Мы разошлись во мнениях, как именно следует преодолеть финальный этап нашего путешествия до Катаны. Я считал, что нам как можно скорее следует выйти к берегу и двигаться вдоль него. Есть хорошие шансы, указывал я, что переправившись через реку Симет, мы можем встретиться либо с дружественными, либо индифферентными жителями — скорее, последнее — и нам останется только миновать Леонтины, не лишившись конечностей. Аристофан, в свою очередь, не беспокоился насчет Леонтин, но сильно сомневался, что еды хватит до самой Катаны и что мул до нее дотянет. Поэтому он предлагал идти прямо в Леонтины, продать мула, купить другого мула и еще еды, и не торопясь проследовать в Катану. Все сицилийцы, до сих пор попадавшиеся нам на пути, оказались людьми приветливыми и всегда готовыми помочь, сказал он, а поскольку теперь у нас есть деньги, нет никакого смысла морить себя голодом из ложно понятной осторожности.

Я наотрез отказался идти в Леонтины, а Аристофан точно так же наотрез отказался от стремительного рывка к побережью. Единственно возможным компромиссным решением было двигаться к побережью не спеша — на том и порешили.

Я не говорю, что это было самое идиотское решение в истории. Например, можно припомнить, как Тезей однажды решил соблазнить Царицу загробного мира, а Икар не увидел никаких причин, способных помешать ему взлететь чуть выше, чем было принято, чтобы скрасить полет в Грецию видами северного Крита. Я, однако, настаиваю, что это решение было глупейшим по крайней мере на памяти ныне живущих, и изменю свое мнение, только если мне представят скрепленные клятвой заявления по крайней мере двух достойных доверия свидетелей.

Мы провели последнюю ночь в горах, пререкаясь, и ранним утром пустились в путь через равнину. В тот день было невероятно жарко, а мул, видимо, припомнил какие-то особенно обидные насмешки Аристофана по поводу внешней политики его предыдущего воплощения, поскольку он останавливался чаще, чем похоронная процессия в грозу. Вскоре мы оказались на открытой местности, двигаясь по дороге, явно главной, и встречные (которые стали появляться слишком уж часто, на мой вкус) все как один, казалось, останавливались и принимались на нас глазеть, покуда мы рывками продвигались к маленькой деревне на горизонте. Не могу сказать, что именно пробуждало в них подозрения, но тот факт, что мы орали на нашего мула на ионийском диалекте, не мог не пробудить любопытство. В чем бы не заключалась главная причина, ее оказалось достаточно, чтобы нас упомянули в разговоре с начальником верхового разъезда, который патрулировал дорогу в поисках афинян, бегущих в Катану.

Мы, конечно, не знали этого, проходя мимо маленькой рощицы и споря о том, что делать дальше. Проблема решилась сама собой, когда дорога оказалась внезапно заблокирована тремя мужчинами в доспехах.

Первым моим побуждением было завизжать от ужаса и броситься бежать. Один из них, однако, кинулся к нам, ухватил мула под уздцы и сказал по-ионийски:

— Благодарение богам! Вы ведь афиняне?

— Да, — ответил мой безмозглый товарищ, — Аристофан, сын Филиппа, к твоим услугам. Вы тоже афиняне?

Я присмотрелся повнимательнее. Они были грязными, оборванными и голодными. Можно было смело ставить на то, что да, это тоже афиняне. Их предводитель горячо возблагодарил богов и стал расспрашивать, в каком направлении Катана и есть ли у нас еда.

— Катана вон там, — сказал сын Филиппа, — а еды у нас хватит на всех.

Я попытался оспорить последнее заявление, но Аристофан ничего и слышать не хотел, и очень скоро все мы убрались в рощу и полностью уничтожили наши запасы.

Три наших соотечественника были из людей Никия, и им пришлось тяжко. Поглотив все пригодное в пищу, за исключением мула (по мне так пусть бы сожрали и его), они поведали нам свою историю. Никий и его офицеры погибли или попали в плен; сиракузцы окружили их отряд и загнали его в реку. Поскольку к этому времени афиняне обезумели от жажды, они бросали оружие и падали в воду, чтобы напиться, и пока они пили, их расстреливали в упор. Но афиняне не прекращали пить несмотря на то, что вода окрасилась кровью, и дрались между собой за доступ к ней. Опустошив колчаны, сиракузцы пошли в рукопашную, сколько смогли — убили, а немногих выживших взяли в плен. Однако они, пятнадцать земляков из Элевсина, сумели пробиться из окружения. До нашей встречи дожило трое из них. Двенадцать остались в полях юго-восточной Сицилии скудной пищей для ворон — скудной из-за того, что десять из них умерли от голода. Остальные пятеро готовы были сдаться, когда вдруг набрели на козу, пасущуюся в холмах. Израсходовав последние крохи энергии на загонную охоту, они убили и съели козу, однако местные пастухи засекли их и бросились в ближайшую деревню, в которой после сытного обеда отдыхал конный патруль. Всадники прискакали в холмы и убили двух афинян, съевших на голодный желудок слишком много, чтобы двинуться с места; последние трое, однако, отбились, забросав кавалеристов камнями, и убежали. Теперь они понятия не имели, где находятся, смертельно проголодались и были уверены, что верховые по-прежнему их преследуют и догонят в течение нескольких часов. Они прочувствовано благодарили нас за угощение и компанию, но умоляли убираться отсюда как можно быстрее.

Я был целиком за, но Аристофан уперся. Думаю, он вообразил, что спасение жизней наших сограждан будет славным деянием, раз им посчастливилось шагнуть под его сень в час смертельной опасности. Как я уже упоминал, в своем самодовольстве он считал стоящую перед нами задачу пересечь Сицилию оскорбительно простой для человека его ума и таланта. Аристофан объявил, что не бросит их, и если его будут слушаться беспрекословно, он доставит их в Катану. Пару мгновений они смотрели на него во все глаза, а потом бухнулись наземь, обхватили его колени и принялись славить, как спасителя — сцена, которую я нашел в высшей степени безвкусной.

Разумеется, у этого идиота не было и намека на план, но признаваться в этос перед своими почитателями он не собирался. Вместо этого он приказал им снять доспехи и закопать их, что они и проделали со всем тщанием. В конце концов, объяснили Аристофан, пока они ковыряли землю, враги ищут трех вооруженных пеших; пятерых невооруженных с мулом они не ищут. Это заявление поразило наших компаньонов как проявление тактического гения, достойного славного Паламеда.

Чуть позже солнце село и Аристофан повел свою маленькую армию в поход. К этому моменту он измыслил некий план, и в принципе, бывали планы и похуже. Аристофан знал, что в Афинях всякий разумный человек обходит пьяную компанию по большой дуге. Что лучше можно было придумать, чем прикинуться группой пьяниц, ковыляющих домой после обильных возлияний в каком-то удаленном храме? Нам нужно было только разжиться реквизитом — парой винных амфор, парой венков, может быть, сосновым факелом, чтобы совать его под нос всем встречным и поперечным — все это можно было соорудить или найти по дороге. Истинная же красота плана заключалась в том — утверждал Аристофан — что если говорить на чужеземном диалекте и трудно, то петь — проще простого, особенно если это пьяное пение.

И вот мы, пятеро отчаявшихся беглецов, бредем по Сицилии и распеваем единственную известную нам дорийскую песню (гимн Аполлону коринфского поэта Эвмела), пытаясь припомнить, каково это — быть пьяным. Как человек честный, я всегда готов на заслуженную похвалу, даже если приходится хвалить идиота; и должен сказать, что наше поведение воздействовало на встреченных нами путников весьма однозначно. Стоило им заметить нас, как они пускались бежать, и многие не скупились на оскорбления, исчезая вдали. Возможно, мне не следовало удивляться успешности нашего обмана — универсальное свойство человеческой природы заключается в том, что если кто-то горланит на дороге, путаясь в собственных ногах, то все сразу решают, что он пьян. Всем хочется, чтобы он был пьяны — это оправдывает вызываемое отвращение.

Чего Аристофан не учел (да и как он мог это учесть?), так это эдикта, принятого недавно народом Леонтин по результатам некоторых городских беспорядков и объявляющего нахождение в пьяном виде в общественных местах преступлением, караемым существенным штрафом. Соответственно, когда мы добрались до окраин деревни, то были арестованы местным магистратом при поддержке верхового патруля. Ниже приведен диалог, участниками которого являются Аристофан, возглавлявший нашу маленькую процессию верхом на муле, и указанный магистрат.

♦

Магистрат: Вы арестованы.

Аристофан: За что? Мы ничего не сделали.

Магистрат: За нахождение в пьяном виде в общественном месте.

Аристофан: Это же не преступление, правда, ребята? Я говорю, это не преступление!

Магистрат: Откуда вы?

Аристофан: Из Леонтин. Из лучшего городка в мире. Рождены и выросли в...

Магистрат: А по выговору никакой ты не леонтинец.

Аристофан: Ох.

Магистрат: По выговору ты афинян.

♦

Аристофана это добило. Он запаниковал, замахнулся на магистрата факелом и яростно пнул мула. Учитывая предыдущий опыт общения с мулом, мог бы придумать что-нибудь получше: проклятая скотина немедленно застыла на месте и издала серию воплей, перебудивших, должно быть, половину Сицилии. Магистрат — человек храбрый, но глупый — ухватил его за узду и получил факелом по лицу. Всадники выхватили мечи, три афинянина выхватили свои и намотали плащи на руки.

Я намеренно пристроился в хвосте процессии на тот случай, если понадобится быстро сбежать, и сразу же кинулся бежать. Патрульный поскакал было за мной, но один из афинян взмахнул мечом и ранил его в ногу над коленом. Всадник взвыл от боли и свернул в сторону — не знаю, что с ним было дальше. Оглянувшись, я увидел, как верховые рубят афинян, как лесники — подлесок. Я уже было собирался рвануть в поисках укрытия, но некстати припомнил возложенную на меня богом обязанность охранять его любимого поэта. Очень, очень неохотно я извлек меч и потрусил назад.