жалобщице, относительно которых совершены уголовные преступления".
- Мишенька, смешнее не придумать. Жизнь интереснее любых фантазий. А мне смешно, как сказал твой редактор ивритского текста, что ты "наконец принёс то, от чего можно сойти с ума, а то носил пустячки – покушение, тюрьма, психушка".
- Нехамелэ, подал ту же жалобу на иврите в полицейское отделение.
И кроме всяких адресов кэгэбэ, послал эти два рассказа ещё и твоей Фире. Хотелось показать ей то, о чём ты боялась рассказывать ей долгие годы. Она близкий тебе человек, и мне хотелось помочь тебе рассказать ей о происшедшем с тобой в Израиле.
- Мишенька! Первый муж её вернулся из лагерей, но она быстро потеряла его и осталась одна с ребёнком. Она была очень добра ко мне. Необыкновенной доброты и смелости человек. Очень многие прошли через её дом. Она с семьёй уехала одной из первых. Немного позже вырвалась и я, хотелось опять быть вхожей к ней, но, из-за происходящего со мной, держалась подальше, потому что знала, что она не поймёт. И об отъезде из Страны не сказала, а когда потом созванивались, о причине отъезда не говорили.
- Нехамелэ! Я знал, что она прочтёт сразу, поэтому быстро позвонил. Она рада, когда я звоню, и я рад знакомству с ней и её мужем. Сразу перешли к делу. "Ну разве такое бывает", – начала она с "вертолёта". Я не стал возражать. Такое же её отношение, наверное, и к моему рассказу. Немного помолчал, не спорил и начал рассказывать о твоём прекрасном отношении к ней. Ей было приятно слышать это, сказала, что не сомневалась в этом. Она рассказала, что вначале работала с новоприбывшими и слышала многочисленные признания, как любили горячо Страну, а потом разочаровались. По её мнению, это произошло и с тобой. А я догадываюсь, произошло и со мной, по её мнению. Она считает, что у государства имеются только отдельные недостатки. Эта формулировка защитников того кэгэбэ ожила в этом у противников того кэгэбэ в прошлом. Я спросил её, хочет ли она, чтобы я рассказал тебе о её мнении, она молчала, и я предложил сказать правду, но пообещал смягчить, и она согласилась. А ты ещё скажешь ей, что это правда, и Фира ещё будет за тебя.
Щелчок.
27.3.2007
Разослал по адресам кэгэбэ.
Твой ход, товарищ кэгэбэ.
Рассказ 28
Любимая снова попала в больницу.
Обещал Любимой быть у неё в субботу.
Чекисты понимают, что обещание дано для книги.
Приближалась суббота, уже не доехать автобусом, а идти в такую даль, до города по Голде Меир и дальше по Бегину, а потом через весь город – два часа – какой смысл, если можно доехать.
А теперь надо торопиться на вечернюю субботнюю молитву.
Чекисты уже знали об этом. Им тоже надо торопиться.
После вечерней субботней трапезы я вышел или на шалом-захар, или...
Мой мобильный телефон постоянно включён в субботу и сейчас указывает, с точностью до одного метра, столик возле двери, на котором он находится, а не моё передвижение на местности.
И я пошёл по Вселенной.
Празничная ночь! Завтра в Иерусалиме Шушан Пурим. По случаю середины месяца луна круглая без задиринки, огромная и яркая. Она встречает меня, частицу Вселенной, прямо передо мной стелет царскую светлую дорогу, шагает со мной по Вселенной. Звёзды – искрящиеся глаза многочисленных стражников, следят за шагающей частицей Вселенной, весело подмигивают, бодрят, охраняют. Я не из закутка в кэгэбэ, из которого одна дорога только на кладбище. Я из Вселенной, в которую вселён. И кладбище не конец. Я во Вселенной останусь вечно. А если это только кажется... И нет Тебя... Б-же, упаси... Только предположить… Прости, Г-споди… Только для сравнения… Г-споди… То чтó я проиграл в кэгэбэ? А если Ты есть! Сколько выиграл во Вселенной!
И кладбище не проигрыш, оно в беспроигрышной Вселенной.
…Вспоминал бывший любитель футбола и бывший футболист годы и матчи, победы и поражения, голы свои и чужие.
Знаменитый Пеле тащил от центра поля приклеенный к ноге мяч. Умный противник не нападал на него и не разрушал свою защиту, а строил на пути его продвижения многослойную защиту. В это время далеко сзади, за Пеле, знаменитый кривоногий Гаринча, который мог отспорить место футбольного божества у Пеле, но никогда не делал этого из любви к искусству, начал в ту же минуту, не глядя на своего кумира, как будто он хочет только порезвиться, набирать скорость по флангу в направлении к воротам противника. Пеле, улыбаясь защитникам противника и не глядя на своего кумира, откатил мяч направо в точку, где Гаринча превратился в экспресс и выстрелил, не глядя на ворота и на мяч, поймав который, захлебнулась счастливая сетка.
Для начала сто тысяч глоток вместе ахнули и...
Вот мой гол, задолго до Гаринчи, в матче команд пионерлагеря и ближайшей деревни. В центре поля кусты, к которым прорывались козы, но пастушки с криком отгоняли их. Все босоногие игроки топтались на штрафной площадке деревенских. Подавался угловой. Мяч выбрал меня, голова вобралась в плечи, ноги спружинили и оттолкнулись от земли, тело легло по курсу на встречу с опознанным летательным предметом, потом голова чуть дёрнулась вверх и вбок, мягко подрезая мяч в сторону ворот противника. Мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца.
Молчали козы и пастушки, босоногие команды уставились на меня. С трибуны на траве донеслось: "Во, еврейчик даёт!"
Никогда не сожалел, что не стал звездой, которой предстояло на торжественном банкете в честь матча национальных сборных пить на брудершафт с самой Джиной Лолобриджидой. Ни о чём не сожалел в жизни вообще, кроме одного, что мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца.
Всегда искал родную команду и родную национальную сборную. Всякие команды бывали, но не оказывалось там даже одного родного. И опять ни о чём не сожалел, только о незабитом голе. А родная национальная сборная оказалась похожей на баскетбольную "Макаби", и в ней ни одного родного. А я был в ней крайним правым.
И меня отчислили. И только тогда ко мне пришёл родной человек. Давно отчисленный. К нему никто не пришёл, когда его отчислили, но это не помешало ему прийти ко мне. И я пришёл к нему. Упал бы на колени и целовал его следы, если бы до них дотянуться. И не было сожаления, что так поздно. Не осталось даже единственного прежнего сожаления, что мяч чиркнул над верхней перекладиной ворот из срубленного молоденького деревца, – мечта о не состоявшемся, которая померкла перед состоявшимся родным человеком.