Глава десятая

— Здравствуй, Борис!

— О, Алексеюшка?! Какими судьбами?

— На стажировку.

— Что же, город обеднял хорошими водителями?

— Дома способней.

— Тоже дельный разговор. На нашу сторону прямо «чума шоферская» нашла-накатила — что ни груздок, тот и шоферок. Сейчас вот и ты решил податься к колесам. Правильно! Где же такая самостоятельность дана человеку, как не за рулем?! Путевку получил, диспетчеру ручкой сделал, выехал за ворота — и фон-барон! Можешь — направо, хочешь — налево, а то и прямиком, — весело болтал Барабин, радуясь, что его бывший дружок детства направлен к нему на стажировку. Раньше у Алексея в школе все было удачно, у него, Бориса, не ладилось с учебой, потому и бросил. Не всем ведь быть учеными. Надо кому-то и баранку крутить. И сейчас Барабин не скрывал радости: бывший удачник направлен к нему, бывшему неудачнику, в ученики.

— Рванем направо иль налево? — спросил Борис.

— Как направо и налево? — удивился Алексей. — В путевке же маршрут ясно написан.

— Ну, путевка, Алексеюшка, для госинспектора да бухгалтера. А куда повернуть после выездки из гаража, твое дело. Конечно, с умом повернуть, а не с бухты-барахты. У нас, сельских водителей, Алексеюшка, поговорка есть такая: «Если знаешь, что нельзя, но очень нужно, то можно».

И Барабин довольно хохотнул. Ему и в самом деле нравилось теперешнее положение. Раньше было как — в школе почти в каждом классе сидел по два года. Мамаше приходилось краснеть на родительских собраниях. Да и самому с кличкой Нетунаюшка нескладно было ходить.

Мало природа одарила Бориса прилежанием к школьным наукам, зато наделила житейской хваткой. Едва осилив семилетку, проучившись несколько месяцев в восьмом классе, ушел на шоферские курсы. Окончил ни шатко ни валко, середняком. Но права получил, как и все. Права отличников и середняков не разнятся — по-одинаковому в них записано о профессии. Пришел в автороту, машину взял старую, отремонтировал, и пошла, как говорится, служба. С первых шагов раскусил крепкий орешек, разгрыз даже; с охотой и желанием принялся Борис за работу. Пока другие метались да трепыхались в выборе профессии, из эртээс кидались в промкомбинат, из промкомбината — на ремзавод, одним словом: то к сохе, то к станку, он, Борис Барабин, шел прямо. И сейчас вот бывший отличник, краса и гордость школы Алексей Жилин, стоит перед ним, бывшим Нетунаюшкой. Назначен к нему стажером! Не сменщиком, а всего лишь стажером.

— Стажер Алексей Жилин прибыл в ваше распоряжение!

— Как торжественно, разве что оркестра не хватает да графина на зеленой скатерти, — Борис опять хохотнул. — Это хорошо, что ты ко мне в стажеры попросился. Вдвоем мы с тобой поработаем, как говорится, на страх врагам и на радость женщинам.

Алексей хотел сказать, что не просился он, просто Щербинин предложил в той ночной беседе, а у него не хватило сил отказаться, все же Щербинина Николая Ермиловича предложение, а не чье-нибудь. В конце концов, какое это имело значение, с кем проездишь месяц. Зачтется, и все.

Смолчав сейчас, Алексей почувствовал, что сфальшивил. Сказал и покраснел. Вспомнил слова матери: «Единожды солгавшему, не будут верить и всю жизнь». Мать любила эту народную поговорку. «В жизни, Леша, и на маковое зернышко не лги», — часто повторяла она.

— Пошли, что ли, путевки получать, — сказал Алексей.

— Проснулся, дядя! — опять хохотнул Борис. — А потом будешь на мою графу в денежной ведомости глаза пялить? Так? У меня путевочка с вечера выписана. Сейчас, пока другие там в диспетчерской в ноздрях копаются, я половину рейса успею отмахать. Под погрузку первым, под разгрузку первым. Вот они, минутки-денежки! Поплыли на страх врагам и на радость женщинам!

Алексей достал из-под сиденья рукоятку.

— Кривым стартером давно не пользуюсь! — опять хохотнул Борис. Смешок его не нравился Алексею с самого начала — сладковато-презрительный, с заметным высокомерием.

— Можно тебя попросить, Борис… Ты не обидишься?

— Проси, в чем же дело. И чего я это на своего напарника стану обижаться, с какой стати…

— Не хихикай так…

— А я по-другому не умею, ты уж не обессудь. Если попросишь не дышать, пожалуйста, но смех переделать не могу, извини.

Алексей нажал на стартер, мотор завелся сразу. Заработал ровно, чисто, было по звуку заметно, что настроен он отлично. Алексей хотел было включить скорость, но Барабин остановил его руку.

— Первая неточность. Объясняю суть: перед выездом хорошенько прогрей, дай кольцам расправить спину. Если тебя с постели поднять да турнуть дрова колоть, много ли спросонку наколешь? Ты должен войти в ритм. А мотор чем хуже? Он тоже живой. Дай ему, сердешному, оклематься после спячки, потом он тебя и отблагодарит.

Точным было замечание, и Алексей порадовался — с хорошего началось, с дела. Он думал, что Борису будет в общем-то все равно: бухгалтерия надбавку за стажера начислит автоматически. Надо ли всерьез растолковывать все тонкости шоферские, как-никак парень из автошколы пришел, там тоже, поди, знающие люди сидят.

— Дай-ка разок по кругу, — предложил Борис.

Выездная полоса была асфальтирована. К ней еще пристроился полукруг, засыпанный шлаком, отчего получился эллипс, который и называли «кругом». Здесь обкатывали новые моторы, машины из капитального ремонта. После смены колец на поршнях машины тоже «разминали» на кругу. А потому сейчас диспетчер Евстрат Корчагин, по прозвищу Баушка велела корчажку навалить, махнул рукой от диспетчерской:

— Барабин, поршня, что ли, сменял, чего раскатываешься?

— Нет, стажер вот улочку дает, — пояснил Борис, — чего задержал-то, Евстрат Кондратьевич?

— Вчера я тебе путевку выписал на зерно в Локти, отменяется.

— Почему?

— Прогноз новый получен — сильное потепление. А к Локтям дорога по реке идет. Лед и так уж весной тронут. Опасно, — отчеканил Корчагин. Голос его на удивление был четким, словно у армейского командира. А вот фигура, нескладная, кренящаяся то в одну, то в другую сторону, будто не находящая правильного прочного положения, чем-то напоминала ваньку-встаньку, наверное, поэтому острые на язык водители и величали его за глаза Баушка велела корчажку навалить.

— Ну, а взамен? — спросил Борис.

— В промкомбинат поедешь, опилки вывозить.

Барабин поморщился, одно дело дальний рейс с полным грузом, в нем тонно-километры набегают порядочные, совсем другое — опилки с промкомбинатовского двора. Погрузка известно какая — лопатой. И разгрузка такая же. А километраж — курам на смех: восемьсот метров до оврага, что примостился за лесопилкой, восемьсот — обратно.

— Шутить изволите, Евстрат Кондратьевич? — поинтересовался Борис, не веря диспетчеру.

— На полном серьезе. Не я погоду устанавливаю. Крепок был лед, никто ничего не говорил. Сейчас надо воздержаться, недалеко до беды.

Алексей знал деревню Локти. Она таилась в самом дальнем, бездорожном углу района. Осенью низкие места начисто отрезали Локти от элеватора, и хлеб сваливали в амбары, чтобы по зимнему подстыву вывезти. Но и зима недолго давала дорогу: все заносило, да так, что и бульдозеры, которыми чистили дорогу, тонули. Оставался единственный путь — лед реки Миасс.

— По Миассу пойдем, — сказал Барабин. — Лед хоть и оттолк, но еще крепок.

Алексей поразился, до чего же точно дали шоферы прозвище диспетчеру. Словно корчажка с неровным дном постоянно приваливается — то к подкрылку, то к радиатору, то к дверке кабины.

— Ты ведь меня знаешь, Кондратыч, — сказал Борис.

— Знаю, потому и хочу предостеречь. Ни к чему такой спех. Тем паче что стажер у тебя.

— Вот и хорошо, — хотел хохотнуть Барабин, но, видимо, вспомнив слова Алексея, остановился, заглушил смешок. — Вот и хорошо, — повторил Барабин. — По асфальтам-то разве с метлой хорошо стажироваться, а не с машиной. Проскочим мы, Кондратыч, честное слово, прошмыгнем.

— Шут тебя знает, — чертыхнулся диспетчер, — что только у тебя за способность такая в характере: намеришься вроде отказать, а глянешь на тебя да на твою машинку-картинку, и язык с отказом не поворачивается.

— Не милостыню ведь прошу, Кондратыч, а работу.

— То-то и оно, что умеешь без мыла… Иди к командиру, возьмет на свою ответственность, поезжай.

— Трусишка ты стал в последнее столетие, Кондратыч, чуть что — сразу за командирскую спину. Не можешь, что ли, взять на себя ответственность?

— Да могу, лешак тебя задери! — рассердился Корчагин. — Давай выруливай за ограду, к едрене-фене!

— Другой разговор…

— И не мозоль мне глаза, ишь еще и на «круг» выехал!

— За мной не заржавеет, Кондратыч! — крикнул Барабин. — Втыкай, Алексеюшка, работаем седни на страх врагам и на радость женщинам!

Отъехав от ворот метров на пятьдесят, на невысоком взгорке Алексей остановил машину.

— Что такое? — спросил Барабин.

— На минутку, — сказал Алексей, вылезая из кабины. — Только на роту посмотрю…

В то время, когда Алексей прибегал сюда, на этот взгорок, только для того, чтобы посмотреть на выстроившиеся по линейке машины, автохозяйство звали «ротой». Может, это название пришло с войны, может, еще откуда — он не знал, — оно ему нравилось: коротко, четко, по-военному — рота. Да и запах здесь был особый, машинный. Не то что в МТС или на ремонтном заводике — горелая окалина. Да и земля в роте была самая обыкновенная, разве что для суши покрыли ее шлаком, да и машины стояли не диковинные, а самые обычные ЗИСы, полуторки, но вот казалась эта земля Алексею необыкновенной, таилось в ней что-то особенное, неповторимое. Это «что-то» он не мог понять и объяснить. И если бы его спросили, почему он целыми часами выстаивал тут, наблюдая за машинами, он ничего не смог бы ответить вразумительного. По весне, чего греха таить, с друзьями частенько сбегал с уроков. Друзья уходили к реке, смотреть ледоход. А он — сюда, весной особенно остро чувствовался машинный дух.