Через некоторое время мне стало известно, что дата суда еще не назначена. Полагаю, это было приглашением к бегству. Слухи о предпринятых мной лихорадочных усилиях по выводу деньги из Аттики определенно достигли ушей Демия — он даже попытался прикупить долю в торговом судне через своих агентов — и он посчитал, что я готовлюсь к отъезду. Это было бы, разумеется, ему на руку. В конце концов, он еще не назвал своего свидетеля, а стало быть, не был связан обязательствами огласить события той ночи, при которых Аристофан присутствовал в роли невинного очевидца. Если бы я сбежал, он получил бы возможность обвинить самого Аристофана. Тут и Аристофан пустился бы наутек, и можно было переходить к следующему кандидату — в сущности, я не видел, что может помешать ему остаться в Афинах одному-одинешеньку. Должен извиниться за легкую одержимость Демием, но когда кто-то пытается тебя убить просто из корысти, не состоя притом с тобой в родстве, начинаешь немного нервничать. Наверное, так себя чувствуют олени и зайцы, когда мы убиваем их не из личной неприязни и не от страха, а только лишь из-за мяса и шкур.

Впрочем, довольно об этом. На Федру все это подействовало очень тяжело. Если бы она обрушилась на меня, укоряя в упрямстве и глупости, каковые являлись единственной причиной моего несчастья, я бы отнесся с полным пониманием. Но ничего подобного она не сделала. Она пыталась изображать беззаботность, но получалось у нее из рук вон плохо. Сам я большую часть времени пребывал в очень странном настроении — то был почти по-детски жизнерадостен, отпускал остроты и устраивал розыгрыши (в этих преступлении против хорошего вкуса меня обычно трудно обвинить), то делался несчастен, как сгнившее зерно. Федра, таскавшаяся за мной повсюду, как собака нищего, ничуть не облегчала положения — явно на грани срыва, но изо всех сил изображая веселость. Мало того — у нас обоих пропало желание склочничать и подкалывать друг друга. Пожалуй, мы были как афиняне и спартанцы (объяснись, Эвполид — что еще ты собираешься ляпнуть?) — в том смысле, что мы перестали воевать друг с другом, обратив нашу ненависть на мир в целом и на Демия в частности, в точности как указанные народы когда-то помирились, чтобы отразить персидское нашествие. Я понимаю, что параллель не полна, ибо если греки в итоге сбросили персов в море, то мы не уронили и волоска с головы объекта нашей злобы. Тем не менее нельзя отрицать, что мы самым удручающим образом сблизились, и это было еще более несвоевременно, чем даже вторжение афинян в Египет под началом великого Кимона. Оцените иронию — в тот момент, когда брак наш благодаря любезности моего друга Демия висел на волоске, мы вдруг обнаружили, что вполне способны к сосуществованию. Вместе мы могли бы выдать комедию такого накала, что остроты затмили бы солнце, как персидские стрелы при Фермопилах — и это действуя вполсвиста, с Федрой в депрессии и ошеломленным мной.

Примерно через неделю после вручения повестки я пришел на агору, чтобы купить дрозда и связку голубей. Из-за войны эти продукты стали дефицитными, но я был твердо намерен отведать голубя хотя бы раз, прежде чем умру. Людей на их смертном одре мучают многочисленные сожаления — так много можно было сделать и все-таки не сделано, так много поступков, без которых лучше было бы обойтись, все-таки совершено. Больше всего в тот день я сожалел о том, что при жизни ел недостаточно голубей, и разыскивал их с таким рвением, что не глядел, куда иду — и в итоге с разгону врезался в какого-то покупателя.

Тот обернулся ко мне, закипая гневом.

— Ты, осел неуклюжий, — сказал он, — я из-за тебя чуть два обола не проглотил...

Это был Аристофан, сын Филиппа. Он осекся и уставился на меня.

— Привет, Аристофан, — сказал я. — Птицу покупаешь?

Подмышкой у него была связка голубей, а в левой руке — четыре перепела, и отпереться ему было трудновато.

— Да, — ответил он с вызовом. — Тебе-то что?

— Устраиваешь пир, как я понимаю, — сказал я.

— Нет, — быстро сказал он.

— Ты что, собираешься съесть всех этих птиц в одиночку?

— Никаким законом это не запрещено, — тут появился его раб. Раб нес шесть куропаток, еще двух перепелов, утку и фазана. Он выглядел, как телега с оперением для стрел.

— Проголодался, а?

— Ну да, устраиваю пир, — сказал Аристофан. — Хочу и устраиваю, у нас демократия.

— А я приглашен?

— Нет.

Я вздохнул.

— Быть посему, — сказал я. — Мне как раз привезли молодой сыр и колбасу из деревни, так что это ты пострадавшая сторона. И как у тебя дела?

Люди начали показывать на нас пальцами и перешептываться, и вид у Аристофана сделался чрезвычайно смущенный.

— Как обычно, — сказал он. — А что такое?

— Да просто интересуюсь по-дружески. Почти ведь и не виделись с возвращения.

— Ну, я был занят, — сказал сын Филиппа. — Кстати, я тут должен...

— Собирался, между прочим, заглянуть к тебе и поболтать, — сказал я. — Хотел убедиться что лихорадка больше тебя не тревожит.

— Совершенно не тревожит.

— Помнишь, как это было, а? Как ты чуть не умер там, в горах, но я дотащил тебя до безопасного места.

— Слушай, приятно было тебя увидеть, — сказал Аристофан, — но у меня тут встреча и...

— Я немного переживал, видишь ли, — сказал я, — что ты еще не совсем оправился после сидения в том кувшине с оливками. Ты же помнишь кувшин с оливками? Тот, в который я тебя спрятал, чтобы провезти мимо патруля?

— Да. Слушай...

— А еще удар по голове, — продолжал я. — Которым тебя наградили, когда я спасал твою жизнь на Эпиполах. Когда ты удрал. Потеряв щит.

— Пока, — он попытался улизнуть, но к этому моменту нас окружало плотное кольцо хихикающих афинян, и у него ничего не вышло.

— Понимаешь, — продолжал я, — воин выглядит так нелепо, когда убегает, бросив щит. Помню, ты изрядно повеселился за счет старого Клеонима в одной из пьес — он ухитрился уронить свой. Как же там ее...

С Аристофана было довольно. Он принялся проталкиваться через толпу и выронил в процессе голубей. Я наклонился и поднял их.

— Аристофан! — крикнул я ему вслед. — Ты уронил свой щит... — извиняюсь, свои покупки! Они тебе не нужны?

Ответа не последовало — Аристофан спешил прочь. Я пожал плечами, стряхнул с голубей пыль и отправился домой. Маленькая статуя Гермеса рядом с домом была разбита на куски, и кто-то написал на основании: «Смерть предателю». Это несколько поумерило радость триумфа; я вошел и бросил связку к очагу.

— О, молодец, — сказала Федра, занятая прочесыванием шерсти. — Я знала, что ты их где-нибудь да найдешь.

— Подарок от Аристофана, — я рассказал ей о сцене на рынке. Она рассмеялась.

— Пожалуй, какое-то время мы от него острот про брошенные щиты не услышим, — сказала она.

— Особенно я, — ответил я. — Целую вечность. Забыла?

Наверное, это было не самое тактичное замечание. Федра, однако, сдержалась и даже смогла улыбнуться.

— Ну разве ты не счастливчик? — сказала она. — Сам подумай. Никаких больше комедий Аристофана — там, куда ты отправишься. Никаких рабов, побиваемых колбасой. Никаких идиотских шуток по поводу названий городов.

— Никаких больше парабас Фриниха, — добавил я. — Это тоже довольно существенно.

— Никакого больше Телеклида, — продолжала она. — Никакого хора, взывающего к богам, когда он не знает, как вывернуться.

— Никаких горящих домов, когда он не знает, чем закончить.

— Никаких гастрономических сцен Кратета.

— Никакого Аристомена вообще.

— И больше никогда тебе не придется сосать гальку, чтобы не сблевать, когда Амипсий в очередной раз зарядит сцену с дрищющим стариком. Боги, да ты счастливчик, Эвполид. Хотела бы я отправиться с тобой.

Я улыбнулся.

— И я бы не отказался, — сказал я. — Ты разбираешься в комедии, Федра.

— Как мне и положено, — ответила она. — Я замужем за комедиографом, забыл?

— А вроде бы, никогда ей не интересовалась.

— Ничего не могла поделать, — рассмеялась она. — Боги, ты помнишь, как Гермипп получил приз за ту вещицу с китом? У тебя было такое лицо, когда ты вернулся домой, будто тебя уксусом напоили, ты швырнул посохом о стену и едва не разрыдался.

— В тогдашних обстоятельствах это было самое разумное поведение, — сказал я.

— Я из тебя неделю не могла слова выжать, — сказала она. — Ты даже не ругался, только сидел тут молча. А потом напился и декламировал его просод идиотским голосом.

— Так он лучше звучал, — припомнил я.

Она наклонилась и положила шерсть на пол.

— А помнишь тот раз, когда Аристофан пришел третьим и ты закатил победный пир, притом что ты даже и не участвовал?

— Тебя же здесь тогда не было.

— Нет, была, — сказала она, — но я дулась и не вышла из комнаты. А этот идиот Критобул заблевал твой новый плащ.

— Только богам известно, что он ел, — сказал я. — Мне пришлось его выбросить.

Федра улыбалась уже непритворно.

— А помнишь, когда ты победил с «Льстецами»? Ты ждал, что тебя освищут, и Аристофан еще заплатил каким-то мужикам устроить драку в зале, но ты узнал об этом и перекупил их? Я тобой гордилась.

— Это же было до того, как мы помирились?

— И все равно я тобой гордилась, — сказала она. — И еще я очень хотела быть на том пиру, но, конечно, не могла. Вообще-то я ни разу не была на твоих победных пирах. Тебе лучше поторопиться со следующей пьесой, чтобы я смогла...

Она не договорила. Я отвернулся.

— Мы дураки, правда? — сказала она. — Могли бы кучу удовольствия получить вместе.

— Ты выйдешь замуж еще раз? — спросил я.

— В моем возрасте и с таким лицом? Ты, наверное, шутишь.

— У тебя будут деньги, — сказал я, — а кроме того, внешность — это еще не все. Ты могла бы выйти за Гермократа — его жена умерла в прошлом году.

— За Гермократа? — почти выплюнула она. — Не надо оскорблять мой вкус.

— Какая ты разборчивая, однако, — сказал я. — Он довольно привлекательный парень.

— Гермократ, — повторила она. — Человек, который поставил «Эгинцев», выдав их за комедию! Да я лучше стану миртом на рынке торговать.