ДВЕНАДЦАТЬ

Сейчас они вышли из моды; я, однако, всегда питал слабость к фиванским анекдотам. Наверное, лучшим образцом жанра является история о фиванце, который ехал на рынок на осле и, проезжая под персиковым деревом, заметил чрезвычайно зрелый, ароматный плод, свисающий с ветки практически у него перед носом. Он натянул поводья и потянулся к нему обеими руками, и тут осла укусил слепень. Осел взбрыкнул, забросив фиванца на дерево; тот запутался в ветвях и беспомощно повис. Так фиванец провел добрую часть утра, пока на дороге не появился какой-то путешественник, заметивший свисающий с дерева огромный персик.

— Ради всех богов, — спросил путешественник, — как ты туда попал?

— Чего непонятного? — ответил фиванец. — Упал с осла.

Примерно таким же образом я оказался в ситуации, сулившей мне мне смертный приговор по обвинению в богохульстве и измене. Положение мое, как у того фиванца, было крайне нелепым, и так же как он, я не мог толком объяснить, как в нем оказался — даже Федре, которая знала больше всех. Что уж говорить о друзьях и знакомых — для них оно было совершенно необъяснимо; и поскольку они не понимали, как я в него угодил, то не предпринимали особых усилий, чтобы меня спасти. Важные люди, с которыми я поддерживал связь именно на такой случай, либо умерли, либо оказывались за городом, когда я приходил к ним, ища поддержки — а когда я наталкивался на них на улице на обратном пути, растворялись в воздухе, будто привидения. Что касается свидетелей, то я даже не пытался их искать — не смог придумать, кто и что мог бы сказать хоть что-то в мою пользу.

Для тех из вас, кто испытывает порочную тягу к подробностям, я должен, наверное, описать все стадии суда. О получении повестки я уже рассказал; из-за загруженности судов прошло довольно много времени, прежде чем я предстал перед магистратом. Поскольку эта процедура носила религиозный характер, этим чиновником оказался царь-архонт. Объясню для тех из вас, кто не помнит времена демократии — архонтов было три: царь-архонт, архонт года и полемарх, и за каждым закреплялся четко очерченный круг полномочий, причем границы между этими кругами были либо забыты, либо никогда толком не прописаны. Поскольку царь-архонт ведал изменами и политическими преступлениями, он был одним из самых занятых людей в Афинах; однако дошла очередь и до меня, и я, демонстрируя сообразный обстоятельствам трепет, явился в его кабинет. Как я и ожидал, в обвинительном акте не обнаружилось ни единой лазейки — Демий был слишком опытен. Он обратился к соответствующему чиновнику в соответствующее время года и в соответствующей форме; действия его были полностью обоснованы. Каждый из нас заплатил сбор в размере одной драхмы, обвинительный акт аккуратно переписали на белую табличку и вывесили на стену резиденции архонта. Затем нам сообщили, когда состоятся вторые промежуточные слушания, и мы пошли по домам, потратив целый день непонятно на что. Если хотите знать мое мнение, все эти процедуры превращают нашу юридическую систему в цирк.

На втором слушании, следует вам знать, истец и ответчик обосновывают свою позицию и объявляют, как они намерены обвинять и защищаться соответственно. Я, однако, не хотел раскрывать своих планов, главным образом потому, что сам не очень хорошо их представлял, и перспектива слушания заставила меня нервничать. Я испытывал соблазн объявить дело юридически ничтожным, просто чтобы избежать необходимости должным образом защищаться, но подобные хитроумные замыслы, любимые всеми афинянами, частенько приводят к катастрофе, так что в итоге я отбросил этот вариант. Последнее, чего я хотел, это отвод защиты и постановлении о судебном слушании без нее.

В таких слушаниях используются свидетельства пять классов — законы, свидетели, показания свидетелей, клятвы и пытки — и все они были в распоряжении Демия. В назначенный день он явился в сопровождении трех нагруженных документами рабов и небольшой армии свидетелей. Я принес довольно потрепанную копию Законов Солона, занятую у друга — ни свидетелей, не их показаний, ничего. Когда настал мой черед представлять свидетельства, я сказал, что у меня их нет; моя линия защиты будет построена на доказательстве ошибки установления личности, а поскольку моя жена неправомочна свидетельствовать (будучи женщиной), нет никого, кто мог бы поклясться, что в ту ночь я не покидал свою постель. Архонт, явно удивленный столь небрежной подготовкой, предупредил меня об ответственности за уклонение от суда и назначил его дату. Свидетельства Демия сложили в огромную корзину, опечатали — и на этом слушания закончились. Мне запомнилось выражение лица Демия: он определенно был сбит с толку. Оставил ли я всякую надежду, гадал он, или что-то замышляю? Ответ, разумеется, был такой: и то, и другое; чтобы не развеять его замешательство, мне нужно было сохранять непроницаемый вид и открывать рот только в ответ на прямые вопросы.

Аристофан, конечно, тоже был там, и вел себя изумительно. Он играл роль небезразличного гражданина, выполняющего свой тяжкий долг; если не считать формального непризнания его обвинений, я с ним не общался. О событиях той ночи Аристофан показал следующее: он возвращался домой с прощального пира одного из своих друзей, и он не может подкрепить это утверждение показаниями свидетелей, поскольку и друг этот, и остальные гости очень кстати погибли на Сицилии. Он проходил мимо моего дома, когда увидел меня в компании нескольких человек, которых он не узнал, разбивавших статуи мечами и взывающих к Гекате, моля ее воспрепятствовать сицилийской экспедиции. Он попытался вмешаться, но я пригрозил зарубить его и он убежал. Он не заявлял об этом до сего дня, ибо мы вместе воевали, да притом он несколько раз спасал мою жизнь; однако Демий убедил его, что предать это преступление огласке — его гражданский долг.

Все остальные свидетели, также поклявшиеся в том, что видели меня той ночью, были мне совершенно незнакомы. Поскольку афиняне больше всего ценят показания рабов, данные под пыткой (они любят слушать описания этих самых пыток), Демий призанял целую бригаду сломленных жизнью старых фракийцев и сирийцев у своего друга, пайщика в серебряных копях, и для людей, едва владеющих греческим, эти рабы оказались на диво многословными. Думаю, после работы в копях пытки показались им приятным отдыхом; так или иначе, они так отрепетировали свои роли, что едва не убедили меня самого. И это притом, что вообще я завзятый скептик и не склонен считать показания раба достоверными только из-за того, что они были выколочены из него представителями городских властей. Раб ничем не отличается от любого другого свидетеля — вы либо верите его словам, либо нет. Однако Солон (или кто там это был) постановил, что раб не может давать показаний, если он не висит вниз головой и не подвергается бичеванию — и вряд ли мы имеем право проявлять разборчивость, когда речь идет о законах Солона. Если мы хотим иметь разумные законы касательно завещаний и прав наследования при отсутствии таковых, мы должны руководствоваться кодексом дачи и получения показаний и надеяться, что рабы станут придерживаться тех же взвешенных взглядов.

К моему возвращению Федра приготовила чашу вина со специями и корзинку пшеничного хлеба; я сбросил сандалии и рухнул перед очагом. Я не хотел разговаривать, и она не стала ни о чем меня спрашивать; в этом не было никакого смысла, ибо если бы я имел что сообщить ей, я бы выложил все с порога. Некоторое время мы сидели и молча смотрели друг на друга.

— Ну? — произнесла она наконец. — Пробьешься?

— Да, — сказал я. — Как мне представляется, это мой единственный шанс.

Она глубоко вдохнула и покачала головой.

— Это твоя жизнь, — сказала она. — Ты знаешь, что я думаю об этой затее.

— Спасибо тебе большое, — ответил я раздраженно. — Ты замечательно умеешь подбодрить, когда это необходимо.

— Ты спросил, что я думаю о твоей идее, — сказала она, — и я честно тебе ответила. Чего ты хотел — чтобы я сказала, что она великолепна, продолжай в том же духе?

— Уже слишком поздно что-то менять, — сказал я твердо. — Если начать сейчас менять показания, то проще повеситься, город хоть сэкономит на присяжных. И нет никакого смысла обвинять свидетелей в клятвопреступлении — Демий владеет этим ремеслом куда лучше меня.

— Пожалуй, тут ты прав, — неохотно признала она. — На самом деле мне нравится твой замысел — теоретически. Я просто боюсь увидеть, как ты применишь его на практике. Так много «если».

— Далеко не так много, как при любой другой стратегии, — ответил я. — А в этом случае «если» только одно — что, если им не понравится? А с этой возможностью я имел дело всю свою жизнь в театре.

Она пожала плечами.

— В любом случае, как ты сам сказал, уже слишком поздно. Не волнуйся, я не стану тебя пилить.

Я наклонился и взял ее за руку.

— Вот хорошая девочка, — сказал я.

— Ненавижу это выражение, — отозвалась она. — Ужасно покровительственное, тебе не кажется? Как будто мне двенадцать лет, и мне удалось приготовить суп, не спалив его. Устал?

— Очень.

— Тогда ешь хлеб и ложись спать. Завтра тебя ждет работа. — Она поднялась и налила мне кубок вина. — И не сиди всю ночь, а то не сможешь соображать наутро.

После того, как она ушла спать, я сидел в темноте и пытался придумать начало своей речи. Я всегда верил, что стоит ухватить первые строки чего угодно — хора, речи, стихотворения — остаток возникнет сам собой. Так вот, зачин речи в собственную защиту особенно важен и особенно труден; в сущности, по важности и сложности с началом могут сравниться только середина и конец. Но как я не пыжился, мне не удавалось поймать нужные слова — получалось либо слишком легкомысленно, либо слишком формально, и я не мог представить себя произносящим подобные речи перед судом. Внезапно я увидел ответ. Моя проблема заключалась в том, что я пытался сочинять прозу, чем прежде никогда не занимался. Мне надо было сочинить свою речь в стихах, а потом произнести, как прозу — может, придется немного повозиться, чтобы поломать размер. Едва я взялся за дело с этого конца, строки хлынули, как вода из родника. Я как раз довел речь до завершения, чувствуя совершенное удовлетворение, когда Федра появилась из внутренней комнаты.