ТРИНАДЦАТЬ

— За всю свою жизнь, — сказал я, — ни от одной речи я не получал удовольствия, сравнимого с тем, которое доставила мне речь Демия. В ней было все. Она обладала структурой, темпом, стилем и разнообразием; не хватало только пары рабов, ходящих по рядам и раздающим бесплатный фундук. Едва исчерпав одну тему, он переключался на следующую, но вы не замечали этого — столь искусно совершался этот переход. Слова, казалось, текли, как горный поток во время таяния снегов. В сущности, мне остается только признать — его речь так хороша, что я не решусь отвечать на нее; это было бы святотатством большим, чем то, в котором меня обвиняют. Я даже не стану пытаться. Ни слова о речи Демия.

Но я не собираюсь лишать вас развлечения. Три обола — недостаточная плата за сидение на этих холодных, твердых скамьях в течение целого дня, особенно для вас, стариков, и вы имеете полное право на отдых. Поэтому я кратко выскажусь в свою защиту, а оставшееся время заполню анекдотами, а может, и спою что-нибудь.

Итак, все здесь присутствующие — люди взрослые и прекрасно понимают, что стоит на кону. Я выступаю не перед кучкой приезжих, только что сошедших с зерновоза и считающих, что Пропилея — это корабль, а Дом Совета — винная лавка. Вы знаете, и я знаю, что Демий обвиняет меня потому, что ему нужны мои деньги, Аристофан свидетельствует против меня отчасти из-за того, что он неблагодарный козел, а отчасти из бессильного ужаса перед Демием, а все остальные свидетели наняты за драхму каждому сегодня и по два бушеля фиг потом. Вы знаете также, что вы собираетесь признать меня виновным, поскольку после Сицилии жаждете крови, а Демосфен с Никием погибли до того, как вы успели до них дотянуться. Всем, присутствующие здесь сегодня, за исключением рыжего во втором ряду сзади, недостаточно порядочного, чтобы перестать жевать, пока я защищаю собственную жизнь, известно, что единственной моей надеждой выпутаться из передряги является исключительно блестящая речь, которая позволила бы вам отпустить меня, чтобы выказать себя людьми высокой культуры и незаурядного интеллекта. После этого вы бы схватили какого-нибудь бедолагу, неспособного связать пару слов или отпустить удачную остроту, и удовлетворили бы жажду крови за его счет. Это то, что мы называем демократией, мужи Афин.

Демократия — это волчья стая, лишенная постоянного вожака. Когда вокруг довольно овец, все хорошо, и волки не устают хвастаться друг перед другом, как чудесно работает их волчья демократическая система, и чтобы вознаградить себя за это, принимают законы, позволяющие, например, поспать лишний час в новолуние. Но когда все овцы оказываются съедены, а пастухи объединяются, чтобы выгнать волков из их логовищ, и идут на них с собаками и сетями, волки набрасываются на своих собратьев и пожирают самых жирных и самых слабых. Затем они обнаруживают, что их волчья демократия — не совсем такова, как им представлялось; таинственное Целое, о котором говорил нам Демий, по-прежнему присутствует, но это Целое состоит из волков, чей час еще не пробил. Голод усиливается, конечно, равно как и демократические процессы. Демократические процессы могут продолжаться прямо до того момента, когда волков останется всего три, чтобы двое смогли переголосовать третьего и съесть его. Когда их остается всего два, наступает олигархия.

Все это было бы весьма похвально, если бы демократические процессы давали вам хоть что-нибудь помимо возможности удовлетворить извращенную тягу к человеческой крови. Но образ волка, видите ли, работает ровно до того мгновения, когда мы понимаем, что на самом-то деле вы не поедаете свои жертвы — убийства не приносят вам совершенно никакой выгоды. Наживаются на них только люди вроде присутствующего здесь Демия, которым за доносительство причитается их законная доля. Вы, конечно, скажете: Эвполид, ты, как обычно, ошибаешься. Все твое состояние — значительное состояние — будет конфисковано и перейдет в общественную собственность. Мы тебя откормили, а теперь убьем. Я отвечу: с точки зрения чистой арифметики вы, безусловно, правы. Стоимость этого суда — дайте-ка прикинуть, пятьсот один присяжный, три обола на каждого — чуть-чуть не дотягивает до двухсот пятидесяти одной драхмы. Общественная казна получит с моего дела куда больше, даже с учетом доли Демия. В качестве метода наполнения государственного бюджета портовые сборы на фоне юридических убийств выглядят убого, как трехногая табуретка.

Но что заставляет вас думать, что вам достанется хоть что-то из этих средств? Если бы мое богатство разделили поровну, по столько-то драхм на человека, я бы согласился, что это честно и справедливо. Но никто не будет его делить; все уйдет на войну, на общественные сооружения, оплату посольств и наемников — они расточаться одним из сотен способов, которые сообщества вроде вашего используют, чтобы тратить ничейные деньги. Могу я спросить, какая вам от этого выгода? Не напрягайтесь, я сам вам скажу. Никакой. Вы не получите этих денег и Афины их не получат. А что это за сущность, которую мы зовем Афинами? И это я вам скажу. Это гигантское недоразумение, неизменное и существующее в слепой надежде, что однажды оно само себя пожрет.

Появилось оно вот как. Когда-то давным-давно, когда мир был юн, судопроизводство еще не изобрели и люди были вынуждены зарабатывать себе на жизнь трудом, трое пастухов собирались там, где теперь располагается агора. Там росло фиговое дерево, и они укрывались под его ветвями от солнечных лучей. Но в один прекрасный день дерево засохло, и пастухи, привыкшие собираться под ним, нагромоздили кучу камней и обломков дерева, чтобы по-прежнему иметь защиту от солнца.

Через некоторое время другие пастухи из округи стали останавливаться в тени этой груды и вскоре место под ней кончилось. Пришлось навалить груду побольше — и чем выше она становилась, тем больше народу ей пользовалось. Куча камней стала общим место сбора, торговли и дискуссий о видах на урожай. Вскоре груда превратилась в рынок и один человек (не могу сходу припомнить его имя; лучше вам посмотреть у Геродота) построил рядом дом, чтобы успевать на рынок прямо к его открытию. Не успел никто и оглянуться, как вокруг выросла деревушка, деревушка превратилась в городок, а городок — в город. Проблема заключалась в том, что когда столько народа живет в одном месте, травы вокруг перестает хватать, чтобы прокормить всех овец, и скоро люди стали такими же тощими, как живописец Пизон. Пришлось им перестать пасти овец и начать выращивать ячмень. Невозможно, однако, выращивать ячмень, если не знать точно, какой клочок земли ваш, а какой - чужой, и люди изобрели собственность; как только у вас заводиться собственность, возникают законы — они и возникли. Разумеется, это привело к противостоянию жителей Города со всеми теми, кто в Городе не жил и чьи земли они принялись отбирать (ибо земли не хватало на всех), и тут уж пришлось изобрести и войну.

И вот так все эти вещи — война, законы, собственность — возникали одна за другой из ниоткуда, как забытые родственники на дележке наследства; и вскоре появились верфи, архонты, налоги, обвинения, доносчики, политики, уличные драки, остракизм, философы, чума, закладные, ораторское искусство, межевые камни, стражники, наемный труд, болиголов, сушеная рыба, Солон, олигархические тенденции, империя, серебряные деньги, фигуры речи, гражданская война, плата присяжным, рыночные уполномоченные, театр, послы, красные веревки, Собрание и все прочие чудесные ингредиенты похлебки, которую мы зовем Афинской Демократией. И никто не мог уже вспомнить, откуда они взялись и за каким бесом нужны, никто их не хотел и никто не мог с ними сладить; собралась коллегия мудрецов под председательством царя-архонта, чтобы решить, что делать дальше.

Они уселись и стали беседовать, спорить, голосовать и обвинять друг другу, но в конце концов им пришлось признать, что они стали не ближе к истине, чем были вначале. Чем дольше они размышляли, тем сложнее становилась проблема, и вскоре пошли разговоры, что пора завязывать и всем обчеством эмигрировать на Сардинию.

И когда Коллегия оказалась в очередной раз на грани развала, кто-то внес удивительное предложение. И опять я не помню имени этого человека, но вы, без сомнения, понимаете, о ком я говорю. В общем, эта даровитая личность осознала, что единственным способом избежать импичмента и смертного приговора за неспособность выполнить поставленную задачу для Коллегии является вот какой: обнаружить масштабный заговор, казнить несколько непопулярных граждан и одновременно объявить войну Спарте.

Разумеется, все прошло как по маслу, и с тех самых пор мы следуем этому рецепту, внося в него то и дело небольшие изменения. Этот заговор с разрушением статуй, мужи Афин, ничуть не нов; это тот же самый заговор, из страха перед которым афиняне ходили под себя еще когда дед моего деда пас коз на Парнасе. Заговорщики, конечно, меняются, но заговор все длится и длится. Он направлен на низвержение истинной демократии в Аттике, и так разветвлен, что все из вас до последнего человека являются его участниками. Это заговор с целью порабощения одних людей другими людьми и называется он — Афины.

Только не подумайте, что я собираюсь защищать любую другую форму правления. Бесчеловечно требовать от кого-то подчиняться чужим приказам, кто бы их не отдавал - царь ли, диктатор, олигарх, аристократ, богач или воин. Только вообразите, на что это может быть похоже — например, на те времена, когда Афинами правил диктатор Писистрат, когда устроили Девять Источников, открыли серебряные копи и засадили пустоши оливами. Это означает налоги, ограничение свободы слова, бесконечные войны, громкие политические процессы и все прочее в том же духе. Признаю, все это мы имеем и при демократии, но мы по крайней мере знаем, что явления эти возникают демократическим путем. Мы вроде тех фиванских воинов в ночном бою, которых в суматохе обстреляли из луков другие фиванские воины. Обстреливаемые фиванцы пришли в отчаяние и не знали, что делать, покуда один из них не выдернул стрелу из живота товарища — он присмотрелся к оперению и с облегчением воскликнул: не волнуйтесь, ребята, это наши стрелы!