Все трое заговорили по-немецки, но голос Клауса, звучавший, будто он находится на открытом воздухе и продолжает командовать батареей, без видимого усилия заглушал собеседников. Лукач пригласил довольного Белова и шумного артиллериста к карте, но раньше, чем они склонились над столом, повеселевший взор Лукача упал невзначай за окно и омрачился.

— Ein Moment, — извинился Лукач перед Беловым и Клаусом. — Ein Moment, bitte, — и он подманил меня. — Ни одна машина, чья бы она ни была, слышите? — ни моя, ни товарища Белова, ни Фрица, когда он вернется, никого другого, независимо от ранга, пола и возраста, — не имеет права лишней секунды простоять перед входом в штаб. Внушите это всем вашим. Поставьте дело таким образом, чтоб водители и мотоциклисты боялись охраняющего нас часового больше нечистой силы и, ссадив пассажира, в мгновение ока уматывались под ближайшие деревья. Попрошу раз и навсегда завести такой порядок и придерживаться его без поблажек. Ясно?

— Ясно, товарищ комбриг.

— Пусть же вам будет еще яснее, что ответственность за малейшее нарушение понесут не прямые виновники, а вы персонально.

Поставивший свой «пежо» в метре от двери Луиджи поначалу впал в амбицию. Он в жизни не слышал подобной глупости. Может быть, некоторые забыли, что он возит самого генерала? Нет? Ему приходится удивляться. Каждому дураку должно быть понятно, что на того, кто возит генерала, общие правила не распространяются. Генерал приказал ему постоянно быть наготове, ведь автомобиль может понадобиться неизвестно когда. Или кто-нибудь хочет, чтобы генерал бегал по окрестностям, разыскивая свою машину? Пускай все знают, что он, Луиджи, этого не допустит и не подумает никуда отъезжать…

Он долго бы еще кипятился и брызгал слюной, но я окликнул Гурского и нарочно по-французски распорядился отогнать любыми средствами демаскирующую командный пункт машину. Уходя, я не мог отказать себе в удовольствии искоса взглянуть на рябого нашего сармата, который, сузив желтые глаза и взводя большим пальцем курок, шагнул к машине, хотя Луиджи уже заводил ее, не подозревая, что с ней вместе заводится и требуемый Лукачем порядок.

Пока я внедрял его, деловая беседа над картой закончилась, и Клаус собрался к себе. Лукач, подняв руку на плечо артиллериста, говорил ему нечто для того лестное, ибо у громоподобного Клауса от смущения горели уши, как у застенчивой фрейлейн, выслушивающей комплименты ухажера. Подождав, пока сияющий командир батареи удалился, Белов принялся описывать Лукачу, с какой, если можно так выразиться, рекордной быстротой Клаус сумел выбрать наилучшую позицию, установить на ней орудия и открыть огонь. Больше всего Белов восхищался тем, что, за отсутствием телефонной связи, не имея корректировщика в пехоте, Клаус, когда расчеты расставляли пушки, самолично слетал на мотоцикле к Людвигу Ренну, на местности разобрался в обстановке, а вернувшись, определился с поразительной точностью и не только дважды попал в закрытую цель, вот сюда, в эту потерянную при смене Каса Бланка, где засели фашисты с «гочкисом», но и умудрился подавить четырехпушечную батарею врага, чинившую батальону Тельмана превеликие неприятности… Свое похвальное слово Белов завершил утверждением, что, будучи сам пушкарем, он наблюдал за действиями Клауса с чувством восхищения и даже с примесью профессиональной ревности и что бригаде, по его мнению, необыкновенно повезло, поскольку ей достался такой знающий и талантливый артиллерист, можно сказать, Божией милостью…

(Германский коммунист Клаус, на которого, по утверждению Белова, бригаде так необыкновенно повезло, командовал приданной ей трехпушечной батареей Тельмана всего одну неделю. Когда в последние дни ноября нас отводили на отдых, штаб базы формирования интербригад в экстренном порядке затребовал Клауса, чтобы назначить его не то начальником, не то инспектором открывавшейся в Альбасете артиллерийской школы. Расстроенный Лукач бросился хлопотать, но бумага была подписана Андре Марти, и ничего поделать было нельзя. Но еще больше Лукача, а за ним и Белова огорчился сам Клаус: ему приходилось расставаться со своим детищем, только что сформированной батареей, сменить азартную стрельбу по живым фашистам на стрельбу по мишеням и грозовую фронтовую атмосферу — на затхлый воздух далекого и безопасного тыла.

Во второй половине 1937 года, месяца через два после смерти Лукача, я проездом на юг завернул в Альбасете повидаться с Беловым, недавно назначенным туда вместо Марти. Долго оба мы, перебивая друг друга, предавались горестным воспоминаниям, а потом обменивались сведениями о боевых друзьях, с которыми тот или другой из нас потерял связь, пока, наконец, Белов не поведал мне о жестокой, продолжавшейся с сумерек до рассвета, бомбардировке Альбасете, которую, чтоб не столкнуться во мраке, производили одиночные, постоянно сменявшиеся трехмоторные «юнкерсы».

— Отбомбит и уйдет. Минут через пять другой подлетает. Покружит-покружит, с интервалами, не торопясь, сбросит свои подарки, и опять тихо. Едва народ успокоится, следующий летит. А убежищ нет. И так до утра, — глуховатым басом рассказывал Белов. — Но представь, какая штука. Бомбили они, конечное дело, базу формирования интербригад, а погибшие и раненые все, кроме одного, из гражданского населения. Если знать, что интеровцев насчитывалось здесь в то время до тысячи человек да прибавить испанских карабинеров, прямо даже удивительно. И кто, ты думаешь, этот единственный? Клаус. Ты помнишь Клауса? Его одного из всех находившихся в Альбасете военных и убило. Шел он поужинать в ресторан, что в начале главной улицы, услышал свист бомб и лег на тротуар. Упала она не так близко — на площади, но осколок сантиметров в пятнадцать прошел по тротуару под животом Клауса. Почти пополам беднягу перерезало. И подумать, что немецкие старшие товарищи устраивали его перевод от нас сюда, в артиллерийскую школу, желая уберечь. Очень они дорожили Клаусом, в особенности Баймлер…)

За окном снова заморосило, и чем дальше, тем сильнее. Скоро по крыше барабанило не хуже вчерашнего. С передовой пришел Кригер, принес Лукачу записку от Ренна. Лукач пробежал ее глазами, передал Белову и стал расспрашивать Кригера про какие-то красные и белые дома, чьи они. Неудовлетворенный его отрывистыми ответами, Лукач вместе с Беловым перечитал записку, разбираясь по карте. Кригер расстегнул кожаное пальто, вытер мокрый лоб, щеки и картофельный нос платком, спросил, нет ли чего «покушать», а услышав, что дневную еду еще не привозили, очень обиделся, будто это сделано специально ему, Кригеру, в пику.

Лукач снял планшет, положил на стол, вынул из нагрудного кармана бумажник и записную книжечку, обтянутую резинкой с аптечного пузырька, сунул в планшет, отдал его Белову и взял из угла палку.

— Пошел к Ренну. Надо на все самому посмотреть. Геноссе Кригер, веди.

Вернулся он один, уже после того как полуторка доставила мясные консервы, подмоченный хлеб и остывший, хотя он был в термосе, несладкий черный кофе. Войдя, Лукач сбросил брезентовый плащ, который, видно, взял из машины, стряхнул с него в коридор воду и аккуратно развесил на двух стульях.

— Батальон Тельмана, можно считать, потерял Паласете. Удержаны лишь окраинные домики. По ним лупит артиллерия, но все промокли до нитки и лезут под кров. Потери ужасные, особенно в польской и балканской ротах. Людвиг Ренн еле держится на ногах, однако находится в наиболее угрожающем месте, духом бодр и других шепотом подбадривает. Кригера я ему оставил. Он не из робких, а лишний смелый человек там не помешает. Чудак он только какой-то. Обидчив, как нервная женщина. Вы, говорит, меня не терпите, так лучше я здесь останусь. Почему, спрашиваю, не терплю: назначение на любую должность в штабе бригады зависит целиком от меня, не терпел бы — не назначил начальником отдела. А он в ответ: «Не успел я в дверь войти, а вы — пойдем. Даже покушать не дали…» В общем, оставил я этого самого Кригера, со всеми его обидами, Ренну. Но что я, между прочим, узнал от Ренна, — озвереть можно. Клебер-то пытался еще семнадцатого или восемнадцатого — когда мы, бишь, прибыли в Буэнависту? — командовать Ренном через мою голову, ставил ему задачу самостоятельно овладеть Каса-де-Веласкес…

Все, начиная с Лукача, тщательно пережевывали волокнистое мясо, запивая за неимением вина горьковатой бурдой, когда на багажнике мотоцикла приехал бледный, серьезный, забрызганный грязью и весь, как трут, отсыревший Галло. Отведя Лукача и Белова в простенок между кафедральным буфетом и окошком, он тихо, настолько, что нельзя было понять, на каком языке, переговорил с ними, потом, не садясь и морщась, будто у него болело горло, проглотил несколько красноватых, покрытых застывшим желтым жиром кусочков корнбифа, хлебнул кофе и умчался, подскакивая на багажнике «харлея», обратно в батальон.

Лягутт еще не убрал со стола, как подкатил знакомый «опелек», по из него вышел незнакомый остроглазый человек, с носом без переносицы, как у русских деревенских старух на рисунках Григорьева. Лукач и Белов приняли незнакомца почтительно: увидев, кто высадился из «опеля», Лукач поторопился навстречу, а Белов обеими руками подал гостю стул. В отличие от итальянца Галло, приезжий, оказавшийся немцем, не говорил, а кричал, жестикулируя, как неаполитанец, но Лукач и Белов слушали его крик внимательнейшим образом. Я готов был проникнуться их уважением к шумному посетителю, но мне сильно мешал топорщившийся на его голове точно такой же застегнутый пирожок, какие получила польская рота, с одной лишь разницей — он был не хлопчатобумажный, а суконный, но и при этом уродовал своего обладателя не меньше, чем Юнина.