Затем зачитали обвинение.

— Слушается дело Демия, сына Полемарха, из Кидафины, против Эвполида, сына Эвхора, из Паллены, по обвинению в святотатстве. Предлагаемое наказание: смертная казнь. Демий будет говорить.

Водяные часы наполнили и запустили. Никому из тех, кто слышал производимый этой штуковиной звук со скамьи подсудимых, никогда не забыть его; кто-то, не помню кто, заметил как-то, что звук этот напоминает о карлике, ссущем в крошечное ведерко. Могу поклясться, его специально подбирали так, чтобы ответчик забыл, где находится; он сидит, слушая журчание и плеск, забывая о том, что дело неторопливо возводится вокруг него, как стена вокруг осажденного города. Когда приходит его очередь говорить, он уже не способен перестать прислушиваться и сбивается в самый важный момент, как Тезей в Лабиринте. Я все еще слышу его в кошмарных снах, от которых просыпаюсь весь в поту, чтобы обнаружить, что это дождь стучит по крыше или раб снимает сливки с молока.

Демий начал со стремительной атаки. Не помню, кого или что он атаковал — и не думаю, что непосредственно меня — но я видел, как мрачнеют лица присяжных по мере того, как они осознают, насколько ужасно нанесенное им оскорбление. Был дан краткий обзор страданий наших мужей на Сицилии, и для человека, который там не был, Демий справился на диво. Сперва лихорадка в лагере у болот; затем ужасы ночной битвы на Эпиполах, кошмарное замешательство и крики умирающих; отчаяние битвы в гавани и неизбывная тоска марша к саду за стеной.

— Из всех эти тысяч, — помню, говорил он, — столь немногие вернулись в Город, коронованный фиалками; какая ирония, мужи Афин, какая ужасная ирония, что одним из этих избранников богов оказался виновник всех обрушившихся на нас несчастий! Но так, скажу я, решил сам Зевс — он не предоставил этому человеку возможность умереть смертью героя, но сохранил его, чтобы сегодня вы могли его судить. Та легкость, с какой далось ему бегство — не доказательство ли это вмешательства богов, друзья мои, что вели его как жертвенное животное к алтарю Правосудия?

Я вспомнил кузницу и тележку с кувшином для оливок, и захихикал. К несчастью, Демий заметил это и указал на меня рукой.

— Наш друг, кажется, находит это забавным, — прогремел он. — Столь же забавным он находил разрушение статуй богов! Уж не всякая ли мысль о наших небесных покровителях вызывает у него смех, хотел бы я знать? Хихикает ли он вот так во время процессий в честь Госпожи, чихает ли намеренно в момент жертвоприношения?

Мне захотелось узнать, может ли вообще человек чихать намеренно; но это могло подождать до после суда.

Демий закончил вступление, в красках расписав кощунственные события той ночи, и начал вызывать свидетелей. Я не мог дождаться, когда вызовут Аристофана, но всякий раз, когда сын Филиппа собирался подняться с места, Демий вызывал кого-нибудь из своих прихлебателей или рабов, и Аристофан усаживался обратно и складывал руки на груди. Наконец, когда я начал думать, что Демий вообще передумал использовать Аристофана, он вызывал того на помост. Присяжные тихо забормотали в удовлетворении, и большинство из них перестали есть или подстригать ногти. Кто-то разбудил маленького старичка, и тот, навалившись на посох, вытянул голову, чтобы лучше слышать. Когда Аристофан устроился на подмостках, Демий прочистил горло и начал. Он задавал вопросы своим обычным звучным голосом, и Аристофан отвечал ясно и четко, гордо задрав подбородок.

♦

Демий: Находился ли ты рядом с домом Эвполида в указанную ночь?

Аристофан: Так и было.

Демий: Возвращался ли ты с пира в честь одного из своих друзей, отправлявшегося на войну?

Аристофан: Так и было.

Демий: Видел ли ты, как Эвполид крушил статуи фракийской саблей?

Аристофан: Видел.

Демий: Был он один или в компании?

Аристофан: С ним было около десяти человек, которых я не узнал.

Демий: Эвполид активно разрушал статуи или только наблюдал, как это делают другие?

Аристофан: Она активно разрушал статуи.

Демий: Донес ли ты об это по горячим следам?

Аристофан: Нет.

Демий: Опасался ли ты мести Эвполида?

Аристофан: Так и было.

Демий: Оказались ли вы впоследствии на Сицилии с Демосфеном и его армией?

Аристофан: Так и было.

Демий: Удалось ли вам с Эвполидом добраться через Сицилию до Катаны после разгрома и спасал ли ты многократно жизнь Эвполида в течение этого путешествия?

Аристофан: Да.

Демий: Признавался ли в те дни Эвполид в осквернении статуй?

Аристофан: Дважды.

Демий: Почему сейчас ты свидетельствуешь против человека, чью жизнь ты спас?

Аристофан: Я чувствую, что это мой гражданский долг.

♦

Как вы сами можете заключить по этому необычно продолжительному и подробному допросу, который стоил Демию не меньше пинту времени, он рассматривал его как самое свое ценное свидетельство; в обычных обстоятельствах Демий просто изложил бы все перечисленные факты сам и вызвал Аристофана подтвердить их оптом, но тут он намеревался вытягивать их помаленьку и как можно дольше, чтобы выжать из них все. Тут он был прав, ибо присяжные просто-таки пустили слюну. В жизни не видел, чтобы столько внимания было приковано к перекрестному допросу. В театральном смысле постановка была выше всяких похвал. Говорю как профессионал: свежий, неожиданный подход всегда позволяет произвести куда как сильное впечатление; применив такой прием на суде, можно заставить присяжных поверить в заявления, которые вы ничем не способны подкрепить.

Оставшихся свидетелей Демий опросил обычным манером, после чего ему осталось зачитать закон и завершить обвинение. Никогда не забуду, что он сказал.

— Мужи Афин, — начал он, — задайте себе вот какой вопрос. Что есть гражданин? Что значит быть гражданином нашего Города, ходить по нашим улицам, голосовать в нашем Собрании, молиться в наших храмах, служить в нашей армии? Каково наше участие в великом предприятии, которое мы называем Афинами? Долг мужчины — трудиться на благо своего города, а не во вред ему. Оглянитесь на это Город. Взгляните на Долгие Стены, которые Фемистокл возвел, чтобы обеспечить нас припасами во время войны, чтобы навсегда связать нас с морем. Взгляните на Дом Совета, построенный Солоном, на это обиталище нашей демократии. Посмотрите на Девять Источников, сооруженных Писистратом и его преемниками, чтобы снабдить Город водой и избавить его от жажды и грязи. Посмотрите на стены, возведенные нашими предками для защиты от персов. Взгляните на Акрополь, эту цитадель, которой Перикл короновал наш Город. Посмотрите — все это будет стоять века, и подумайте о людях, чьими стараниями оно было создано. Их всех будут помнить вечно — и тем не менее они все лишь исполняли свой долг, который, как я уже сказал, заключается в труде на благо Города. А теперь окиньте взглядом пустынные улицы, которые некогда заполняли жизнерадостные юноши, опустевшие дома, жилища граждан, ныне мертвых и похороненных в безымянных могилах на Сицилии. Подумайте о том, кто стал причиной этого опустошения и запомните его; человек, вызвавший истребление нашей армии и флота ужасным святотатством. Этот человек не следовал долгу, он шел ему наперекор, он трудился Городу во вред. И потому приготовьтесь исполнить свой долг, мужи Афин, проголосовав за осуждение и казнь.

И тут речи Демия следовало бы закончиться; получился бы превосходный финал, который, возможно, стоил бы мне жизни. Но вышло так, что Демий говорил чуть быстрее, чем надо, и добрался до заготовленного конца гораздо раньше, чем собирался. И едва он кончил говорить, водяные часы издали характерный звук — нечто вроде оглушительной отрыжки, как будто намекая присяжным, что этот оратор не слишком-то высоко их ставит — Демий понял, что у него возникла небольшая проблема. Видите ли, в те дни считалось признаком ораторского искусства умение израсходовать отведенное время без остатка и произнести последний слог ровно в тот момент, когда последняя капля воды падает в чашу; соответственно, человек, который заканчивал слишком рано, считался плохим оратором, то есть — лжецом. Благодаря своему обширному судебному опыту, Демий по одному шуму часов мог оценить, сколько ему осталось, и теперь он принялся импровизировать, пытаясь заполнить лишнее время. Называя это импровизацией, я немного преувеличиваю — описанная проблема знакома всем практикующим ораторам, и у них наготове всегда есть небольшие фрагменты длительностью в пинту, или в полторы пинты, или сколько уж там времени в данном конкретном случае осталось. Им приходится постоянно обновлять запас, чтобы присяжные, упаси боги, не поняли, что они уже слышали что-то подобное, и не начали швыряться оливковыми косточками, но в целом эти коды имеют традиционную форму и наполнение; ораторов часто оценивают по «когносенти» — качеству этих формальных фрагментов. Считается, что не стоит судить об мастерстве оратора по собственно речам, ибо одному может достаться трудное дело, а другому, напротив, совершенно очевидное, и этот последний окажется в незаслуженно выигрышном положении. Но кода — более или менее стандартный элемент, и оценивается отчасти по содержанию и представлению и отчасти по тому, насколько искусно выступающему удастся связать его с текущим делом.

Итак, Демий на долю секунды смешался и приступил к коде. Сказал он следующее.

— Осталось сказать только одно, мужи Афин; рискуя сообщить вам то, что вы и сами прекрасно знаете, я все же напомню, почему именно это преступление столь ужасно, и почему оно так настоятельно взывает об отмщении. Это преступление — преступление против Города, а любое преступление против Города в противоположность преступлению против отдельного гражданина, является атакой против самой демократии. Демократия — это объединение людей, более всего напоминающее брак, с тем лишь отличием, что все его участники равны. При демократии ни один гражданин не имеет власти над другими, потому что власть имеет только Государство. При демократии каждый мужчина свободен, ибо он сознательно подчиняет себя общему благу, которое мы зовем Государством. Когда же один гражданин противопоставляет себя целому, как активно, совершив преступление против Государства, так и пассивно, просто демонстрируя некую инакость, он утрачивает привилегию называться частью этого Государства. Он утрачивает свое предназначение, свои функции и цель существования. Он становится все равно что мертвым. Поэтому изгнание столь страшная кара — многие считают ее ужаснее смертной казни. Такой человек подобен отрубленной руке — кровь совместного существования больше не струится через отсеченную конечность, и она становится не более чем куском мяса, брошенным псам. Мы, афиняне, живущие в единственной в мире истинной демократии, поистине являемся десятью тысячью тел с единой душой.