— Ну? — спросил я.

— Что ну?

— Правда надо было все это слушать?

Она немного подумала.

— Зависит от того, что ты имел в виду, — сказала она.

— Странные ответ.

— Да, надо было. И нет, это ничего не объясняет. Я по-прежнему не понимаю, почему ты не можешь донести на Аристофана.

— Ты что, глухая? Еще раз все рассказать?

Она покачала головой.

— Я не знаю, — сказала она. — Может ты и в самом деле видел бога, а может, только думал, что видел — в конечном счете это одно и то же. Может, ты сам себя заставил его увидеть.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду.

Федра помолчала и сказала:

— Может быть, ты нуждался в боге. Ты не понимал, что происходит. Если бы ты не нашел объяснения всей этой резне, ты бы сошел с ума или умер — все было как тогда, во время чумы. Твоя душа искала способ спасти тебя, когда ты сдался и приготовился к смерти — и она заставила тебя увидеть бога. На Сицилии произошло то же самое. Чтобы выжить среди всеобщей погибели, надо увидеть бога. Ты должен был оказаться особым — даже исключительным. Должна была появиться веская причина, чтобы бог спас только тебя одного. Когда ты был маленький, причина заключалась в том, что ты станешь великим поэтом — достаточно важная причина, чтобы бог явился и спас тебя. Потом, на Сицилии, ты снова попробовал тот же способ — но только ты уже был великий поэт. Стало быть, повторяться было нельзя. Ладно, этого хватило, чтобы ты выбрался из сада, но чтобы пересечь Сицилию, было маловато. И тут появился Аристофан, и твой изобретательный афинский ум воскликнул — ну как же, вот оно в чем дело! Я должен жить, чтобы присмотреть за сыном Филиппа.

— Умно, — сказал я. — Не хуже Сократа. Но это не объясняет, почему я видел его еще один раз — в Театре, когда моя пьеса провалилась. Тогда никакая опасность мне не угрожала.

— О, в тот раз ты просто вообразил его, — сказала Федра. — Переволновался, перегрелся на солнце, почти не спал накануне.

— Что ж, ладно, — сказал я. — Как так получилось, что бог предсказал свои последующие появления? Как моя душа, когда я был маленький, смогла предвидеть, что в один прекрасный день моя пьеса провалится, а в другой прекрасный день я окажусь в огражденном саду?

Федра пожала плечами.

— Проще некуда, — сказала она. — Переписанная память. Ты переписал воспоминания. Ты стер все, что было раньше и записал новую историю, как чиновник, составляющий фальшивые счета.

— От голода ты не умрешь, — сказал я. — Станешь первой в истории женщиной-философом.

— Я боялась, что ты слишком тупой, чтобы это понять, — сказала она. — Неважно, это к делу не относится.

Она положила мне руки на плечи и поцеловала меня.

— И что, по-твоему, нам теперь делать? — спросил я. Она немного подумала.

— По-моему, нам пора в постель, — сказала она. — Не знаю, как ты, а я отрубаюсь. Извини, можно было выразиться потактичнее. Я хотела сказать — очень устала.

— Я имею в виду — с Демием нам что делать?

— Ну, — сказала она, — на твоем месте я сочинила бы самую остроумную речь в своей жизни и прочесть ее в свою защиту. Это единственное, что тебе осталось. — Внезапно она обхватила меня руками, едва не сломав мне горло — она была сильная женщина, хотя с виду и не скажешь. — Эвполид, идиотина, — сказала она, — я не хочу, чтобы тебя убили, — и расплакалась.

Сердце мое едва не лопнуло, и я попытался утешить ее.

— Федра, — сказал я, — не беспокойся, все будет хорошо. Твой отец присмотрит за тобой и за мальчиком, я уверен. У него ведь нет наследника, а тут Эвтихид. И у нас полно времени, чтобы вывести деньги — ты же знаешь, как долго тянутся эти суды...

— Ты невыносим, — всхлипнула она. — Тебе грозит смерть, а ты думаешь только о деньгах. Как это типично. Ты вообще не способен понять, да?

Она вывернулась из моих объятий, бросилась в свою комнату и снова заперла дверь.