И на этот вопрос я мог ответить.

— Дождя, — ответил я.

— А почему именно ты будешь ожидать дождя? Потому что кто-то объяснил тебе, что дождь идет из черных туч.

— Совершенно верно.

— Или, может быть, ты узнал об этом сам, на собственном опыте, — сказал Сократ, задумчиво подпирая подбородок рукой. — Ты заметил, что каждую грозу на твоей памяти предвещало появление черных туч, и будучи рациональным человеком, не мог счесть это простым совпадением.

Я энергично кивнул.

— Именно так размышляет рациональный человек, — согласился я.

— Ну что ж, в таком случае, — сказал Сократ с живостью, — теперь, согласившись с этими предварительными выводами, мы можем вернуться к исходному твоему вопросу, который касался женщин и судопроизводства. Предположим, что слушается некая тяжба, для разрешения которой исключительно важно установить, был ли в определенном месте кролик, или, допустим, вероника. Разве может лицо, которое понятие не имеет, как выглядит кролик и не в силах отличить веронику от сольданеллы, считаться квалифицированным свидетелем?

— Полагаю, нет.

— Именно! — сказал Сократ, ухмыляясь. — Может быть, там был кролик, может быть, там была вероника, но это лицо, глядя прямо на них, неспособно их узнать, и потому чистосердечно заявляет перед лицом присяжных, что не видело ни кролика, ни вероники. Присяжные, в свою очередь, решают, что ответчик, заявлявший о наличии в том месте кролика или вероники — лжец, теряют веру в его показания и приговаривают его к смерти. Однако если бы невежественному свидетелю было отказано в праве давать показания, ответчику, может быть, и не удалось подкрепить его заявление показаниями третьих лиц, но по крайней мере его собственные слова не были бы подвергнуты сомнению. Я прав?

— Совершенно прав, да.

— А теперь предположим, что ты предстал перед судом, и твоя защита зиждется на том, что тогда-то и тогда-то случилась гроза. И представь себе, что хотя помимо тебя самого никто и не попал под эту грозу и не промок до нитки, ты припоминаешь, что твой сосед ушел домой на час раньше тебя и должен был видеть собирающиеся тучи. Разве не стал бы ты ожидать, что он скажет, что за час до упомянутого тобой дождя дело действительно шло к дождю, придав твоим показаниям дополнительный вес?

— Почти наверняка.

— Но предположим, что этот твой сосед провел всю свою жизнь в одной из тех стран к югу от земель эфиопов, где дождей не бывает, и потому неспособен установить связь между черными тучами и дождем. Будет ли от его показаний хоть какая-то польза для тебя? Или, напротив, он окажется опасным для тебя свидетелем, вроде того, что неспособен узнать кролика или веронику?

— Конечно, это был бы опасный свидетель.

— Итак, мы согласились с тем, что заблуждающийся свидетель хуже отсутствия свидетеля?

— В самом деле, это невозможно отрицать.

— А с тем, что свидетель, не обладающий знаниями или опытом, с большой вероятностью будет заблуждающимся свидетелем, даже желай он говорить только правду?

— И это тоже совершенно очевидно.

— И разве мы не заметили, — сказал Сократ, снова откидываясь назад, — в самом начале нашей дискуссии, что главное отличие между мужчинами и женщинами заключается в том, что мужчины странствуют по внешнему миру, а женщины остаются дома, а посему первые обладают знаниями и опытом, которых последние силой обстоятельств лишены? И разве неправда, что вещи, требующие в суде подтверждения показаниями свидетелей, не являются как раз теми, что имеют место во внешнем мире, где мужчины ведут дела и взаимодействуют друг с другом? Те самые вещи, знаний о которых женщины лишены, и, вместе с таковыми, способности о них свидетельствовать?

— Естественно, — ответил я.

— Значит, ты согласишься теперь, что только мужчины могут давать показания в судах, женщины же должны быть лишены этого права?

— Согласен.

— Осознаешь ли ты, — сказал Сократ, — что все, что я сейчас сказал — полнейшая чепуха?

— Да, Сократ.

— И тем не менее ты вынужден согласиться?

— Да, Сократ.

— Это потому, что я говорил так быстро и так гладко, с таким умным видом и так авторитетно, что ты не осмеливался меня прервать. И к тому моменту, как ты понял, что я горожу ахинею, было слишком поздно возражать, не выставив себя человеком мелким и попросту глупым.

— Именно так.

— Ну что ж, Эвполид, друг мой, — сказал сын Софрониска, поднимаясь на ноги и с намеком отряхивая пыль с задницы, — это и есть единственный способ победить в суде в этом городе. Обладая умением очаровывать речами и ослеплять идеями, можно не бояться ничего. Будучи лишенным этого умения, тебе придется признать, что ничто, за вычетом божественного вмешательства, не сможет спасти тебя от смерти, и поделом тебе — нечего было оскорблять компетентных экспертов — например, меня. Да только я бы не стал помогать тебе, даже если бы ты посулил мне все золото царя Гига — после всего того, что ты наговорил обо мне в свои так называемых комедиях — и рискну предположить, что ни один философ не протянул бы тебе руку помощи. Удачи, Эвполид, она тебе понадобится.

— И тебе того же, — сказал я. — Увидимся.

— Сомневаюсь в этом, — бросил Сократ через плечо и с довольным видом поспешил вдоль по улице.

— До чего же все-таки неприятный человек, — сказала Федра. — Рано или поздно он плохо кончит.

— Надеюсь, — сказал я. — Но он, по крайней мере, не дал мне заснуть, чем вы оба похвастаться не можете.

— Не знаю, чем вы недовольны, — вмешался Леагор, который слушал дебаты с неослабевающим вниманием. — По мне так он говорил совершенно разумные вещи.

Мы с Федрой посмотрели на него, и вид у него сделался обиженный.

— Не переживай, — успокоил я его, — ты не виноват.

— Совершенно не виноват, — согласилась Федра. — А это не Аристофан ли вон там?

Мы обернулись и увидели сына Филиппа, одетого необычайно скромно и с простым оливковым посохом, за которым следовали Демий и обычная толпа свидетелей, рабов и прочих фурий на побегушках. Друг моего дядюшки рассказывал как-то о величественных резных барельефах, которые его дед видел в Сардах — огромные, они простирались в обе стороны, сколько хватало взгляда, и изображали Великого царя персов, идущего на войну во главе всех народов земных, в сопровождении гончих собак и ловчих соколов и под гигантским царским зонтом. Полагаю, что Великий царь Персии внушал своим врагам такой же ужас — по крайней мере, на том барельефе — какой вызывал во мне Демий. Демий, однако, не нуждался в гончих, соколах и зонтиках. У него была харизма.

Он, казалось, смотрел прямо сквозь меня, как будто я уже превратился в голодную душу, мыкающуюся безнадежно не на той стороне реки. Но Аристофан случайно встретился со мной глазами — и столько подавленной ненависти было в его взгляде, что я прямо опешил. Мгновение я не мог понять, с чего он так бесится, но тут до меня дошло — он, должно быть, считает, что это по моей вине ему предстоит выставить себя перед всем городом свидетелем обвинения на политическом процессе против своего же собрата-комедиографа. Тут я его понимал — даже в глазах афинян участники подобных процессов получали своего рода клеймо, и кое-кто в Городе по-прежнему неодобрительно к ним относился. Но даже если так, мне казалось не совсем правильным винить в этом меня — дело, в конце концов, заварил Демий. Наверное, я чересчур чувствителен. Так или иначе, я смотрел в сторону, пока процессия не скрылась с другой стороны крыльца.

— Нервничаешь? — прошептала Федра мне на ухо.

— Нет, — чистосердечно ответил я. — Ну или не в этом смысле. У меня такое ощущение, будто моему хору вот-вот выходить на сцену.

— Эх ты, — сказала она. — Ты просто тщеславен, вот в чем твоя проблема.

Это не приходило мне в голову.

— Может, ты и права, — сказал я. — А может быть, я не могу воспринимать все это серьезно. А вон Сократ возвращается, посмотри; наверное, решил поприсутствовать на суде.

— Ты должен слупить с него драхму, — сказала Федра. — Он бы на твоем месте так и сделал.

— Там, куда я отправлюсь, — ответил я, — мне понадобятся всего два обола, по одному на глаз.

— Вот это боевой дух, — сказала Федра. — А также умение видеть во всем только хорошее. Как ты себя чувствуешь? Тошнота? Головокружение? Невыносимая мигрень?

— Это все начнется позже, — сказал я, — как раз перед тем, как придет мой черед говорить.

Леагор наклонился ко мне и сказал:

— Удачи тебе, Эвполид. Если ты проиграешь, можно мне забрать твой плуг с бронзовыми ручками?

— Если справишься с приставами, — ответил я, — то забирай. Скажешь им, что я занял его у тебя и забыл отдать. Не факт, что они тебе поверят. Не в твоих привычках спускать такую забывчивость.

Леагор, кажется, опять обиделся и молча уселся на скамью. Через мгновение в дверях показался глашатай и выкликнул наши с Демием имена. Я быстро, не глядя ей в глаза, поцеловал Федру в щеку, встал, встряхнулся, как пес, проснувшийся перед ужином, и направился к воротам. Помню, думал, что так, наверное, чувствуют себя мои актеры, когда объявляют первую сцену.

Оказавшись внутри, я первым делом оглядел присяжных. Я искал знакомые лица — среди пятисот человек просто не могло не оказаться хотя бы парочки моих приятелей. Сперва их лица слились в нечто вроде серо-бурой овсянки, они напоминали легендарное чудовище из тех, каких Геракл мог встретить в каком-нибудь из самых своих невероятных приключений. Затем я разглядел кого-то смутно знакомого — имени его я не вспомнил, но он определенно попадался мне или на агоре, или за городом. Он грыз толстую корку ячменного хлеба и держал наготове фляжку в форме ослика, чтобы смочить кусок вином и сделать его более податливым для своих немногочисленных зубов. Редко мне попадались менее располагающие к себе типы. Рядом с ним сидел коротышка лет семидесяти, с его остроконечного бурого черепа свисали несколько клочьев пуха — он что-то быстро-быстро говорил в пространство. Я узнал в нем одного из Псов Клеона, несгибаемых старых присяжных из Братства Трех Оболов. За последние месяцы многие из них умерли от старости или, как болтали, от скорби по ушедшему хозяину, но некоторые еще держались, до рассвета покидая свои деревенские дома, чтобы успеть оказаться в голове очереди присяжных. А вон там не один ли из братьев Зевсика скорчился под стеной в старом-престаром плаще? Я надеялся, что не ошибся — уж конечно, он будет за меня. Потом я вспомнил, что все они умерли во время одной из тех повторных вспышек чумы, поразившей их горную деревню и убившей всех, за исключением одного старика и одного младенца. Одно я счел добрым предзнаменованием: эти люди очень напоминали обычную театральную публику, излучая знакомую смесь облегчения, что трагедии наконец кончились, и предвкушения скорого начала комедии.