— Правда? — сказала Федра. — И у тебя есть какие-то доказательства этому? Или ты опять поболтал с прорицающим Аполлоном?

— Доказательства, — сказал я. — Ну например, тот факт, что я скоро предстану перед судом.

— Это циркулярная аргументация, — сказала Федра радостно.

— Я знал, что ты поймешь эту концепцию. Скажи мне вот что: кто сейчас наш лидер?

— Лидер?

— Лидер, — сказал я. — Ну ты понимаешь — заводила в Собрании. Начиная с Фемистокла и до Клеона с Алкивиадом они сменяли один другого без пауз. Так кто наш нынешний лидер?

— Ну, — сказала она, — вот так сразу, не подумав...

— Его нет, так ведь? А почему? Потому что никто не чувствует себя в безопасности. О, конечно, Фемистокла, Перикла и им подобных то и дело в чем-нибудь обвиняли, но этим занимались исключительно идиоты вроде моего дедушки; если им кто когда и угрожал, то только им же подобные персонажи. Но сейчас избиратели и присяжные готовы наброситься на любого, а поскольку всех больших людей уже съели, их охватил голод и они проглотят всякого, кого скормят им доносчики. Например, меня. Речи, которые доставляли им счастье, остались в прошлом — когда их хорошо кормили и когда они знали, кто их нынешний хозяин и кто будет следующим; теперь же им плевать на красивые слова.

— Но разве не в этом смысл работы присяжного? — спросила Федра. — Я думала, если в ней и есть что-то хорошее, так это остроумные речи, за выслушивание которых тебе еще и платят. Кровопролитие это всего лишь дополнительный бонус.

— Не думаю, — сказал я. — По крайней мере, не сейчас. Эти люди больше не псы, загоняющие добычу по велению хозяина — теперь это волки в поисках пищи насущной. Я совершенно уверен, что никакого проку от красноречивого выступления не будет.

Федра помолчала.

— Мог бы хотя бы попробовать, — сказала она наконец. — Все равно больше ничего не остается. Почему бы тебе не и правда не сочинить хорошую речь в старинном духе? Включить в нее то, что ты мне тут излагал — если хоть слово запомнил, конечно. Ничто не доставляет афинской публике такого удовольствия, как оскорбления.

Едва она произнесла эти слова, у меня в голове что-то щелкнуло. Ничего определенного, но я почувствовал какую-то вдруг открывшуюся смутную перспективу. Не думаю, что Федра заметила это, потому что она продолжала:

— Я хочу, чтобы ты хоть что-то сделал. Меня бесит твое смирение.

Я улыбнулся.

— А что еще мне остается?

Федра насупилась и крикнула Фракса.

— Вот тебе восемь оболов, — сказала она, передавая ему драхму и монету в два обола, которую тут же выудила у меня. — Ступай на рынок и принеси мне кварту анчоусов. — Фракс кивнул и ушел. — Неделю не было анчоусов, — сказала она, — подумала вдруг, что не отказалась бы от анчоусов.

— Почему ты сменила тему? — спросил я. — Или ты для разнообразия согласна со мной?

— Я бы не согласилась с тобой, будь ты даже последним человеком на земле, — сказала Федра, улыбаясь. — Давай поговорим о чем-нибудь другом, пока Фракс не вернулся.

— О чем, например?

— О, я не знаю, — сказала она. — Исполни мне какой-нибудь хор.

Я взглянул на нее.

— Ты как-то странно себя ведешь, — сказал я. — Что ты замышляешь?

— Ничего я не замышляю, — ответила она. — Почему мужья всегда, когда их просят что-нибудь спеть, начинают подозревать неладное?

— Но ты же ненавидишь мое пение, — сказал я. — Ты всегда говорила, что я как будто гвозди тебе в голову забиваю.

— Ну что ж, ладно, — сказала Федра. — Не пой, если не хочешь. Расскажи историю.

— В чем вообще дело, Федра?

Она грозно посмотрела на меня.

— Ты будешь рассказывать историю или нет?

— Какого рода историю? — спросил я.

— Да откуда мне знать? — ответила она. — До чего ж ты жалок.

Я принялся рассказывать ей историю о Язоне и аргонавтах, и чтобы она звучала поинтереснее, я рассказывал ее голосом пьяного Алкивиада. Она перестала дуться и захихикала, и ничего удивительного — в те дни главным показателем мастерства комедиографа было умение изобразить шепелявящего Алкивиада. Я уже и сам втянулся, когда вернулся Фракс. Федра оборвала меня на полуслове и подозвала его.

— Принес? — спросила она.

— Принес, вот они, — сказал он, указывая на кувшин. — О, и ты дала мне слишком много денег, — добавил он, достал изо рта три обола и отдал ей.

— Такая, значит, нынче цена? — сказала она. — Пять оболов за кварту?

— Вообще они в дефиците, — ответил Фракс. — Цена еще будет расти.

— Неважно, — сказала она. — Съедим их сегодня вечером со вчерашними бобами и супом.

Я расхохотался.

— Чего смешного? — спросила она с невинным видом.

— Я знал, что ты что-то замышляешь, — сказал я. — Забавно, что ты помнишь мой рассказ.

— Как могла я забыть пророчество бога о собственном муже? — сказала она. — За потаскушку ты меня что ли принимал?

— Но ты же сказала, что я все выдумал.

— Ты и выдумал, — сказала она снисходительно. — Но факт остается фактом — тебе нельзя умереть, пока кварту анчоусов не будут продавать за три драхмы. Это твой священный долг.

— Он не говорил, что я не умру до этого момента, — сказал я. — Он сказал, что тогда я увижу его в следующий раз.

Федра поднялась, поцеловала меня и повернулась к очагу.

— Отменный аргумент, — сказала она. — Мы еще сделаем из тебя законника.

♦

Той ночью я не мог заснуть. Вы, конечно, думаете, что не следовало есть суп после анчоусов, но честное слово, дело было не в этом. Маленький фокус Федры произвел на меня большое впечатление, ибо я уже позабыл это невнятное пророчество. Возможно, ты и правда его выдумал, сказала моя душа и попыталась вернуться ко сну. Я ответил: чтобы предположить, что анчоусы могут стоить три драхмы за кварту, нужно обладать крайне извращенным воображением.

Душа моя, вовсе лишенная чувства юмора, ничего не ответила, предоставив меня самому себе. И лежа в полусне, я вдруг понял, о чем давеча догадался, и что это моя единственная надежда. Я пихнул Федру в спину и сказал:

— Просыпайся.

— Не сегодня, — сонно отозвалась она. — У меня несварение.

— Сама захотела анчоусов.

— Ты прекрасно понимаешь, почему я захотела анчоусов. Спи давай.

— Федра, — сказал я. — У меня идея. Послушай-как.