— У тебя есть выбор?

— Да.

— Мне показалось, ты говорил, что у нас проблемы.

Я нахмурился.

— У нас проблемы. Как я понимаю, ты говоришь по-гречески? Проблемы. Серьезная опасность. Угроза жизни и собственности.

— Не знаю, о чем ты, — сказала Федра. — Ты ненавидишь Аристофана. Мне кажется, ты должен быть вне себя от радости.

— Потому что могу донести на него, ты имеешь в виду?

— Да.

— В этом-то и проблема, — сказал я и подбросил угля в очаг. — Послушай, Федра, ты меня знаешь. В обычных обстоятельствах я бы не мешкал. Чтобы спасти свою шкуру, я бы донес на родного отца, и тебе это известно. Но не на Аристофана. Я просто не могу.

— Но ты же его ненавидишь, — сказала Федра. — Он твой злейший враг в этом мире. Он спал с твоей женой. Он пытался саботировать твою пьесу. Ради всех богов, — вспомнила она, — да он же и в самом деле виновен в этом преступлении.

— Я знаю, — сказал я.

— И если ты полагаешь, — сказала она, — что из-за того, что ты спас его жизнь на Сицилии, он задумается хоть на минуту, прежде чем донести на тебя...

— Откуда ты это знаешь? — спросил я.

— ... то ты гораздо глупее, чем выглядишь. Ты что, не понимаешь — ты свидетель его преступления, да и всех его дружков тоже, если на то пошло?

— Ну, — сказал я, — это же хорошо, разве нет? Если они будут знать, что я на них не донес, то это может помешать им донести на меня.

Федра печально покачала головой.

— Ты просто не желаешь думать. Ты правда воображаешь, что когда ты покажешь на главного обвинителя и скажешь — это был не я, а он — тебе хоть кто-то поверит? А ведь это единственное, что ты сможешь сказать, когда тебя будут судить.

— Это верно, — сказал я. — Не самый удачный прием защиты.

— Идиот, — сказал Федра. — Почему ты не можешь сделать того, что хочет от тебя Демий? Почему нельзя прямо сейчас пойти к нему и сказать — я это сделаю? Аристофан что, заколдовал тебя? Очаровал?

— В некотором смысле, — сказал я. — Я обещал богу присмотреть за ним.

— Чего-чего?

— Я говорю, дал обещание богу. Дионису. Почему, как ты думаешь, я тащил это бессмысленное тело через пол-Сицилии? Из чувства ответственности перед драматургией?

— Это что, какая-то из этих дурацкий мужских братских клятв? — спросила она. — Я слышала о таких вещах.

— Нет, нет, — сказал я. — Я на самом деле дал богу обещание. Лично. Поэтому-то он и спас мою жизнь на Сицилии — чтобы я присмотрел за Аристофаном.

— Ты что, пьян? — спросила Федра.

— Ох, да благие же боги, — сказал я. — Слушай. — И я рассказал ей о боге; о том, как встретил его в конюшне во время чумы, а затем после «Стратега», а потом — в саду за стеной.

— Так я и знала, — сказала она, когда я закончил. — Ты пьян.

— Глупая ты стерва, — сказал я, — я говорю правду!

— А теперь послушай меня, — сказала Федра, наклонившись вперед и схватив меня за тунику обеими руками. — Мне совершенно без разницы, убьют тебя или нет, но я не потерплю, чтобы мой сын рос гребцом, и я совершенно точно не собираюсь остаток жизни торговать зеленью на агоре из-за какой-то идиотской клятвы, которой вы с Аристофаном обменялись на Сицилии. Поэтому соберись и для разнообразия поступи, как взрослый человек.

— Федра, — сказал я, — ну позволь объяснить тебе еще раз...

— Ох, ты просто жалок, — сказала она. — Ты заслуживаешь, чтобы тебя убили. — Она отпустила меня, в ярости бросилась во внутреннюю комнату и захлопнула дверь.

— Федра, — позвал я.

— Потом! — выкрикнула она через дверь. — Когда протрезвеешь!

Я сел у огня и задумался. Вариантов у меня было немного. Я попытался поставить себя на место Аристофана. Можно было не сомневаться, что Демий нанесет визит и ему, если завтра с утра пораньше не обнаружит меня у своих дверей. Далее — остановит ли Аристофана тот факт, что я и в самом деле являюсь свидетелем его преступления и как таковой способен дать более достоверный отчет о событиях той ночи? Вероятно, нет — по причинам, озвученным Федрой. Поскольку он там был, то может не хуже меня нарисовать убедительную картину, а раз он будет обвинителем, а я — обвиняемым, афинская публика более охотно поверит ему, чем мне. Существует теория, что у нас в Афинах имеются разные законы для разных преступлений. Это не так. Когда человек оказывается на скамье подсудимых, никто не трудится прислушиваться к тому, что там зачитывает обвинитель. Все знают, что подсудимый обвиняется в том, что он виновен, и по этому обвинению оправданий не бывает. Для признанных виновными в Афинах есть только один приговор: смертная казнь через прием болиголова.

В общем, оставался единственный вариант: бежать. Для обвиняемого покинуть Афины до смешного просто. Причиной тому не беспечность, но осознанная политика, ибо бегство подтверждает вину без необходимости переводить время присяжных на выслушивание дела, и позволяет потратить это время на более насущную задачу — обвинение невиновных. Бегство также позволяет конфисковать собственность преступника мгновенно; в наши дни появилось предосудительное обыкновение затягивать суд, чтобы дать родственникам время распродать имущество и переправить выручку за границу.

Поэтому если я решу бежать, никто не станет мешать. И куда же мне отправиться? Меня ожидает ужасная перспектива зарабатывать на жизнь собственным трудом — в Мегаре, Беотии или где-нибудь еще. Алкивиадам этого мира, разумеется, нетрудно прыгнуть на корабль и дать деру — у них имеется широкий выбор из множества крупных городов и царских дворцов, борющихся за право предоставить убежище полезному и хорошо информированному предателю. Когда же из родного города бежит ничтожество вроде вас или меня, ему приходится соглашаться на любую работу, и если он не владеет ценным искусством или ремеслом, ничего хорошего его не ждет — скорее всего, его предел — это забота о свиньях или уборка сельхозпродукции. Нас, афинян, в Греции не слишком любят; афинянам за пределами Аттики найти работу особенно трудно. Единственным ремеслом, которым я владею, является сочинение комедий, и мой рынок сбыта ограничен одним-единственным городом. В общем и целом лучшее, на что я мог рассчитывать — это сбор оливок или винограда в сезон, что было довольно далеко от моих представлений об идеальной жизни. Времена меняются, а я старомоден, знаю, но я по-прежнему верю (а в те дне так думали все), что человек, чья жизнь зависит от других людей — как его не назови: слуга, наемный рабочий или еще как — мало чем отличается от раба, который делает, что ему прикажут. Человек без земли — это человек несвободный, а не имея свободы, нет смысла жить. Когда я был в бегах на Сицилии, свобода у меня была — а больше ничего.

Бежать я не стану, а если я останусь, то мне придется либо донести на Аристофана, либо умереть. Я окликнул мою душу — можно спросить? — но этот обыкновенно красноречивый дух притворился, будто не слышит меня, оставив меня в полном одиночестве. По долгом размышлении я увидел решение — и оно даже выглядело разумным.

Должна была быть какая-то причина, по которой во время чумы и во время битвы бог выбрал именно меня. Я знал, что это за причина — я должен был защищать сына Филиппа до самой своей смерти. Бог теперь устроил так, что мне придется умереть, чтобы он жил — но это объясняло, почему я пережил чуму и войну, а в мире, лишенном логики, мы выбираем любое хоть сколько-нибудь логичное объяснение. К слову — не так давно мы говорили об этом умнике, Эврипиде. В целом мне не нравится его творчество — слишком нахальное, слишком современное и слишком интеллектуальное только ради интеллектуальности — но есть у него одна сцена, которую я, признаться, ценю.

Это сцена из его «Геракла», она идет сразу после того, как герой, обращенный в безумца, истребляет всю свою семью; его утешает его друг Тезей. Тезей говорит, что Гераклу не в чем себя винить, вина ложится целиком на богов. В конце концов, говорит Тезей, боги не ограничены нравственными законами, они жульничают и обманывают, ослепляют и заковывают одни другого в цепи. Геракла эти слова приводят в ярость и он обрушивается на своего друга. Нет, говорит он, я не верю, что боги способны на злодеяния — они чисты и святы, и все, что они творят, они творят во благо.

Ну так вот: каковы бы ни были замыслы Диониса, они были во благо. Тяжкий груз упал с моих плеч — а разве не для этого нам нужны боги? Долг перед богом перевешивал все мои обязательства перед Федрой и нашим сыном просто потому, что это был долг перед богом — и если я останусь ему верен, бог присмотрит за ними обоими — так работает эта система. Я крутил этот вывод и так и эдак в своей голове, и не видел в нем ни единого изъяна; сожалел я только о том, что слишком поздно обнаружил, что тружусь на бога — сообрази я это раньше, сделал бы себя имя как трагик.

Я сидел и смотрел в огонь, когда Федра распахнула дверь во внутреннюю комнату.

— Тебе лучше? — спросила она.

— Да, — ответил я.

— Передумал?

— Нет.

— Понятно, — она резко вдохнула. — Ради бога?

— Да.

— Ты совершенно безумен, ты понимаешь? Я говорю — ты совершенно свихнулся.

— Как скажешь.

Она села рядом и некоторое время мы оба молчали.

— Что случилось на Сицилии? — спросила она наконец.

Я нахмурился.

— Подходящее ли время для воспоминаний? — спросил я. — Не лучше ли нам прикинуть, как вывести как можно больше моих денег за границу, пока не явился конфискатор?

— Это может подождать, — сказала она. — Что случилось на Сицилии? — И я рассказал ей, что. Это заняло много времени — ну, вам должно быть понятно, почему, если вы дочитали до этого места и притом не пролистывали все, кроме диалогов. Теперь, когда я принял решение, рассказать оказалось проще, и она слушала внимательно, не перебивая, только иногда задавала уточняющие вопросы. Время от времени я замолкал, и тогда она обнимала меня и просила не спешить. Как раз тогда я понял, что принять ее было верным решением — хотя теперь это решение вряд ли чего-то значило. Кажется, она все поняла, когда я рассказал ей о саде за стеной и о боге, я не знаю. Я договорил, и она сидела молча, перебирая нити на подоле.