— Тебе необязательно выходить за комедиографа, — сказал я. — Сойдет и трагик. У тебя подходящее имя для жены трагика.

— О нет, — сказала она. — Или комедиограф, или никто.

— Из комедиографов, говорят, никакие мужья.

— Ага, — сказала она. — Выстраданное знание. Я могла бы и сама попробовать писать.

— Ты?! — воскликнул я. — Не смеши меня. Что может женщина понимать в поэзии?

— А как же Сафо? — быстро сказала она.

— Очень переоцененная поэтесса, — ответил я. — Даже для иностранки. И к тому же половину ее стихов написал на самом деле Алкей. И кто возьмется поставить эти твои пьесы?

— Филонид, — ответила она. — Я навру, что это твои.

— Ты не посмеешь.

— А что такого? — сказала она. — Это всего лишь ремесло, как роспись по амфорам. Всего-то надо изучить технику — любой дурак справится.

— Чепуха.

— Увидим.

— Нет, не увидим. Я запрещаю.

— Запрещаешь, значит?

— Категорически.

— Ну что ж, в таком случае, — сказала она, — я лучше ощипаю твоих голубей. — Она подобрала птиц и позвала Фракса. — Приготовим их с молодым сыром и колбасками.

♦

На следующий же день объявили дату суда — он должен был состояться через шесть дней в Одеоне, третьим по счету. Будь моя воля, я бы предпочел Одеону двор архонта — акустика там была получше, а водяные часы шли медленнее. Третье слушание, однако, было хорошим знаком, ибо победные постановки «Марики» и «Льстецов обе состоялись на третий день фестиваля. Я упомянул об этом в разговоре с Федрой, и она сказала, что мне понадобится хороший постановщик — и тут раздался стук в дверь. Фракс открыл и я увидел знакомое лицо, но не смог вспомнить, кто это. Но едва он раскрыл рот, чтобы пожелать доброго утра, я его узнал.

Это был Питон, профессиональный оратор. Я видел его десятки раз — на агоре, где он перекорялся с Сократом и его приспешниками, в банях и в Гимназии. Он называл себя философом, но был из тех, кто зарабатывает на жизнь, обучая людей искусству говорить — в Собрании или в суде. Это еще одно умирающее ремесло, рад заметить; не потому, что оно гнусно, как доносительство, но потому, что кормит таких вот омерзительных типов.

Я спросил, чем могу служить, и он ответил, что скорее это он может услужить мне. Он определенно ликовал, что удалось ввернуть Фигуру Речи прямо с порога, как торговец, которому удается показать товар лицом. Он заявил, что всего лишь за пятьдесят драхм обучит меня искусству ответчика, которое позволит мне снискать единодушные симпатии присяжных.

Разумеется, меня крайне заинтересовало его предложение; я попросил ему присесть и спросил, не хочет ли он вина. Он сел, но от вина отказался, впечатлив меня до крайности — се человек, сохраняющий рассудок холодным! — и я спросил его, уверен ли он, что поможет мне выпутаться.

— Совершенно не сомневаюсь, — ответил он. — Провал немыслим, успех гарантирован.

Я спросил, знает ли он, в чем меня обвиняют. Он сказал, что вроде бы это как-то связано со статуями.

— И какой именно аспект дела придает тебе такую уверенность? — спросил я. — Сказать по правде, я понятия не имею, что будет говорить обвинитель.

— Такое знание не подспорье, а помеха, — сказал Питон. — Оно затуманивает ум, которой должен быть чист. Тебе следует не защищаться, но атаковать. Именно это я обычно рекомендую своим клиентам.

— И о чем же мне говорить в своей речи?

— Успешная речь, — сказал он, откинувшись в кресле и сложив руки домиком, — сочетает ясность, изящество, убедительность и страсть, утонченность и искренность. Рациональность и эмоциональность: эмоции, проникнутые рассудительностью. Виновный может настаивать на своей невиновности, невинный же сокрушается о вине. О вине обвинителя, например — не следует ли нам подумать об этом? Я слышал, что против тебя будет свидетельствовать Аристофан. Задай себе вот какой вопрос. Разве это не тот случай, когда обвинитель сам должен быть обвинен? Предположим, что нам удастся доказать причастность твоего противника к эскападе, в которой обвиняют тебя — разве не будет этого достаточно? Нет; нам затем следует обрисовать его в самых превосходных тонах, так сказать, чтобы присяжные собственными глазами узрели его бесстыдство. Так мы не только отразим его удар, но и лишим его щита — агнец возляжет со львом. Мы не можем полагаться целиком на такую перемену ролей, однако мы сразу освободим себя от бремени доказательств и заставим нашего противника вспахивать двойную борозду.

— А что насчет свидетелей? — спросил я.

— Свидетелей?

— Свидетелей.

Он оскорбился.

— Я, разумеется, предоставлю всех необходимых свидетелей.

— А, понимаю, — сказал я. — Ты имеешь в виду профессиональных свидетелей.

— Разумеется, — он нахмурился. — Скажи мне, — сказал он, наклоняясь вперед, — если у тебя сломается плуг, наймешь ли ты горшечника, чтобы починить его?

— Нет.

— Коновала?

— Нет.

— Оружейника, корзинщика, ткача?

— Нет.

— Ты наймешь столяра, не так ли?

— Скорее всего, да

— А если у тебя потечет крыша, ты обратишься к строителю, если прохудятся сандалии — ты пойдешь в лавку сапожника.

— Именно так.

— Ты обратишься к услугам профессионала, а не любителя.

— Полагаю, это мы установили, да.

— И хотя ты не готов вверить свою крышу кровельщику-любителю, сандалии — любителю-башмачнику, ты согласен на услуги любителя-свидетеля?

— Да, — ответил я. Он не ожидал такого ответа. — И знаешь, почему? — продолжал я.

— Почему?

— Потому что присяжные знают всех профессиональных свидетелей, — сказал я, — и ни в грош не ставят их свидетельства.

Он надулся.

— Все мои свидетели надежны.

— Спасибо, — сказал я, — ты невероятно красноречивый человек, это не подлежит сомнению, но я думаю, что управлюсь с собственным убийством самостоятельно.

— Ох, — он был крайне разочарован. — Ты совершаешь огромную ошибку.

— Питон, — сказал я, — очень любезно с твоей стороны предложить помощь, но твоя сфера — исключительно гражданские иски, вроде долгов и хулиганских выходок. Держись ее и пойдешь далеко.

Я оскорбил его, но что уж тут поделаешь.

— Что ж, в таком случае, — сказал он, — с сожалением отзываю свою предложение. С тебя пять драхм.

— Пять драхм?

— Да.

— За что?

— Мой дорогой друг, — сказал он, — ты же не думаешь, что я стал бы работать бесплатно? Несмотря на то, что ты отверг мои услуги, мы провели с тобой продолжительную консультацию. Ты же не будешь этого отрицать?

— Мне она доставила массу удовольствия, — ответил я, — но уж точно не на пять драхм.

— То есть ты отказываешься платить?

— Да.

— Ты еще вспомнишь об этом, — прошипел он и выбежал вон. Федра, которая слушала нашу беседу через открытую дверь, вошла и вернулась к своим делам.

— Он тебя не слишком впечатлил, как я понимаю, — сказала она.

— Что, Питон? — я рассмеялся. — Этот парень — клоун.

— Ну, — сказала Федра, — этот клоун спасал людей от обвинений похуже твоего.

— Но не от уголовных!

— Именно что от уголовных. Измена. Противоправное законотворчество. И эти люди были и в самом деле виновны. Даже присяжные были в этом уверены.

— Назови хоть одно дело.

Она назвала примерно пять, и все они были в свое время на слуху.

— И как же ему это удалось? Уж наверное, не с помощью его клятых профессиональных свидетелей.

— Конечно, нет, — сказала Федра с раздражением. — Все благодаря его ораторскому искусству.

— Ты называешь это ораторским искусством? — переспросил я. — Вот эту банную болтологию? Она даже на самопародию не тянет — людям она покажется перебором.

— Дурак ты, — сказала Федра. — Нынче людям только такое и нужно. А иначе как ему удается заработать на жизнь?

— Это же в чистом виде циркулярная аргументация, порочный круг, — указал я.

— Единственное, что сейчас может спасти твою жизнь — это качественный такой порочный круг, — ответила Федра. — Пойми ты, нынешние присяжные вроде болельщиков на гонках колесниц — у них есть свои фавориты, и Питон — один из них. Он им нравится. Им хочется, чтобы он побеждал.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил я. — Когда ты последний раз была на суде?

— Из того, что я женщина, вовсе не следует, что я глухая, — ответила она. — У меня есть друзья, они мне всякое рассказывают. И вообще совершенно неважно, откуда я что знаю. Важно то, что тебе нужна хорошая речь в твою защиту. Ради всех богов, чего тебе терять?

Я стащил сандалии и прилег на кушетку.

— Для начала, самоуважение, — сказал я. — Если ты думаешь, что я готов доверить говорить за себя сократоподобным типам, то ты ошибаешься. Или я не поэт?

— При чем тут это?

— Я сам могу сочинить речь, и притом в рифму, — сказал я. — Причем даже во сне.

Федра затрясла головой.

— Нет, не можешь, — сказала она. — Ты не способен отнестись к делу серьезно.

Я поднял голову с подушки.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты превратишь все в шутку, — сказала Федра. — Инстинктивно. Напихаешь острот, скатишься в пародию. Для театра это сгодилось бы, но никак не для Одеона.

Тут она была права.

— Но погоди-ка минуточку, — сказал я. — Ты забыла, что я вовсе не собираюсь сочинять в стиле Питона.

— Почему нет? — спросила она.

— Потому что такая речь не сработает, — ответил я. — Вот эти дела, которые ты перечислила — припомни. Ведь все они слушались до сицилийских приключений?

Федра помолчала.

— Ладно, ты прав, — сказала она. — И что с того?

— Штука в том, — сказал я, — что Сицилия все изменила. А иначе с чего бы Питону бродить от двери к двери, подобно торговцу духами вразнос?

— Он услышал о твоем деле и решил подзаработать, — сказала она. — Не думаю, что тут надо искать еще какой-то смысл.

— Не думаешь? Ну что ж, а я по-прежнему считаю, что все это дело со статуями не имеет никаких прецедентов в прошлом — оно замешано не только на деньгах и политике.

— И на чем же еще? — спросила Федра.

— Например, на том, что мы первый раз за всю нашу историю оказались разбиты, — сказал я. До этого момента я поддерживал беседу по афинской привычке поддерживать беседу. Но тут я принялся размышлять вслух. — Вот в чем разница, Федра — афиняне напуганы. Их побили, они не могут понять, как так вышло, и почему в этом нельзя никого обвинить — и кидаются друг на друга. Ради богов — я же ведь не политик, не стратег? У меня даже врагов не очень много на самом-то деле. С каких пор таких, как я, преследуют по политическим мотивам? И боги знают, я не один такой. Демий взялся за меня из-за моего состояния, это так, но присяжные признают меня виновным просто потому, что жаждут крови. И на сей раз инициатива исходит не от Клеона, Гипербола, Перикла или еще кого-то, кто стремится избавиться от врагов; эту кровавую баню растопили присяжные и избиратели собственными силами, и они не успокоятся, пока не доведут дела до восстания или гражданской войны.