Я так погрузился в работу, что практически не замечал, что творится в Городе. А тем временем афиняне, разумеется, очень хотели наказать кого-нибудь за сицилийскую катастрофу, но не знали — кого, поскольку Никий с Демосфеном погибли, а Алкивиад был в бегах. Они осудили и казнили таксиарха, которому удалось бежать и добраться до дома — по обвинению в трусости — но этого было мало, чтобы принести утешение, и поиски козла отпущения продолжились. Этого козла было трудно найти, поскольку вина лежала на всех членах Собрания — но тут какой-то гений придумал возложить всю ответственность за поражение на негодяев, расколотивших статуи накануне отплытия флота.

Не смейтесь, так все и было. Решение было принято с таким восторгом, что вскоре народ совершенно вышел из-под контроля. Разразилась эпидемия обвинений, и люди, породивший этот кризис в расчете избавиться от кой-каких политических оппонентов, начали подозревать, что он погубит и их самих.

Вы, разумеется, помните, что я совершенно точно знал, кто расколотил статуи — я видел их в лицо и только чудом остался жив. Я совершенно точно знал, кто этим занимался — в частности, Аристофан, сын Филиппа. Я вовсе не собирался превращаться в доносчика, поскольку доносительство — занятие крайне опасное и обращаться к мне можно только в том случае, если вы совсем на мели. Но Аристофан и несколько его друзей знали, что я видел их за работой той ночью, и это знание не давало им спать по ночам. Федра, которая быстро сложила два и два, стала понуждать меня убраться из Города и не возвращаться, пока ситуация не разрешится. Я, однако, был занят пьесой; мне нужно было работать с Филонидом, а значит — оставаться в Афинах. Я уже забросил корабелов — куда более блестящая идея пришла мне в голову.

Мой хор должны были составить различные области Аттики, каждая из них в своем собственном неповторимом костюме. Глава хора должен был представлять мою собственную дему — Паллену — в костюме, сделанном из гор и коз, а сюжет заключался в том, что великие государственные мужи прошлого вернулись на землю, чтобы в час тяжелейшей нужды подставить нам плечо — все до одного, от Солона до Перикла. Я подумывал заменить Солона Клеоном, но отказался от этой идеи — трусость, я знаю. Если я нигде не проколюсь, это будет лучшая из моих пьес — она будет посвящена не одной какой-то теме, но всем сразу. Разумеется, при такой концентрации смысла, остроты должны бить прямо в точку и никак иначе, но я чувствовал, что справлюсь, если не буду жалеть себя.

Как раз примерно в эти дни — только не просите меня назвать точную дату — Аристофан, сын Филиппа, вернулся в мою жизнь. Над ним, как я уже рассказал, висела угроза смертной казни или изгнания — по причине столь идиотской, что он вряд ли мог воспринимать эту проблему серьезно. Главная же странность заключалась в том, что помимо самих участников и немногочисленных свидетелей, вроде меня, никто знать не знал, кто именно расколотил эти проклятые статуи. Как вы, без сомнения, помните, все это произошло непосредственно перед отправлением флота — и потому все в Афинах либо спали, либо пьянствовали. Нам, афинянам, повезло жить в городе, в котором звуки ночных погромов столь привычны, что на них никто никогда не обращает внимания — как, собственно, и в данном случае. Эта мнимая тайна — скрытность виновников — оказалась, однако, искрой, от которой разгорелся бушующий пожар. Избиратель воспринял ее как сидетельство некоего глубоко укоренившегося заговора — а мы, афиняне, обожаем заговоры. Разумеется, полное отсутствие сколько-нибудь основательных доказательств отпустило богатое воображение моих сограждан в вольное плавание — не существует буквально никаких пределов тому, в чем они способны себя убедить, дай им только время. Я совершенно уверен, что распусти я слух, что статуи разбили болотные лягушки по приказу лягушек из сицилийских болот, чтобы афинский флот, забив гавань, не мешал их совокуплению, Афины охотно поверили бы в него; мы бы оказались избавлены от множества проблем — если не учитывать, конечно, проблемы лягушек, которые были бы истреблены до последнего головастика.

Заговор, разумеется, с жаром обсуждался в Собрании. Одной из главных особенностей демократии — и эту особенность следует иметь в виду, если вы собираетесь насадить демократию в вашем городе — является способность среднего гражданина поверить буквально во что угодно. Если, скажем, в городе образуется нехватка пищи, нет никакого смысла объяснять гражданину, что это спартанцы заблокировали Византий и не пропускают к нам ни зернышка, или что в казне осталось так мало денег, что из-под них виден пол. Гражданин в такое не поверит. Гораздо умнее обвинить кого-нибудь в его бедах. Следует вскочить и воскликнуть: в недостатке зерна виноват Антимах! Он договорился с зерноторговцами, чтобы искусственно взвинтить цены и набить карманы, пока ваши жены и дети умирают от голода! Предлагаю казнить Антимаха! — Затем, когда все граждане, за исключением старых и расслабленных, радостно бегут рвать Антимаха на части, вы вдруг выносите на голосование необходимые в сложившихся обстоятельствах мероприятия, подкупаете оставшихся неподвижными граждан и дело сделано. Для Антимаха, конечно, все кончается очень плохо, но он знал, на что идет, становясь публичным политиком, и в конце концов получается, что система работает как надо.

После сицилийской катастрофы вера афинян в собственное всемогущество оказалась под угрозой. Сперва они паниковали и им было не до чего, но по прошествии нескольких недель, в течение которых сиракузцы так и не разграбили Керамик, афиняне расправили плечи и рассудили следующим образом. Мы постановили, чтобы Сицилия была завоевана (говорили афиняне). Сицилия не была завоевана. Далее: всякое наше постановление выполняется всегда, за исключением тех случаев, когда некоторые из нас намеренно его саботируют — поскольку мы всемогущи, то только мы сами можем помешать нам сделать что угодно. Посему мы должны покарать саботажников. Случилось так, что стратегов — Никия и Демосфена — покарать невозможно, поскольку они и так уже мертвы. Но мы, будучи всемогущими, способны на что угодно, в том числе — покарать виновных. Следовательно, коль скоро мы не можем покарать этих двоих, они невиновны, да к тому же погибли геройской смертью, а герои, как правило, не саботируют предприятия, навлекая попутно смерть на собственную голову. Отсюда следует, что единственные настоящие саботажники — это те, кто разбил статуи. Поэтому их необходимо убить. Прежде чем убить, хорошо бы их сначала найти. Посему мы должны найти их. Тот факт, что в данный момент мы не можем их найти, может быть объяснен только заговором. Посему мы должны убить заговорщиков.

И именно этим афиняне и занялись. Тест, придуманный, чтобы отличить заговорщика от любого другого гражданина, был замечательно прост. Афиняне знали, что любой заговорщик, будучи спрошен, станет отрицать, что он вообще что-то знает о заговоре. Поэтому любой, кто отвечал «Вообще ничего» на вопрос обвинителя, что он знает о заговоре, немедленно отправлялся в тюрьму пить болиголов. Если же, однако, обвиняемому хватало ума заявить: вышло так, что я знаю, кто вовлечен в заговор — это Лисикл и Фаонид и все прочие из Гимназия — то истреблялся и Гимназий, и доносчик — из тех соображений, что если он знал о заговоре и никому не сказал, то он и сам заговорщик.

Самое же удивительное заключалось в том, что никто из казненных не имел никакого отношения к разбитым статуям. Вы, может быть думаете, что в условиях совершенно случайного распределения хотя бы один из погромщиков должен был, так сказать, вытащить короткую соломинку. Ничуть не бывало — все они, казалось, обладали иммунитетом, и я начал ощущать, что нахожусь в относительной безопасности. Я сказал — в относительной; на деле это означало, что если я садился перед миской овсянки, то был более или менее уверен, что успею ее доесть, прежде чем умру. Больше всего я боялся, что один из настоящих погромщиков, попав под раздачу, потеряет выдержку и даст такие убедительные показания, что даже мои идиоты-сограждане ему поверят. Разумеется, среди свидетелей преступления упомянут и меня — и не успею я и оглянуться, как у меня начнут неметь пальцы ног.

Когда гулянка была в самом разгаре и присяжные работали посменно, чтобы успеть разобрать навалившиеся дела, нас навестил господин по имени Демий. Это Демий был одним из виртуозов искусства, нынче почти вымершего, несмотря на спорадические попытки его оживить — он был профессиональный доносчик. Он неплохо зарабатывал — основным его профилем была контрабанда, жил он с процента от конфиската и обладал почти сверхъестественной способностью с одного взгляда отличить контрабандный товар от законного. Рассказывали, что в юности он ходил в учениках у самого Никарха — наверное, величайшего доносчика всех времен и народов, и это объясняет, откуда у него такие замечательные таланты. Когда дело со статуями получило ход, Демий включился в работу с энтузиазмом, по которому легко отличить профессионала от любителя. Его, однако, немного удручал недостаток качественного сырья. Точно так же, как хорошая керамика нуждается в глазури, качественному обвинению требуются свидетели, а поскольку уровень смертности среди свидетелей был почти так же высок, как среди обвиняемых, большинство профессионалов отправились на покой или в могилу — а наплыва талантливых дебютантов почему-то не наблюдалось. В обычное время афиняне обожали выступать в роли свидетелей, особенно в делах о государственной измене. Эти дела давали каждому возможность поучаствовать в низвержении видных фигур, чтобы было чем гордиться и что рассказать внукам; а уж шанс выступить на публике — это соблазн, перед которым ни один афинян, не страдающий волчьей пастью, устоять не способен. Однако же из-за того, что столь многих свидетелей выдвинули, так сказать, из актеров второго плана на ведущие роли, становилось все труднее найти людей, вызывающих хоть какое-то доверие — даже при оплате авансом. Посему Демий явился ко мне.