— Как скажешь, — ответил я. — В чем дело?

— Это твой дом вон там? — спросил начальник, показывая мечом в сторону ограбленного нами хозяйства.

— Нет, — ответил я. — Это моего двоюродного брата, он уехал на праздник в Леонтины. — Я так потел, что почти ослеп. На сей раз я отважился на сиракузский акцент. Я шел ва-банк.

— А ты почему не на празднике в таком случае?

— Не мой праздник, — ответил я. — Мы были на Деметриях в Сиракузах в прошлом месяце.

Это была отчаянная попытка. В доме я заметил маленькую терракотовую Деметру, совсем новую; и я припомнил, как кто-то в лагере рассказывал мне о празднике Деметры в Сиракузах. Боги ведают, почему я так рисковал — но это сработало. Начальник кивнул и не стал ко мне приглядываться.

— В гостях был? — спросил он.

— Верно, — ответил я. — Первая возможность выбраться из дома с самой войны. Везу вот оливки на побережье по просьбе брата. Они уже начали потеть, и он не хочет, чтобы они стояли до после праздника. А вы чего взыскались?

— Пара опасных афинян в бегах, — сказал начальник.

— Афинян, — повторил я. — Вот это новости. Не думал даже, что их так много уцелело, — и я хихикнул.

— Встречались ли тебе двое мужчин, оборванных, пешком?

— Высокий и пониже? Оба лысые?

— Точно.

— Появлялись такие около нашего дома сегодня утром, — сказал я. — Хотели есть и предлагали продать мула. У них были деньги, но нам их вид не понравился. Говор странный. Они ушли туда, откуда пришли, насколько я заметил.

— Когда это было?

— Может, час после рассвета, может, чуть попозже. Это были те афиняне, как ты думаешь?

— Похоже на то, да

— Опасные?

— Они угрожали магистрату смертью и ранили одного из моих людей.

— Скверно, — сказал я. — Очень скверно. Надеюсь, они будут держаться от меня подальше. Не оставишь ли со мной пару своих ребят, проводить до побережья?

Начальник покачал головой.

— Извини, — сказал он. — Но у тебя есть меч, так что все будет порядке.

У меня возникло такое ощущение, как будто у меня сердце выдернули через ухо. Я не посмотрел вниз, но и так было понятно, что начальник заметил фракийскую саблю, подвешенную на перевязи через плечо. Узнал ли он ее? Я очень сомневался, что такие мечи были распространены в этой части Сицилии. Душа моя прокляла меня за идиотскую беспечность, но мне удалось не измениться в лице.

— Да это просто для вида, — сказал я. — Так-то я не боец. Драку я оставляю таким, как вы.

Начальник расхохотался.

— Спасибо за помощь, — сказал он и развернул коня.

— Вы уж постарайтесь их поймать, — сказал я. — Не очень-то мне нравится оставлять дом брата без присмотра, пока они тут шляются по округе. Но вообще-то, — добавил я, — еще меньше мне хотелось бы оказаться в доме, когда им придет в голову в него вломиться, так что я лучше поеду.

Всадник снова захохотал и поскакал со своими людьми в обратную сторону. Несколько мгновений я боялся, что они повернут к дому — я бы так и сделал на их месте — но они проехали мимо и скрылись из вида. Я бросил поводья и весь затрясся. Это занятие явно не для меня, сказал я своей душе, и душа моя для разнообразия не стала возражать. Но (ответила моя душа) не надо об этом беспокоиться. Ничего с тобой не может случиться, ни сегодня, ни когда-либо еще. Ты был избран, чтобы выживать. Ты пережил чуму. Ты пережил войну. Ты пережил Сицилию. Старый кузнец, который не могу умереть, умер. Ветеран Химеры — умер. Элевсинцы, которые не умерли от голода — умерли. Все вокруг, кроме тебя и сына Филиппа, умерли, но сына Филиппа, как древних героев под Троей, защищает бог, так что он не считается. Ты, вполне вероятно, будешь жить вечно.

В тот день я встретил еще нескольких путешественников, но никто их них не создал нам проблем. Через некоторое время я совершенно убедил себя в том, что я — сиракузский земледелец, навещавший родственников в Леонтинах. Меня звали Пелопид, сын Темена, у меня было пятнадцать акров разных видов зерновых, пастбище на склона Эпипол и несколько виноградников по ту сторону горы. У меня была жена, Каллистрата, крупная женщина с крутым нравом, и два прекрасных сына — Леон и Гигас, и Гигас подался в подмастерья к богатому горшечнику из Города. Если не будет лениться, далеко пойдет. Была у нас и дочь, Феодора, но она умерла от лихорадки, когда ей было десять. Во время войны мы жили в Городе и хватили лиха, но свою долю в оборону я внес. Меня не было в деле при Эпиполах, но в бойне в огороженном саду я поучаствовал — о да, мы растоптали этих афинян так, что больше им не подняться. Я не хотел включать эту последнюю часть в свою историю, но ничего поделать не мог.

Как бы я не переписывал свою жизнь, этот ее эпизод останется неизменным.

Пожалуй, оно и к лучшему, что мне не пришлось сыграть сочиненную для себя пьесу, поскольку она, скорее всего, кишела неточностями. Но должен признаться, что наслаждался личиной Пелопида, сына Темена. Он находился, во-первых, на стороне победителей, а во-вторых — в своей стране. Возможно, он не обладал богатством и талантами Эвполида, скажем, или даже Аристофана, но никто не жаждал его крови, и он не боялся, что не доберется да Катаны. Боги, как я ему завидовал.

Ночью я осторожно распаковал Аристофана; настроение у того оказалось так себе. Он целый день копил упреки, и когда я наконец извлек его из кувшина, выложил их все в течение первых же пяти минут на свободе. Я, впрочем, пропустил их мимо ушей; он мне страшно надоел, и я начал рассматривать его как некий неудобный в транспортировке и скоропортящийся продукт, который необходимо доставить в Катану. Я спрятал его под повозкой и улегся спать, и снилось мне сперва, что я Пелопид, сын Темена. Но начался сон про сад за стеной — первый в моей жизни — и я проснулся, обливаясь потом и содрогаясь. Решив, что это симптомы лихорадки, я разволновался и не смог уснуть до самого утра.

Когда Аристофан проснулся, мы позавтракали половиной праздничной буханки, чашей вина, колбасой и пригоршней фиг, и это была лучшая трапеза с тех пор, как мы прибыли на Сицилию. Утро выдалось прекрасное — теплое, но не жаркое, и горы у нас за спиной были прекрасны в свете восходящего солнца. Мы искупались в реке, а потом я сообщил Аристофану, что пришло ему время лезть назад в кувшин. К немалому моему изумлению, он отказался.

— Эти оливки воняют, — сказал он. — Если я снова туда залезу, то умру.

— Да как тебе угодно, — сказал я. — Но только если ты туда не залезешь, боюсь, мне придется тебя убить, — я небрежно обнажил саблю и положил ее на колени. Аристофан уставился на меня.

— Я извиняюсь, — сказал я. — Но вот так. Я не могу отпустить тебя шляться тут одного. Местные сразу тебя раскусят, а затем примутся искать меня. Поэтому мне придется убить тебя и закопать... — я быстро огляделся, — вон под той грудой камней. Я оставлю тебе статер для перевозчика, но торговаться не намерен.

Аристофан раскрыл рот, но не издал не звука; и тут я понял, что только что произошло. Это была не шутка — именно так я бы и поступил. Ощущение было ужасное.

Я встал и Аристофан весь сжался.

— Ты полезешь в кувшин или нет? — спросил я.

— Да, — сказал сын Филиппа. — Уже лезу.

— Молодец, — сказал я. — Но лучше нам сперва высыпать оливки. Помоги-ка мне.

Мы наклонили кувшин и вывалили оливки; затем Аристофан забрался внутрь, а я присыпал его оливками.

— Дышать можешь? — спросил я. Он заверил меня, что все в полном порядке.

— Отлично, — сказал я. — Ну что же, пора в путь.

Я накрыл кувшин крышкой и запряг быка. Это был хороший бык, покорный и воспитанный. Мне он понравился. Я взялся за вожжи и мы снова пустились в путь.

Мы выбрались к морю к вечеру, и от одного его вида я снова почувствовал себя ребенком. Море было огромное, прекрасное и дружелюбное, и на другом его краю лежала Аттика, Афины и Паллена, и там был мой дом, мой управляющий и его жена, моя серая лошадь с черным хвостом, и мой городской дом и моя жена. Я почти не вспоминал о Федре с тех пор, как шагнул с корабля на берег Сицилии; вспомнив вдруг о ее существовании, я понял, что совершенно не могу представить, как она выглядит. Я выбросил эти мысли из головы и снова стал Пелопидом. Всего в дне пути от Катаны. Не испортятся ли оливки?

Я остановился на ночевку и совсем уже было собрался выпустить Аристофана, как вдруг на дороге появилась компания мужчин с ослами. Их было около десяти, земледельцев, везущих свои товары в город. Этим городом могла быть только Катана.

— Добрый вечер, друг, — сказал один из них, высокий малый с густой седой шевелюрой. — Едешь на рынок?

Он говорил теплым и дружелюбным тоном, и я улыбнулся в ответ:

— Конечно. Везу кувшин оливок.

Дружелюбие мужчины явно поумерилось, и я понял, что я по-прежнему Пелопид. Мой сиракузский акцент сделался столь хорош, что он мгновенно его распознал. Проблема заключалась в том, что катанцы ненавидели сиракузцев всей душой. Не будь я столь напуган, я бы расхохотался.

Дуракам счастье, но счастье это дурацкое — заметила душа моя, что во мне, и в голосе ее было столько самодовольства, как будто она знала наверняка, что на сей раз все кончится плохо. Ты пробрался через всю Сицилию и ухитрился выбраться из всех передряг, почти не напрягаясь; и вот, научившись наконец идеально изображать сиракузца, повстречал толпу катанцев, которые порвут тебя на части за то, что ты не афинянин. Небось это тебя отучит быть таким счастливчиком.

— И откуда же ты едешь, парень? — спросил седовласый. — Я, кажется, не разобрал с первого раза.

— Я из Паллены, — ответил я своим обычным голосом, да только прозвучал он фальшиво. — Из Паллены в Аттике. Я афинянин.

Седой нахмурился и сказал:

— Не надо со мной шутить, незнакомец. Сам скажешь правду или мне придется ее из тебя выколотить?

Я пытался придумать хоть какой-то способ выпутаться из этой истории, но ничего не придумал.

— Ох, да ради всего святого, — сказал я. — Я афинянин, неужели не видишь? Я из отряда Демосфена. Я участвовал в битве в огражденном саду, но сбежал. Я украл эту повозку около Леонтин, потому что за мной гнались всадники и мне надо было их обдурить. Сейчас я притворялся сиракузцем, потому что не знал, в какой я стране.