Получив последнее твое письмо, я заставила себя обрадоваться. Еще бы! Узел разрублен — проблема исчезла. На некоторое время переписка, конечно, заглохнет, но потом наши чувства придут в достаточное равновесие, и мы сможем остаться добрыми друзьями — примерно так я рассуждала. Однако в глубине души что-то болезненно сжалось и тоскливо защемило сердце.

На следующий день я ощутила в себе подозрительную легкость: много смеялась, напевала веселые мотивчики. Наконец-то я из­бавлюсь от приносящего столько хлопот увлечения! И я бесша­башно радовалась содеянному, стараясь ни о чем не думать. Но это было на поверхности сознания, существовал и другой поток, неподвластный моему разуму, который все сильнее завла­девал моей душой. Я вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Мне стало казаться, что жизнь моя кончена; что прожита она бездарно, а впереди не будет ничего, кроме вереницы длинных, скучных, утомительных дней. Когда ты существуешь по инерции, внутренне отрешившись от самого себя и мира, заживо похоронив себя в спокойной размеренности будней. К вечеру чувство одиночества достигло невыносимой остроты. Я не знала уже, что мне делать и куда деваться, и пыталась развеяться на людях, в болтовне, но проклятое чувство не от­ступало, а лишь только усугублялось внешним весельем, через которое все явственнее проглядывал ужас моего "обдуманного" решения.

Судьба преподнесла мне великий дар, который я отвергла. Преподнесла последний раз в моей жизни. И я должна была принять его с благодарностью, а не причинять страдания тебе, человеку, которой меня любит.

Эти мучительные, назойливые мысли преследовали меня неотвязно. Передо мной разворачивалась наша с тобой дальней­шая жизнь. Ведь могла же у нас быть дальнейшая жизнь! Эта воображаемая жизнь, недосягаемая и желанная, вводила меня в состояние глубокой депрессии, потому что мечта была утрачена навсегда. Я пыталась себя образумить, доказать, на­сколько абсурдно в нашем возрасте подчиняться порывам. Для других людей мы сделаемся смешными. Стать посмешищем для своих знакомых — что может быть страшнее?

Постоянная раздвоенность привела к тому, что я сделалась как бы сторонним наблюдателем себя самой. Это сложно объяс­нить, но я могла видеть свои мысли, чувства и образы, прохо­дившие через мое сознание, как-то отстраненно. В этом было что-то неестественное и пугающее, но зато исчезла раздвоен­ность, которая приносила мне настоящие страдания.

Если днем мне как-то удавалось держать себя в рамках, то ночью мои взбесившиеся чувства выходили из-под контроля и начиналась бешеная пляска мучительных образов. Я боялась ос­таться дома наедине с собой и задерживалась на работе подольше. Работала на полторы ставки. Уходила к восьми, возвращалась тоже в восемь, несчастная, голодная и уставшая до полного бесчувствия. Но ведь этого я и добивалась!

Отдышавшись, бралась за приготовление ужина. Потом ужи­нала, одна или с мужем. Говорить ни о чем не могла. Даже смотреть на мужа боялась, казалось, что разревусь и выскажу все, что на душе!

Да... представь — совершенно лишилась рассудка...

Потом я уходила к себе, принимала снотворное и погружалась в неглубокий сон с кошмарными видениями. Меня преследовали фашисты, чудовища, гигантские крысы с человеческими головами.

Я знала, что надо проснуться — и не могла. А кошмары тяну­лись до самого утра, и я просыпалась совершенно разбитая и нужно было вставать и идти на работу. Поэтому пила креп­чайший кофе и шла в поликлинику. Все знакомые, увидев меня, восклицали — что с тобой? — а я пыталась отделаться улыбкой, но выходила гримаса, и я, махнув рукой, брела в свой кабинет.

Так продолжалось две недели. Я начала думать, что схожу с ума — или уже сошла. Но, оказывается, это было пред­дверием, потому что потом я перестала спать вообще. Даже снотворное не помогало.

Теперь каждая ночь оборачивалась для меня сущим адом. Стоило смежить веки, и мои загнанные внутрь чувства, трансформировавшись в образы, накидывались на меня, словно эринии. Перед мысленным взором тянулись вереницы воспоминаний; такие мелочи, которые, казалось бы, память не хранит вообще. Разноцветный рисунок на крыльях бабочки... Я, ма­ленькая девочка, поймала ее сачком и нечаянно задавила. А потом долго с удивлением рассматривала крылышки, потому что они были просто поразительно красивы. Трава на лугу дости­гала моих плеч, над нею гудели, жужжали, роились насекомые. Им не было дела ни до меня, ни до умерщвленной мною бабочки. Помню, как я изумилась тому, что вот только что в моих руках трепыхалось прекрасное существо — бабочка, и вдруг оно куда-то подевалось, остались крылышки, тельце, — и нет самой бабочки.

Я была виновата перед всеми.

Перед своей любовью, потому что позволила ей зародиться — и предала ее. Перед детьми и мужем, потому что моя душа больше им не принадлежала.

Шаг за шагом вспоминалась наша любовь. Скажи, Саша, неужели это возможно, чтобы после всего, что было и со мной и с тобой, после всех этих долгих двадцати трех лет, любовь возродилась вновь?.. Ведь это не тлеющие в камине угли, покрытые слоем пепла. Это чувства. А чувства умирают от времени. Я не могу поверить в реальность случившегося. Так непостижимо, странно и прекрасно оно!

Поэтому меня преследует страх. Страх неизвестности, страх того, что если судьба не позволила нам когда-то быть вместе, то и теперь это невозможно. Боги не любят счастли­вых. Есть какой-то закон, по которому счастье отпускается людям в мизерных дозах, но зато несчастья...

Не хочу ни думать, ни говорить об этом. Пусть будет то, что будет! Я поняла, что не могу без тебя жить. Милый, доро­гой, хороший мой Саша!..

Саша... Сашенька... Александр...

Ты меня слышишь? Сейчас, когда я пишу тебе это письмо? Ты чувствуешь, как я корю себя за то, что написала раньше?

Ты принял мои переживания? Если принял — то и простил. Я никогда не поверну назад, не смогу жить так, как до встречи с тобой. Это я осознала со всей глубиной и очевидностью.

А ты?..

Можешь ли ты все бросить и приехать ко мне? По этому вот письму. Потому что я хочу видеть тебя, говорить с тобой, быть с тобой! Я не стану больше оглядываться на прошлое. Его не существует. Я хочу тебя любить и быть любимой.

Не знаю, что произойдет, когда ты приедешь. Я не в состо­янии продумывать что-либо заранее. Единственное, чего мне хочется, — это видеть тебя. Пишу тебе открыто, безо всякого кокетства. Это глупо, знаю! Женщина должна быть загадкой, вечной тайной. Когда идешь навстречу любви с открытым забралом — рискуешь получить смертельный удар.

Если ты сочтешь свой приезд невозможным... Зла таить не буду! Умоляю только об одном: напиши, что не приедешь. Или дай телеграмму. Я буду ждать.

Отсылаю письмо, не читая. В омут головой — так с разбега!

Твоя Алла.

***

Телеграмму она подучила семнадцатого. Отошла от окошечка с выдачей корреспонденции "до востребования" и прочла: "Выле­таю двадцать первого Рейс ... Целую Саша" В глазах потемнело. Лампы дневного света под потолком отодвинулись куда-то далеко-далеко, а гул голосов свернулся большим гомонящим комом и за­вис в пространстве наподобие воздушного шара. Она перевела дух и прочитала телеграмму снова.

Всего несколько минут назад существовала неопределенность, которая давала ей шанс ускользнуть, потому что отправленное ею письмо могло не дойти до адресата или же он мог передумать, но теперь возможность отступления исчезла. И хотя она ждала того, что он все бросит и приедет, — почему-то не сомневалась в этом ни секунды, — одновременно в глубине души она надеялась на его внезапную нерешительность. И вот — выбор сделан! И эта те­леграмма, которую она до сих пор еще держит в руке, быть может, разрушит все ее привычное существование, устоявшееся и комфор­табельное, и забросит в неизведанный мир глубоких опасных страстей. И она чувствовала в себе страх, смятение — и непонятную силу. Силу, которая поможет ей идти навстречу из­бранной судьбе, навстречу Любви.

— Нет!— отчаянно и нерешительно говорила она.

— Да!— ласково и настойчиво твердил он.

Они шли по бесконечным переходам, лестницам и залам ожи­дания толмачевского аэровокзала куда глаза глядят. Она — чуть впереди, своей стремительной, летящей походкой, с развева­ющимися за спиной волосами. Он — поотстав на шаг, любуясь ею и немного тушуясь от ее непреклонности, вызванной страхом неизвестности, и, однако, преисполненный той спокойной уверенности, которая на уровне интуиции всегда подсказывает мужчине, что, несмотря на все препоны, дело кончится в его пользу.

— Нет!— снова сказала она, останавливаясь на лестничной площадке.

— Да!— твердо ответил он и, нежно и сильно, притянул ее к себе. Провел рукой по волосам и зашептал: — Завтра мы с тобой летим в Сочи. Вторая половина апреля — прекрасное время. Все распускается, цветет, благоухает. Яркое и теплое солнце. Синее и прохладное море. Мы будем загорать на берегу и слу­шать прибой... — она смотрела на него, не отрываясь, словно завороженная его словами. А он негромко продолжал. — Там мы будем совсем одни — ты и я.

Оно вслушивалась в его слова и заглядывала внутрь себя: о да! ее душа, ее тело были согласны последовать за ним на край света — но разум все еще упорствовал.

— Сегодня четверг, — говорил он.— Командировка у меня до вторника. Дела я постараюсь до завтра свернуть. Самолет в четыре. Отпросишься пораньше с работы. И у нас будет целых двое суток. Ты понимаешь? Двое суток... В понедель­ник в час тридцать вылетим обратным рейсом и в понедельник же вечером будем в Новосибирске. У тебя есть отгулы? Или один день без сохранения содержания можешь взять?