Наташа, впорхнув в комнату, хотела защебетать, закружиться в танце вокруг милой бабули, но княгиня остановила ее горделивым взглядом: полноте, мы не одни.

Федор Петрович взял легкую ладошку старушки и чинно поцеловал пальцы.

— Как поживаете, матушка ваше превосходительство?

— Ох, какая это жизнь. — Анна Петровна села и взяла вязанье. — Девяносто годиков нынешней зимой минуло. Зажилась.

— Поверьте — вам пятьдесят, не больше. Мы еще с вами на многое можем сгодиться.

Княгиня изучающе посмотрела на Гааза — не шутит ли? Смешон, истинно смешон был доктор, но до чего голубые глаза! И все же — девяносто. Сгодиться можно только лишь на огородное пугало.

— Бабуля, вы у нас молодец! Мы с папа́ возьмем вас с собой на светлой на бал в Собрание. Вы там всех покорите, — защебетала Наташа, но старая княгиня не приняла ее лесть.

— Ну, как, Наташа, права я: встретила его у разбойников?

— Был, был! Ой, бабуля, я вам сейчас такое про него расскажу. Можно, Федор Петрович, про сегодня рассказать?

— Иди, иди, княжна, — Анна Петровна всегда так называла правнучку, когда сердилась, — а то петербургский поп небось соскучился. Ведь отец твой ему не пара — сам болтать любит, так им слушатель нужен. А мы здесь с Федором Петровичем потолкуем, как старые дружки, о наших старческих пустяках.

— А потом к нам его, бабуля, отпустите. — Наташа хлопнула в ладоши и хотела весело выбежать, но тут ей показалось, что от Гааза пахнуло смрадом арестантской камеры, и она со стыдом за свой счастливый беспечный вид опустила глаза. — Я расскажу обо всем папа́. Мы тоже должны помогать… — Она запнулась, не зная, как назвать преступников при бабушке, взглянула на старого доброго доктора и тихо-тихо вымолвила: — Несчастным.

— Спаси ее господь, — перекрестилась Анна Петровна, когда за правнучкой закрылась дверь. И добавила, с гневным презрением сверкнув глазами: — Только отец ей в добром деле не помощник.

Гааз участливо вздохнул.

Княгиня тяжело опустилась в кресло и, посадив очки на нос, потянулась за вязаньем.

— Ну, знаешь, по какому делу просила заехать? — Но, вновь глянув в голубые глаза чудака доктора, Анна Петровна поняла, что ее гордый нрав и царственный тон с ним неуместны. Она разрешила себе быть немного проще. — Садись-ка поближе, нечего столбом стоять.

Княгиня привычно стала перебирать спицами, а Гааз присел возле на небольшой диванчик с шитыми подушками.

— Ты бы одевался получше. Ведь статский советник, а ходишь как фокусник.

Заметив, что Гааз смутился, Анна Петровна решила больше не досаждать приятному и нужному ей человеку, которого знала без малого полста лет. Он еще до войны с французом частенько приглашался на консультации по лечению ее покойного мужа. Правда, тогда Гааз приезжал в карете орехового дерева, запряженной четверкой белых рысаков, сам был молод, сухопар и серьезен. Тогда он любил носить белые высокие галстухи и белые манишки с мелкогофрированными воланами.

— Тут до тебя петербургский поп был. Все пытался мне рассказать, как он в Москву по железной дороге ехал и радовался за прогресс. Я с ним совсем ни о чем не поговорила да выгнала вниз. Там его лучше поймут… Что ж, — княгиня с надеждой и приметным страхом подняла на Гааза глаза, — совсем не стало истинно благочестивых священников?

— Есть, есть, матушка ваше превосходительство. Много и строгих, и из себя видных.

— Дай-то бог, чтобы меня не шут гороховый отпевал. Уж больно учены все стали. От глупости это. Ты помолись и утешь, а науки немцам оставь… Ах, извини, Федор Петрович, все забываю, что ты тоже немец. Рассказал бы старухе о чем.

— Да о чем мне рассказывать? — растерялся Гааз. — Я ж все по-старому: из больницы в тюрьму, из тюрьмы в больницу.

— Про это и впрямь не надо. — Княгиня с ужасом отмахнулась. — И не грех вам было на святом месте, где покойный государь Александр Павлович храм заложил, тюрьму ставить?

— Так ведь далековато от Москвы, зачем молиться в такую даль ездить? Да и тяжеловат хотели поставить храм, а там сыпучий песок и ключи бьют. Вот и не получилось.

— Вот-вот, тюрьма получилась, а божий храм нет. Дожили! — Анна Петровна, похоже, даже обрадовалась подобному курьезу нынешнего века. Ее потянуло на воспоминания. — План храма рисовал какой-то Витберг. Немец, наверное. Ты его не знавал?

— Не имел чести, матушка ваше превосходительство.

— Государю так чертеж полюбился, что он заплакал и сказал: «Он угадал мои мысли». Карет на закладку понаехало премножество. Войска, помню, расставили в четыре ряда от Кремля по Моховой, Пречистенке, всему Девичьему полю до самых Воробьевых гор. Государь император, великий князь Николай Павлович и принц прусский Вильгельм изволили прибыть верхами, в легких мундирах, хоть с утра дул резкий ветер и все ждали, что вот-вот посыплет снег…

Анна Петровна вспоминала, и ей казалось, что это было вчера, она даже тот холод ощутила и ту напыщенную торжественность.

— А когда вернулись с закладки, у моей тетушки на обеде гости все передразнивали речь преподобного Августина: «Где мы были? На Воробьевых горах. Что видели? Сыпучий песок. Что делали? Делали безрассудство и, не спросясь броду, лезли в воду». Только не песок помешал, а то, что этот молодой архитектор все думал без подрядов и взяток сделать, вот и попал впросак. Да и слава богу, что не построили — он, говорят, такого напридумывал, что только для Петербурга и годилось.

— Средств слишком много требовалось.

— То-то, денег пожалели на храм. — Княгиня отложила вязанье, воспрянув духом. — Раньше не скупились, на сундуках не сидели, а жили открыто. Матушка столовое белье по нескольку раз в год в Голландию стирать возила, чтоб было на чем гостей угощать. Бывало, прикажет в парке подстричь деревья наподобие медведей, пирамид, зонтиков и столы среди них с кушаньями расставит. А сейчас… Везде по Москве звонок у дверей, по-простому и не зайдешь к людям. Обедать гостя ведут в клуб, а на бал едут в какое-нибудь Собрание или опять же в клуб. А раньше у любого дворянина места на пол-Москвы доставало и веселились больше. Все нынче перевернулось. Князья стали, словно купчишки, заводы открывать, а мужики в каретах ездить. Вон рядом с нами коммерции советник поселился. — Княгиня бросила презрительный взгляд в окно. — Думают, все за золото купить можно. Он, говорят, в доме, что у промотавшихся Корсаковых купил, с потолков все русские баталии соскоблил и вместо них разных цац намалевал, а по стенам развесил картины, на которых вместо царей и полководцев — избушки с мужиками, грачи на деревьях. — Анна Петровна презрительно ухмыльнулась. — Вельможные дома совсем перевелись. Теперь князья живут в меблированных комнатах, рыщут по городу на извозчиках и курят сигары, как негры на американских фабриках. По всей Москве нынче двух десятков карет с гербом, четверней не наберешь. Эх, поднять наших стариков, вот они ахнули бы — обмелела Москва, измельчала жителями. Теперь каждый картузник и сапожник норовит за один стол с дворянином сесть.

Княгиня опасливо посмотрела на Гааза: согласен ли он с ней? Не думает ли, что на старости лет она превратилась во вздорную и ворчливую сумасбродку? Но ничего не разберешь на его добродушном лице. Кажется, слушает со вниманием, раз согласно кивает головой. Ну, пусть хоть слушает — все лучше, чем болтливый поп. Анне Петровне очень захотелось доказать Гаазу, что она права, что исчезли ныне благие нравы и государству грозит гибель.

А Федор Петрович мало думал о сути слов княгини. Вообще в последнее время он все чаще бывал безразличен к спорам собеседников, если, конечно, они не касались его подопечных. Он пытался во время разговоров на ненужные для его дела темы отдыхать, как вот сейчас. Зато ему нравилось, как говорит княгиня, он согласно кивал головой, не думая о смысле слов, а вслушиваясь лишь в торжественные интонации речи.

— Федор Петрович, подай мне книжку, что возле тебя.

Гааз очнулся от полудремотного состояния и поспешил исполнить просьбу.

— Книжки и те другими стали, — продолжала ворчать Анна Петровна. — Мне Наташа принесла новую историю. Все бессвязно, слога нет. Я попробовала читать и на первой же странице застряла. Вот послушай. — Княгиня раскрыла книгу. — «Однообразие природных форм исключает областные привязанности, ведет население к однообразным занятиям, однообразность занятий производит однообразие в обычаях…» Ты что-нибудь понял, Федор Петрович? И это, говорят, лучше Карамзина! Нет, он не позволил бы себе дурачить людей. Легко писал, даже Татищева с Щербатовым за пояс заткнул.

Княгиня огорченно вздохнула, как бы в напоминание, что не мешало бы повнимательнее слушать ее, и съязвила:

— Ты-то, дружок, не пишешь историй?

— Нет, матушка ваше превосходительство. Таланта господь не дал. Прошение и то, бывало, пишу и маюсь — очень они романтичными и чувствительными получаются, а сейчас, говорят, требуется побольше сухости и хорошего почерку.

— Вот-вот, нынче-то и поплакать над романом неприлично. Надо, как корова, мычать да глазами хлопать…

Княгиня вдруг прервала свое ворчание. «Что это я, — подумала она. — Все не о том говорю? Надо, наконец, и о деле».

— Ну, не догадался, по какому делу просила заехать? — повторила Анна Петровна Оболенская вопрос, которым встретила Гааза.

— Матушка ваше превосходительство, я и раньше-то туг был на отгадки, а сейчас совсем плох. Старость, видать, ум отбирает.

— Старость… Какие твои годы. Еще поживешь. А вот я помру скоро… Не перебивай, Федор Петрович. — Княгиня отложила вязанье, сняла очки и голосом, в котором зазвенели властные струнки, продолжала, кивнув в сторону двери: — Денег ему не оставлю, да и не нужны они ему — от золота нынче люди лишь хуже становятся. Знаю, тебе не до меня, но у меня уже никого нет, все давно в той жизни.