— Он не дремлет внутри, как другие шоферы, а бдительно охраняет, словно в ней по меньшей мере полковая казна.

— Да, парень старательный, — согласился Петров. — И очень преданный. К сожалению, больше лично мне, чем делу. К тому ж и смелый: ни на шаг не отстанет в самом неуютном месте. Отсылающего к машине — ни в какую, будто не слышит. Вышагивает себе сбоку и всем видом демонстрирует, что он мой телохранитель и я без него пропаду. Будь такой у Дуррути, его б не убили. Силища ведь у Милоша невообразимая — буйвол! Обходили мы с ним недавно позиции колонны полковника Мангада. Проходят они по окраине одного селения, а центр обороны, как часто здесь, сементерио, кладбище то есть. Мне его каменная стена выше бровей, ни черта не видно. Кое-как перелез я через нее, смотрю в бинокль. Милош скок за мной, стал рядом. А его разве что слепой за десять, километров не разглядит: ориентир вроде колокольни. Фашисты сразу начали по нему стрелять, пошло вокруг нас звенеть и звякать. Надо, решаю, пока не поздно, смываться. Ухватился за верх стенки, подтягиваюсь, позвал Милоша. А он сочно выругался по-сербски… Ты-то не знаешь, — последнее относилось ко мне, — но это точь-в-точь как по-русски.

— Знаю, — уточнил я.

— Тем лучше, если знаешь, сможешь, значит, когда понадобится, поговорить с ним по-родственному, — одобрил Петров. — Итак, выругался мой Милош, расставил ножищи для упора — так художники рисуют охотника на куропаток, — вскинул самопал свой к плечу и давай катать. Представляете? Из ручного пулемета!

— Он откуда, Милош? — спросил Белов.

— Прямым рейсом из Югославии. Из Сараева.

«Может быть, мы с ним даже встречались», — подумалось мне, но я тут же сообразил, что исполнилось ровно одиннадцать лет, как я покинул бывшую столицу Боснии и Герцеговины, удивительнейший гибрид чистенького австрийского городка и турецкого торгового местечка, а следовательно, если я когда-нибудь и встретился там с Милошем, то ли на респектабельной набережной реки Милячки, то ли возле главной мечети, вознесшей стройные минареты над пестрой толкучкой классического восточного базара, где мы оба покупали, конечно, одни и те же лакомства: инжир, рахат-лукум и нугу с орехами, — так этому детине было тогда лет десять…

— Коммунист или комсомолец? — продолжал расспрашивать Белов.

— Какой там коммунист. Он сараевский полицейский, «полицаяц» по-сербски, а точнее — сыщик, агент. Не ожидал? А я, когда его определили ко мне шофером, думаешь, ожидал? Нигде это о нем, имей в виду, не записано, и правильно сделано. Я его за язык не тянул, он по собственной инициативе поведал мне свою эксцентрическую биографию. Все началось с того, что Милош закончил городское училище в период мирового экономического кризиса. Ткнулся туда, ткнулся сюда — нигде не берут, во всех отраслях безработица. И посоветовал ему кто-то, учитывая его данные, наняться в полицию. Особых возражений у Милоша против этого не имелось, и стал он верой и правдой служить кралю Александру Караджорджевичу. Бороться с крамолой Милошу по молодости лет не поручали, а использовали в охране всяких значительных учреждений и высокопоставленных особ. Приходилось ему оберегать и персону начальника сараевской полиции. Тут-то и попутал Милоша бес. Его соблазнила (справедливости ради необходимо отметить, что он не очень-то разыгрывал прекрасного Иосифа) жена одного начальника. Но каким, спрашивается, тот был руководителем полиции, когда б в скором времени не прознал о шашнях своей супруги с агентом номер такой-то? Каждому, кто знаком с балканской спецификой, ясно, что превысившему полномочия агенту, в данном случае Милошу, грозила жестокая месть, вплоть до смерти от несчастного случая. Милош не хуже нас с тобой понимал это, так что едва жена сараевского Пентефрия, ломая, как в подобных случаях полагается, белые руки, предупредила своего милого, он бежал без оглядки и не оглядывался до самого Парижа, где надеялся завербоваться в Иностранный легион. Остановился Милош в Париже у одного югославского студента, адресом которого снабдили беглеца какие-то общие родственники. Студент этот оказался коммунистом. Узнав о планах Милоша, он пришел в справедливое негодование, пристыдил несознательного родича и сумел внушить ему достаточное отвращение к тому уголовному сброду, каковой стекается со всей Европы во французский Иностранный легион. После этого убедить Милоша, что уж если он готов идти воевать, то лучше воевать за правое дело, а за правое дело сражается испанский народ, и ему помогают юнаки с целого мира, было гораздо легче. Так Милош и оказался среди нас.

— Довольно случайно, надо признаться, — отметил Белов.

— Случайно ли? На жизненном перепутье ему встретился коммунист и указал правильную дорогу. Разве с одним Милошем случилось подобное? И вправе ли мы судить его строго? Ведь он совсем еще юнец: недавно достиг гражданского совершеннолетия. Заметь, я не утверждаю, что это чистый молодой человек. Нет, он отнюдь не tabula rasa. Буржуазия успела исчеркать ее различными пакостными надписями, вроде тех, что пишутся на заборах. Нам надлежит стереть с его души похабные слова и непристойные рисунки, а взамен постараться начертать свои высокие девизы…

Петров засиделся далеко за полночь, а Лукач приехал чем свет, и все же, как ни коротка получилась эта ночь, — которая по счету без сна, — она была форменной пыткой. Подперев щеки кулаками, Белов и я продолжали упрямо восседать за столом, но, сколько ни таращили глаза, ежеминутно засыпали, и тогда локти соскальзывали, и мы падали вперед головами, но, потерев глаза и чертыхнувшись, немедленно засыпали снова, пока, взглянув на ганевские часы, я вдруг не обнаруживал, что опаздываю поднять сменного, и как раз в этот момент Белов громко всхрапывал и, разбуженный своим храпом, вскакивал в испуге, а придя в себя, опускался на стул и засыпал опять. Даже двужильный Мориц ослабел и не находил в себе сил ворчать; непривычная тишина стояла внизу, где он, никому не доверяя, сторожил коммутатор, и лишь тоненькая струйка табачного дыма, поднимавшаяся оттуда, показывала, что старый унтер лучше нас борется со сном. («Алло! Центральная!..» — стараясь развеселить его, кричал Белов, когда подходило время проверить, бодрствуют ли дежурные в батальонах.)

Лукач, всмотревшись в Морица, вылезавшего из своей-преисподней на источаемый открытым термосом райский аромат кофе, и переведя взгляд на моргающего воспаленными веками Белова, возмутился:

— На кого вы оба похожи! Одни носы торчат! Без промедления катите на моем «пежо» в Фуэнкарраль. Сам ляжешь в мою кровать под балдахином, а для Морица есть в коридоре диванчик. Пришлю за вами Луиджи вечером, к двадцати двум будьте готовы.

Он по-немецки задал вопрос смущенному предложением, пытающемуся отнекиваться Морицу, кого он оставит своим заместителем, и тот, как я и ожидал, назвал Орела, а назвав, собственноручно безжалостно растолкал и, если не накричал, стесняясь начальства, то нашипел по-змеиному.

— Можешь ни о чем не беспокоиться, — успокаивал Лукач торопливо прихлебывающего горячий кофе Белова. — Вдвоем с Алешей мы как-нибудь без твоей милости управимся. А вернетесь, его спать отправлю, он хоть и помоложе, а тоже стал на мумию похож.

Обязательная утренняя перестрелка утихла, как всегда, с рассветом. Еще до завтрака один за другим примчались из батальонов раскрасневшиеся от холодного ветра мотоциклисты. За перчаткой у каждого лежал суточный рапорт. Все, даже рапорт Людвига Ренна, были составлены на французском, и я вслух перевел их.

— Не ошибся я в Белове, — удовлетворенно промолвил Лукач. — Образцовый начальник штаба из него получается. Посмотрите, как быстро и притом без крика и шума он порядки наводит. Теперь подбейте, пожалуйста, все цифры и сразу начисто пишите две бумажки наверх о состоянии бригады на сегодня.

Только я выполнил его задание, как на мосту послышался непонятный гул. Я выскочил узнать, в чем дело.

— По-моему, танки, — предположил Ганев.

И действительно, не от моста, а из парка выполз советский танк, тащивший на цепи второй, маленький, с двумя пулеметами вместо пушки. Не доезжая сторожки, большой застопорил, и буксирная цепь, чуть потоньше якорной, провисла. Из башни ловко выпрыгнул Баранов и направился к нам. Кожаная одежда скрипела на нем, как, бывает, скрипят новые сапоги. В двери он едва не столкнулся с Лукачем.

— Итальянскую танкетку везешь? — спросил он весело. — Удалось?

— Ее, голубушку, — подтвердил Баранов. — Да она что. Вот танк сколько у них под носом простоял, а спасли, и целехоньким. Попить найдется?

Лукач повел Баранова напиться, а я подошел к танку. Он него несло выхлопными газами и перегретым маслом. Вблизи он казался еще более могучим и грубым. Снаружи к нему кое-где были довольны кустарно прикручены проволокой такие невоинственные предметы, как штыковая лопата, странной формы топор на длинном прямом топорище, напоминающей алебарду, обыкновенное ведро и погнутый лом. Обвешанный всем этим пожарным инвентарем, танк выглядел как-то незавершенно. По сравнению с ним итальянская танкетка поражала своей чуть ли не ювелирной отделанностью. Нельзя было понять, почему фашисты бросили ее: ни пробоин, ни иных повреждений я в ней не обнаружил.

— Эх, хороша! — одобрил подошедший сзади Лукач. — Бонбоньерка! На новогоднюю елку повесить можно.

— Аккуратненькая, — признал Баранов. — Броня, однако, слабовата. Бронебойная пуля из трехлинейки берет. А что нарядная, так да. Наш возле мужик мужиком. Но для войны лучше подходит. Ему б еще плоскости скосить и скорости прибавить. Ну, и чтоб гусеницы держались…