Когда вам наносит визит столь заметное лицо, вы не маринуете его на ступенях, особенно если на улицах есть люди, которые могут заметить его у ваших дверей. Не можете вы и отказаться выслушать его; отказавшись, вы рискуете узнать о себе множество самых неожиданных фактов — немного попозже.

— Эвполид, — сказал Демий, опуская на стол кубок и вытягивая ноги к огню, — кажется, ты знаешь Аристофана, сына Филиппа.

— Да, — сказал я.

— Ты ведь был с ним на Сицилии?

— Да.

— И я так слышал, — Демий удовлетворенно кивнул.

Он был небольшого роста; почему-то все великие доносчики — коротышки, Никарх, к примеру, был совсем мелкий. У Демия были широкие, покатые плечи, совершенно круглая голова, покрытая коротким волосом, и полностью отсутствовала шея. На указательном пальце левой руки он носил перстень с печаткой в виде льва, а туника его была испятнана вином. Мне он был безразличен, но сознаюсь — некоторые люди почему-то вызывают у меня иррациональную неприязнь.

— Так вот, — сказал Демий, — пока вы были на Сицилии, не говорил ли Аристофан чего-нибудь по поводу осквернения священных статуй?

— Нет, — ответил я чистосердечно, — ничего такого не припоминаю.

Демий наклонил голову набок.

— О чем же вы, в таком случае, разговаривали? — спросил он.

— Ну как, — ответил я, — мы обсуждали войну, и что нужно делать, чтобы держаться подальше от неприятеля, его пьесу, всякое такое.

— То есть ты относился к нему вполне дружелюбно?

Я почуял опасность и решил поостеречься.

— Я бы не сказал — дружелюбно, — ответил я после паузы, словно тщательно обдумав ответ. — Но и недружелюбным мое отношение не назовешь. Нам нужно было решать насущные задачи — как добраться до Катаны, например, и прочее в том же роде.

— Но, разумеется, — предположил Демий, — вы двое, пребывая в такой близости, деля ужасную нужду и опасности — разумеется, вы обсуждали и другие вещие?

— Вообще-то нет, не могу сказать, чтобы обсуждали.

— Понимаю, — сказал Демий, упираясь подбородком в кулак. — Видишь ли, я-то тебе верю, но другие могут и не поверить.

— Другие?

— Я говорю гипотетически. Другие. Разумные люди, если угодно. Они могут подумать, что в подобных обстоятельствах Аристофан мог сознаться в чем-то, что угнетало его, терзало его совесть — и сознаться единственному, кто был рядом.

— Они могут так подумать?

— А ты бы не подумал? И тут ты заявляешь: нет, Аристофан ничего мне не говорил. Что ж, они могут решить: эти люди друзья, они вместе прошли через муки, это естественно — и даже похвально — что одни из них покрывает второго. Что они способны сговориться между собой... нет, это не то слово. Не могу вспомнить, крутится на кончике языка...

— Составить заговор?

— Нет, не совсем заговор — но общую идею ты уловил. И тут эти гипотетические разумные люди придут в замешательство — они не смогут понять, кто кого покрывает? И если эти люди в этот гипотетический момент будут выполнять обязанности присяжных, они могут казнить вас обоих, просто на всякий случай. Они могут решить, что покрывать святотатца и предателя ничуть не лучше — с нравственной точки зрения — чем совершить эти преступления самому.

— Значит, так они подумают?

— Как ни печально, да.

— И насколько вероятно, что присяжные столкнуться с подобной дилеммой? — спросил я. — Скажем, в ближайшем будущем?

— Меня не спрашивай, — сказал Демий. — Где ты был накануне отплытия флота?

— Здесь, — сказал я. — Спроси мою жену.

— Она в принципе спит, твоя жена? Или она страдает хронической бессонницей?

— Она славится крепостью своего сна, да. А где ты был накануне отплытия флота?

— На Самосе, — ответил он без запинки, — обедал с афинским наместником и его свитой. Я расследовал контрабанду запрещенных товаров, а они мне помогали.

Я вспомнил тот суд.

— Отменное алиби! Тебе очень повезло, — сказал я.

— Алиби? — он пожал плечами. — Ты ведь знаешь, какое у нас отношение к людям, ставящим общее благо превыше своего? Не боюсь показаться нескромным, но я уверен, что вношу существенный вклад в сохранение нашей демократии.

— Без таких, как ты, — сказал я, — никакой демократии и не было бы.

— Именно. И еще, знаешь ли, я не очень тонкокожий человек, но иной раз люди одними лишь словами могут ранить очень больно.

— Люди?

— Самые обычные люди, как ни странно. Но не только обычные. Всегда найдутся охотники показать пальцем.

— Правда?

— О, да, — сказал он печально. — Например, была одна пьеса — несколько лет назад — которая содержала нападки лично на меня. Предполагалось, видимо, что это комедия. Так или иначе, один мужчина в маске изображал меня, вытворяющего всевозможные антиобщественные поступки, и все страшно хохотали. Это было действительно очень обидно, особенно для моей жены.

Это объясняло его интерес к Аристофану — пьеса была его. Сцена, кстати, была так себе, прямо скажем.

— И это еще не все, — продолжал Демий еще печальнее. — На следующий год поставили пьесу — не помню уж, как она называлась и кто ее написал — в которой хор провозглашал, что я не лучше бычьего цепня, и что если Город окажется в нужде, следует положить меня под пресс, как оливку, чтобы выжать все взятки и кровавые деньги. Кроме того, там были намеки на порядки в моем доме, которые я нашел особенно отвратительными.

Это объясняло интерес ко мне.

— Не знаю, что нашло на этих людей, — сказал я.

— Ну что ж, — сказал Демий, едва сдерживая слезы, — это просто яркий пример. Чтобы задешево добиться смеха и аплодисментов, некоторые готовы швыряться самыми оскорбительными — я бы даже сказал, опасными — обвинениями, совершенно не заботясь о том, что губят репутации и даже жизни. В высшей степени безответственное поведение, если хочешь знать мое мнение. Как же — многим были предъявлены серьезные обвинения только потому, что Театр настроил против них общество. Я считаю, что те, кто повинен в этом, должны ответить за все.

— Да, в этом есть зерно, — сказал я.

— Ты полагаешь?

— Без сомнения.

— Это утешительно, — сказал Демий, поднимаясь. — Что ж — не буду отнимать у тебя время. Если вспомнишь что-нибудь...

— ... то обязательно расскажу тебе.

— Ты знаешь, где я живу?

— Да, разумеется.

— Ну, — сказал он, — тогда доброй ночи.

— Доброй ночи.

Сейчас, насколько мне известно, философы не столь популярны, как раньше, но некогда Афины буквально кишели этими самозваными учителями, вроде знаменитого Сократа и Горгия-Сицилийца, читавшими короткие лекции; стоило это удовольствие три обола для слушателей и драхму для тех, кто желал подискутировать — или что-то около того. Они представляли нравственную дилемму, слушатели рассказывали, как бы они действовали в указанных обстоятельствах, а затем лектор доказывал как дважды два, что все присутствующие — мерзавцы хуже Гекаты, и зрители расходились по домам просветленные. Однажды я посетил одно из таких увеселительных мероприятий — думаю, поспорил с кем-то, что не засну — и тема его была такая: нравственно ли казнить скверного человека за преступление, которого он не совершал, чтобы избавить от смерти хорошего человека, который на самом деле и совершил это преступление. Не помню уже, к какому заключению пришел Сократ или кто там тогда читал — странная особенность этих лекций заключалась в том, что никто никогда не запоминал ни лектора, ни его выводов — но у меня осталось ощущение, что попав в такую ситуацию, можно избрать любой способ действий, ибо все они без исключения оказывались фундаментально неправыми.

Закрыв и заперев дверь, я задумался о той лекции и рассудил, что три обола у меня вытянули обманом, ибо вот он я, именно в такой ситуации — и понятия не имею, что мне делать. Была, однако, одна деталь, отличающая текущую ситуацию от той, гипотетической — Аристофан был подлецом и притом виновным, а я — добрым малым без греха на душе. Тем не менее, параллель была достаточно близкой, чтобы ощутить соблазн отправиться к Сократу и потребовать возмещения ущерба.

— Кто это был? — спросил Федра, выглядывая из внутренней комнаты. — Один из твоих собутыльников из Театра? Надеюсь, он не наблевал тут.

— Наблевал — это если выражаться очень мягко, — сказал я. — Любовь моя, у нас большие проблемы.

— Это в каком смысле — у нас?

— Это в том смысле, что после того как меня казнят, ты останешься без гроша, ибо всю мою собственность конфискуют, чтобы вознаградить доносчика.

— О боги, — сказала она, — что ты натворил?

— Я ничего не натворил, — ответил я. — И это самое скверное.

Федра села рядом со мной.

— А что ты предположительно натворил?

— Разбил статуи.

— Это чепуха, — сказала она с облегчением. — Я могу поручиться за тебя. Ты был в постели со мной.

Я покачал головой.

— Не думаю, что этого достаточно, чтобы убедить присяжных, — сказал я. — Вот если бы я доказал, что был в постели с обвинителем, с председателем суда и со всеми членами Совета, это было бы уже что-то. С тобой ? Без шансов.

— Но это же правда, — сказала Федра. — Неужели можно поверить, что я иду на лжесвидетельство только ради того, чтобы защитить тебя?

— Тебя ждет величайшее откровение, — сказал я. — Нет, если только один способ спастись, совершенно невозможный.

— Что же это, ради богов?

— Не спрашивай.

— Не будь идиотом, — сказала Федра. — Объясни, что происходит.

— Ладно, — сказал я. — Это был Демий, доносчик. Знаешь его?

— Я слышала о нем, — сказала она. — Он стоял за тем громким делом, когда судили людей, которые контрабандой возили духи из Коринфа. Между прочим, они был вовсе не из Коринфа, эти духи. Любая женщина тебе скажет. Это была дешевая бурда, которую делали на побережье и разливали в маленькие бутылочки.

— Поразительно, — сказал я. — В общем, у Демия зуб на нас с Аристофаном за то, что мы прохаживались по нему в пьесах, и оба мы до сих пор живы. Один из нас нужен ему для его следующей постановки.

— И?

— И тогда второй должен стать ключевым свидетелем. Поэтому он и приходил — поставил меня перед выбором.