— Allo! Allo! — радостно закричал Лукач. — Bataillon Thälmann? Allo!.. — Он прислушался и обескураженно опустил трубку. — Молчит…

Подскочил Орел, деликатно, двумя пальцами, принял трубку, что-то гортанно пропел в нее на идиш.

— Пардон, туважиш женераль, але я добже чую. Битте зер. Вы тильки нажмить сильнийше оттут-о! — порекомендовал он на сплаве своих четырех языков.

Лукач оживленно заговорил по телефону, и даже я понял, что на другом конце провода комиссар Рихард, через которого Лукач объясняется с обезголосевшим Людвигом Ренном. Между тем Мориц выбрался из подвала. В его внешности не сохранилось ни малейших следов недавнего возбуждения, наоборот, вид у него был самый обыденный, лишь сивые вихры были еще взъерошены. Нашипев на Орела с присными, чего это они вздумали прохлаждаться, разве им делать нечего, он до того нагрузил их катушками, что все трое сделались похожими на осликов, навьюченных вязанками хвороста. Безжалостно погнав их под дождь, он расположился у аппаратов и, найдя в бочкастом перочинном ножике отвертку, начал разбирать мембрану, но не плоской полевой, с совком внизу, а черной и круглой городской телефонной трубки, под которой висел обрезанный шнур.

Закончив переговоры, Лукач шагнул к сидящему рядом Морицу, под мышки, как берут детей, поднял его со скамьи и расцеловал. Мориц сначала даже как-то оробел, затем криво заулыбался и опустил глаза.

— Але то есть ниц… то есть ниц… — бормотал он.

— Какое там к черту «ниц»! — вскричал Лукач. — Какое там «ниц», когда несколько неопытных юнцов под обстрелом, да вдобавок и под проливным дождем сумели за пять или шесть часов связать штаб с самым опасным участком переднего края?

И он опять обнял Морица, прижав его птичью головку к своей широкой груди и что-то горячо наговаривая ему на ухо, а отпустив, еще подержал за плечи вытянутыми руками, всматриваясь в почти уродливую, с лисьим выражением, физиономию Морица, и внезапно еще раз поцеловал порозовевшую, как у сконфузившейся старушки, морщинистую щечку.

— Ты видишь, — обернулся Лукач к Белову, — этот скромняга и не подозревает, что сделал. А без него кем я был? Рассудить, так кем хочешь, но не командиром бригады: и связным, и политруком, и даже интендантом, а часто и просто пустым местом. Только благодаря старому Морицу я могу наконец начать распоряжаться. А ты без телефона под рукой кто? Послушай меня, товарищ Белов. Вот этот вон человек — твоя правая рука. И мало в интересах дела, но и в своих собственных интересах ты обязан обеспечить его всем, что ему понадобится, если хочешь быть стоящим начальником штаба. Наш старый Мориц это чистый клад, и мы с тобой должны лелеять и холить его, холить и лелеять…

К вечеру подтвердилось, что бригада кое-как удержалась на тех рубежах, на какие успела выйти утром, и с приближением темноты пробовала, как могла, закрепляться на них. Рыть окопы было нечем, да и слишком все устали, но индивидуальные ячейки, чтобы хоть лоб прикрыть, люди скребли понемногу, беда была лишь в том, что ямки эти заливало водой. Паласете же с окружающими домами было, утеряно и представляло собой как бы занозу, впившуюся в тело бригады. Выслушав соображения по этому поводу еще раз приезжавшего Галло и созвонившись с командным пунктом батальона Тельмана, Лукач собрался в штаб сектора. Возвратился он, когда уже стемнело.

— Клебер категорическим образом требует, чтоб мы восстановили положение у себя в центре. Он верно указывает, что, уступив врагу дома, расположенные по гребню, мы попали в очень невыгодные условия, а кроме того, посрамили доброе имя интербригад. Забыл он об одном: кто во всем виноват. Я хоть и напомнил, что просил отложить смену до ночи, но это так — после драки кулаками… Вообще же слишком спорить не приходилось, — ведь враг и, вправду здесь, против нас, еще на шаг приблизился к Мадриду. А потом, я верхним чутьем чую, что Клебера в этом вопросе поддерживают наши товарищи. Единственное, чего я добивался, иметь на завтра ограниченную задачу выпрямления наших позиций, а настоящую контратаку отложить. Сутки выторговал. Мне главное, чтоб люди, на случай если не получится, хотя бы капельку тут обжились. Обогретое им жилье человек иначе защищает, чем незнакомое место. Теперь я махну в город, разузнаю, что и где, кроме всего прочего, поставлю непременнейшее условие: пусть как себе хотят, а дают десять танков поддержки, и Клаусу на этот день снарядов — чтоб не по карточкам.

— Он даром штуки не истратит, — заверил Белов.

— Ты же без меня проконтролируй — мотоциклист в полном твоем распоряжении, гоняй, куда нужно, — я обязал интендантов батальонов с темнотой самолично доставить на передовую горячую пищу и сидеть там, пока последний боец ложку не оближет. А то как бы они не приросли к Фуэнкарралю, вроде нашего Фернандо, который только и умеет, что задницу у печки греть. Так с нами ладно, сойдет, а люди-то двое суток под дождем да еще на сухоедении. И пусть, посмотри, не забудут коньяку, рому, чего найдется, всем по полфляги налить, а к еде — по чашке красного вина, но разогретого, хорошо бы с сахаром и лимоном, глинтвейн, одним словом, сделать. Иначе к делу вся бригада сляжет.

Он уехал. Скоро наступил вечер, и сильно похолодало. Я, как и вчера, не спал: будил подчасков, сменял часовых, всматривался в мокрую черноту, прохаживался в обе стороны от нашей будки с винтовкой. При наступлении вечера неприятельская артиллерия замолкла и на фронте воцарилась настороженная тишина, подчеркиваемая монотонным падением дождя. Часов около одиннадцати впереди грянул раскатистый винтовочный выстрел, за ним другой, третий, и поднялась, расползаясь вширь, бешеная пальба. В нее вмешались пулеметы. Похоже было, что фашисты затеяли ночную атаку. Я повернул к командному пункту, но стрельба перед нами, откуда все началось, стала ослабевать и понемногу совсем заглохла. Теперь стреляли только слева, где должен был находиться батальон Андре Марти, но и там делались различимы отдельные выстрелы, они раздавались все реже и тоже прекратились. Опять не было слышно ничего, кроме шороха дождя. Через час все повторилось, но на этот раз первый выстрел прозвучал справа, за Мансанаресом. Я пошел в накуренную сторожку. Белов с трудом разомкнул веки, прислушался, в зрачках его промелькнула тревога. Он наклонился к погребу и позвал:

— Мориц! А Мориц! Товарищ Мориц!.. — Еще с вечера он почему-то перешел с Морицем на русский. — Не спишь? Соедини-ка меня с батальоном Тельмана.

Видно, Мориц понимал, так как под полом запела крутящаяся ручка, ящичек на столе загудел, и Белов хрипловатым от бессонницы баском принялся расспрашивать немецких товарищей, что у них происходит. Сняв побелевшие пальцы с пружины на трубке, он уложил ее на место и облегченно вздохнул.

— Померещится кому-нибудь со сна, он не долго думая — бабах! В ответ фашист напротив тоже шарахнет. На это от нас выпустят обойму — и пошла писать губерния! Через десять минут уже весь фронт жарит, и не дознаться, где началось…

Лукач приехал поздней ночью, с улыбкой взглянул на торчащий кверху кадык Белова, запрокинувшего голову на спинку стула, спросил у меня, что нового, потянулся.

— Устал что-то. Пойду подремлю в машине. Понадобится — немедленно будите.

Вскоре после того сменив часового, я, как всегда, прошелся до барьера, преграждавшего путь в рощу у поворота шоссе на мост, и обратно — мимо нашего домишки к спрятанному в кустах мотоциклу. Отсюда следовало теперь удлинить маршрут метров на двести по направлению к Эль-Пардо, чтобы осмотреть местность вокруг «пежо». Я приближался к нему совершенно, как мне казалось, бесшумно, но едва различил под деревьями низкий силуэт машины, как послышался негромкий вопрос Лукача:

— Это вы? Все там в порядке?

Через два часа я уже не подходил, а прямо-таки подкрадывался к машине, но опять, когда до нее осталось метров пятнадцать и до меня донесся приглушенный закрытыми стеклами храп Луиджи, одно из них заскрипело, опускаясь, и Лукач спросил:

— Ничего не случилось?

Тут только я сообразил, что сон нашего комбрига лучше не охранять. Вряд ли ему, в конце концов, может грозить серьезная опасность с тыла, зато осторожные шаги, продвигающиеся с фронта, будят его.

Подходя к командному пункту, я заранее подал голос, чтобы стоявший на часах Лягутт не тревожился. Когда я приблизился, он убрал выставленную ногу, забросил винтовку за плечо, и тогда я услышал, что он дрожит в своих каучуковых лохмотьях.

— Послушай. Еще одна такая ночь, и я попаду в госпиталь, — пожаловался он, трясясь и лязгая зубами, будто больной тропической лихорадкой. — Главное: голые ноги. А ботинки сырые. Я четыре пары носков привез с собой и еще одну купил в Фуэнкаррале, и все — в клочья, от последней пары одни браслеты на лодыжках остались, как у Жозефины Бэккер. Ладно. Я готов согласиться. Военные лишения, весь народ страдает. Но знаешь, что меня мучает? Стоя, я мерзну, а передо мной мираж: те кучи чистых носков, какие мы позавчера в маленьком доме наверху, где нас чуть не укокошило, в комод уложили. Помнишь, сколько их там было всяких — и нитяные, и фильдекосовые, и шерстяные, и даже лыжные вязаные. Захотелось мне тогда сунуть в карман хоть пару, у меня последние уже кончались, да — ты меня поймешь — побоялся запачкать нашу идею. А сейчас прошу: узнай у генерала, не даст ли он позволения сбегать туда и взять одни для себя и еще одни для Фернана, он тоже в мокрых башмаках на голу ногу ходит и, сам слышишь, кашляет, как туберкулезный. Отлучусь всего на двадцать минут, это ж прямо над нами, круто, конечно, но взобраться можно…

Когда разбуженный предутренней стрельбой Лукач, держа фуражку в руке и приглаживая ладонью другой смятые редкие волосы, появился на командном пункте и Белов, уже успевший справиться по телефону, успокоил его, что это снова ложная тревога, я улучил момент и доложил о просьбе Лягутта. Выслушав, Лукач со странным выражением посмотрел мне прямо в глаза.